и  дисциплине.  Во-первых,  наша
профессия - из самых миролюбивых. Во-вторых, уж больно чудной  нам  достался
полковник. Как вояка он, вполне возможно, был хорош, но как  педагог  он  не
"рожден был хватом". Отсюда - бесконечные наши шутки и  показы  его  зычного
косноязычия: "Товарищ етот самый Бортник! С вас  мать  артиста  ждет,  а  вы
идьотничаете!" Или - "Ну и заслали нас в этот самый Большой театр,  на,  ето
самое, на "Война и мир", ну и что  мы  там  имеем,  ето  самое?  Безобразие:
Кутузоу - и поет! Тьфу!"
   Из новостей жизни - массовые сцены в спектаклях  Театра  им.  Вахтангова,
наша практика. Мы всей душой любим "Город  на  заре",  поставленный  молодым
Евг. Симоновым. Мы рады были играть в этом  лучезарном,  певучем,  грустном,
азартном зрелище, где рядом с нами в числе "строителей" нового города весело
разгуливали,  распевали  и  делили  хлеб-соль  молодые  Яковлев,   Борисова,
Ульянов,  Дугин,  Коровина,  Гунченко  и  более  взрослые  Пашкова,  Греков,
Гриценко...
   Из репертуара  театра  того  времени  невозможно  забыть  "Перед  заходом
солнца" и "Филумену Мартурано". На сей последний мы бегали  по  справкам  из
училища (очень строги к нам были администраторы) несчетное число раз. Вообще
мне помнится, что лучшие впечатления от театра я получал  не  в  креслах,  а
именно "на своих двоих", отстаивая по три-четыре часа на балконе.  Это  были
(кроме вахтанговских): "Лиса и виноград" с В.Полицеймако, "Каменное  гнездо"
с  В.Пашенной;  "Власть  тьмы"  с   И.Ильинским,   В.Дорониным,   М.Жаровым,
М.Шатровой; "Неравный бой" у А.Эфроса  и  у  него  же  "Друг  мой,  Колька";
"Катрин Лефевр" с В.М.Марецкой и  Р.Пляттом;  "Живой  труп"  с  Н.Симоновым;
"Маскарад" с Н.Мордвиновым...
   А "Филумена Мартурано" вспоминается как волшебная  шкатулка.  Итальянская
трагикомическая  история  "благородной  уличной  женщины"  Филумены   сильно
удалена от быта, от пошлостей, от национальной экзотики.  Она  разыграна  по
ажурной партитуре стареющей, но яркой любви. Любовью пропитаны  декорации  и
персонажи, романс "Ах, как мне грустно..." и смешные  сцены  спектакля.  Она
гармонична от начала до конца, эта сентиментальная сказка из жизни  Доменико
Сориано.
   Рубен  Николаевич  Симонов  и  Цецилия  Львовна  Мансурова  играли   свой
лирический дуэт как подлинно великие артисты психологической  школы  России.
Это не заграничные Доменико  и  Филумена  смеялись  и  дуэлировали  рапирами
обидных  реплик,  плакали  и  любили  насмерть.  Это  Симонов  и  Мансурова,
прожившие счастливейшие и окаянные, долгие, как единый миг, невозвратимейшие
годы вот здесь, на московском  Арбате  под  одной  крышей,  потерявшие  отца
своего  и  бога  Евгения  Багратионовича  Вахтангова  в  расцвете  его  лет,
прогремевшие на весь мир "Принцессой Турандот", - вот эти  самые  Симонов  и
Мансурова, перед лицом бессмертного суда сцены  не  скрывающие  горьких  ран
памяти  своей,  счастливых  звуков  поседевшей  юности  своей,  распахнувшие
зрителю печальную  правду  осеннего  возраста...  да,  это  они  разыгрывают
словами русского перевода с  итальянского  оригинала  собственную  подлинную
жизнь. И сквозь изящную вязь мизансцен и текста пульсирует,  просвечивает  и
захватывает сидящих в зале их любовь.
   Учителя...
   Цецилия Львовна Мансурова
   Великая Турандот. Невероятно, залпом прожитая жизнь - от  университета  и
первых репетиций Вахтангова, сквозь голод и отвагу студийцев  в  Гражданскую
войну, взлеты и страхи 30-х, отчаяния и бессонницы 40-х, прыжки  и  сюрпризы
50-х - к беспокойной именитой старости 60-х и 70-х годов - до самой  смерти.
В последние годы она многих  не  узнавала,  болела  тяжко,  звонила  Евгению
Симонову и вела  "живые"  беседы  с  самим  Вахтанговым...  Распалась  связь
времен.
   Мансурову любили все. Даже те, кого она раздражала.
   Если любить театр,  нельзя  не  поклоняться  таким  людям.  Позволю  себе
обратиться к старой записи.  Мы  заканчивали  училище.  Нас  влекло  вперед.
Доделывались последние работы. Я случайно зашел в 23-ю  аудиторию,  где  мои
товарищи репетировали с Цецилией Львовной.

   Итак, дневник.
   17 мая 1961 г. Приспичило  записать.  Сегодня  днем  нахально  напросился
посидеть на репетиции у Мансуровой. Заговорила меня так, что до сих  пор  не
могу съехать на родной ритм мысли. Нервные центры все еще копируют ее рваную
речь: "Да? Хотите посмотреть? Молодец.  Садитесь,  Смехов".  Свой  стол  она
ставит не между собой и актерами (как все), а как-то боком,  выворотно,  под
левый локоть. И я сел в "шахматном порядке" - от нее.  Но  начать  репетицию
так и не смогла. За то, что я пришел просто так, на меня был  обрушен  целый
поток. Не слов, не фраз, а тем. Всяческих.  Самоперехлестывающихся.  Нервная
неровность интонаций. Холмистые спады с низов на верхи  голоса.  Словно  она
тебя на санях промчала по горкам, и вниз, и снова вверх. При этом -  высокая
речевая культура.  Самоконтроль.  Юмор  на  страже  безопасности.  Ветвистая
жестикуляция с обязательным задеванием всех элементов собственной одежды,  а
главное - прически, волос... Рыжая Турандот 1922 года  сейчас,  через  сорок
лет, ничуть не старше, ей-богу. Просто - больше видела и пережила...
   "Я, знаете, очень люблю все узнавать про своих учеников! Вот Женя - я все
знаю! Женя, ты женишься? Не ври, видела. У него, товарищи, размилейшая дама.
Я всех... У меня, знаете... А Юра скрывал, скрывал... Ну Бог с ним. Я с  ним
мало работала. Я все должна знать про учеников. А правда! Ну  чтобы  из  них
вынимать эмоции. Я же опираюсь на живые ассоциации. А как же!
   Да! Это страшная вещь - общение, а! Вот Евгений  Багратионыч,  знаете?  А
мы-то как сложно общаемся в жизни, ого! Вы меня, Смехов, не просто слушаете,
правда? Вы же успеваете замечать и замечаете, черти! Какая я там - похудела,
не знаю, постарела, черт меня знает... ну, что  я  и  немного  кокетничаю  и
довольна, что меня хорошо слушают,  и...  а  на  сцене!  -  всегда  общаются
плоско, глупо! а сколько упускаем в жизни...  вот  ведь  бывает...  а  мы  с
Елизаветой, с Алексеевой, знаете, вместе когда жили... кошка... такая кошка,
а мы наблюдали... это война была гражданская, да? Наблюдали - кошка с мышкой
общались! Была у Елизаветы кошка... брр! - неприят... нехорошая...  а  звали
Матрешкой... потом  Лизу  Матрешкиной  мамой  звали...  брр!  да,  соседский
мальчик играл с кошкой во дворе, а Елизавета из окна: "Матрешка!  Матрешка!"
- "Иди, Матрешка!" Этот мальчик-то ей: "Иди, тебя мама зовет..."  Смешно.  А
вот и смотрим: мышка...  а  я...  у  меня,  знаете...  фу,  ненавижу  мышей,
ей-богу! Но этот какой-то слабый был, жалкий - дотронуться даже  хотелось...
война была, голод - жалкий мышонок...  И  вот  раз  выскользнул  мышонок  из
щели... А кошка лапой р-раз - обхватила, но не ест! Да.  Не  ест,  а  водит,
гладит - ух, садистка. Нас с Елизаветой можно было снимать - цены бы  фильму
не было - так мы, наверное, на это глазели... Да нет, и не съела! Не  съела!
А вдруг оставила - ого, и вроде отвернулась,  дрянь...  А  сама  спиной  ли,
задницей,  хвостом  -  не  знаю,  -  но  чует!  Общается!  А  рожа  -  прямо
человеческая, вот так - "и я не я, и  лошадь  не  моя!"...  Но  только  лишь
мышонок оправился от страха, только... и так - юрк! А она -  черт  ее  знает
как! - Р-РАЗ! - и опять в лапу его... обхватила... и держит...  довольная...
Вот, я говорю, какое общение? Ха-ха-ха! Возбудители должны жить на  сцене  -
во! Ну, идите, ладно, не мешайте работать. (Я не ухожу.) Гм-м. А скоро вам в
Куйбышев? Да? Хорошо... Там моя ученица... Сильверс Нелли...  симпатичная...
я к ней всегда ласково... а она так сурово  держится...  я-то  сама  человек
довольно тонкий... и она меня очень растрогала... когда мы в Куйбышеве...  с
гастролями...
   Да, дисциплина у нас, конечно... не такая была... а вот я о себе... тогда
голод, разруха была...  и  мой  муж  устроил...  ну,  и  мы  по  Волге...  в
деревушку, а там его родственники... и вдруг корова! Понимаете?  Тогда  -  и
вдруг корова! И вдруг Юра Завадский... он тогда уже у нас чин был большой...
и даже все равно за мной немного ухаживал... "Тебе,  -  говорит,  -  Евгений
Багратионович роль, -  говорит,  -  главную...  и  надо  ехать  в  Москву...
репетировать..." Ну, а я только пискнула: "А как же отпуск?" И  всё!  И  что
там было... прихожу... ну, и говорят:  "Мансурову  к  Вахтангову!"  Это  как
сейчас бы простого студента, ну, не знаю... в кабинет  к  министру!  Так  мы
боялись... я и стою, и дрожу у двери -  а  в  другом  конце  кабинета...  за
столом - он. Вот вам буквально его фраза, которая во мне все  перевернула  -
на всю жизнь: "ВЫ!!! (а в подтексте  -  сопливая  дура...)  КОТОРОЙ!!  (а  в
подтексте - такая-рассякая) оказана честь!!! играть такую РОЛЬ!!! И ВЫ!!  (а
в подтексте - ничтожество, дрянь, девчонка). И вы сме-е-те!! Просто подумать
(Вы представляете - подумать...)  СОГЛАШАТЬСЯ  ВАМ  ИЛИ  НЕ  СОГЛАШАТЬСЯ??!!
ВОН!! За одну эту мысль я вас выгоню к чертовой бабушке!.." Выгнать-то он бы
меня не выгнал... я хорошо играла... работала много... это первый срыв... но
уж, конечно, больше я такого и подумать не могла... никогда..."

   На третьем курсе взяли старт два будущих дипломных спектакля. В.Шлезингер
репетировал "Мещанина во дворянстве". В.Этуш и  Ю.Катин-Ярцев  работали  над
"Горячим сердцем" А.Н.Островского.
   К чеховскому юбилею шестеро из нас приготовили самостоятельно  "Палату  №
6". Работа была тяжелая, чаще всего поздними вечерами, и вроде отмечена была
признанием...  Но  я,  игравший  Ивана  Дмитрича,  как  главный  итог  вынес
огорчительную мысль: "не дорос". Каждому овощу свой срок. Однако для  опыта,
для закалки  -  это  тоже  на  пользу.  Очень  много  пришлось  поездить  по
концертам. Училищное командование "не простило" дружного хохота  в  гэзэ,  и
"виновники" комедийных сценок (в том числе и мой дуэт с Таней Акульшиной  из
"После бала" Погодина) принуждались к шефским  выступлениям.  Спустя  рукава
играть не удавалось. Если выезжали в больницу, где лежал М.Астангов, то  тут
же в "Двух веронцах" выступал  сам  Этуш.  Если  дважды  пришлось  играть  в
единственной тогда английской спецшколе  в  Сокольниках,  то  в  зале  среди
родителей сидел не только И.Ильинский, но и сам  Борис  Захава...  На  наших
вечерах и выступлениях все чаще можно было видеть  "солидных"  театралов  из
числа писателей, режиссеров, технократов и... кинодеятелей.
   Так уж водится, что последние  торопятся  заранее,  со  школьной  скамьи,
разглядеть раньше других и будущих Ермоловых, и будущих Качаловых, и будущее
звездное небо отечественного кинематографа. Разглядывали, разгадывали, шумно
пророчили будущую славу. Об этом промолчим.
   Третий курс пройден. По "мастерству актера" двенадцать пятерок  (одна  из
них, экстраординарно, "пятерка с плюсом" Юрию Авшарову за Учителя фехтования
в Мольере); двенадцать четверок, ни одной  тройки:  курс  признан  одним  из
самых интересных.
   Четвертый курс. Финишная прямая ("этушная прямая"). Полный расчет по всем
предметам. Традиционная помощь младшим собратьям  (и  со-сестрам)  -  добрым
словом,  "богатым"  опытом,  соучастием  в  самостоятельных  отрывках  и   в
постановке оных. Вечера и праздники, диспуты и  концерты,  отдыха  никакого.
Все худеют - повально, буквально и фатально. Однако главное  -  в  выпускных
спектаклях. Наибольшая часть молодецких сил и  упорства  -  именно  туда.  Я
занят повсеместно,  и,  кажется,  что-то  удается  -  и  в  роли  Ковьеля  у
Шлезингера, и в роли разбойного безобразника  Наркиса  в  "Горячем  сердце".
Кроме того, помогаю выпуску современного спектакля "Щедрый вечер", где и сам
немного играю, и руковожу бригадой "рабочих сцены" с первого курса.  Как  мы
когда-то передразнивали с восхищением интонации и трюки  Ливанова,  Иванова,
Бурова, Цубис-Гошевой или Державина, так сегодня нас "показывают" друг другу
за нашей спиной наши младшие товарищи, наша смена. А  это,  кстати,  будущий
состав "Доброго человека из Сезуана" -  З.Славина,  А.Кузнецов,  А.Демидова,
И.Кузнецова...
   Параллельно  заботам  дипломных   постановок   ведутся   нервные   поиски
трудоустройства. Правда,  наше  училище  столь  знаменито,  что  главрежи  и
директора сами толпятся у  наших  учебных  подмостков...  За  год  до  своей
кончины меня посетила незабвенная Варвара Ивановна Стручкова; она ласково  и
почтительно оценила мой труд в Мольере за кулисами учебного  театра  ГИТИСа,
куда иногда выезжали дипломные представления...
   Я получил диплом с отличием, и теперь мои близкие, а также все друзья, во
главе, конечно, с  блестящим  мехматовцем  Андреем  Егоровым,  имели  случай
убедиться в правильности моего выбора, сидя в зрительном  зале  Училища  им.
Щукина.
   Особенную  известность  приобрел   в   Москве   спектакль   "Мещанин   во
дворянстве". На него ходили как  на  изюминку  сезона.  Его  записывали  для
радио, снимали для телевидения, его посещали по нескольку раз театралы,  это
было признано блестящей удачей вахтанговской  школы,  Владимира  Шлезингера,
Зиновия Высоковского - Журдена и всех участников. Так писали в газетах,  так
говорили на словах. Откуда-то явились слухи, что Рубен Симонов,  чрезвычайно
одобривший спектакль вместе с худсоветом театра, собирается принять  в  свою
труппу чуть ли не одиннадцть человек. А мы, привыкшие смело критиковать свой
театр в утечке уровня и старых достижений, мы трепетали и ждали.
   Это было время той  молодой  прозы,  в  которой  говорилось  об  освоении
столичными жителями просторов родной страны. Я  верил  книжкам,  как  самому
себе. И столичные переговоры, предложения,  пробы  были  мною  "единогласно"
отвергнуты, я посоветовался с Захавой, с Новицким, с Этушем и  решил  ехать.
Захава предложил: в Куйбышев. Огромный город, старинный театр, новый  хозяин
(бывший ученик Б.Е. к тому же) - перспективы и т. д. Явились на "Мещанина" и
главный режиссер  Петр  Львович  Монастырский,  и  директор  Лидия  Ивановна
Григорьева. Я им "подошел". Они меня брали, обещали, миловали и ласкали.  Ну
не чудо ли? Чудо. И я уехал в Куйбышев. На три года. Но через год  буквально
дезертировал, удрал... Как мечтали чеховские героини: "В Москву! В Москву! В
Москву!"
   Учителя...
   Борис Николаевич Симолин
   Учитель  истории  изобразительного  искусства.  Учитель  жизни:  вот  как
рождались, цвели, мучились, побеждали  художники,  вот  как  надо  бы  жить.
Учитель  игры:  вот  как  шалили,  выдумывали  свои  картины  и  каноны  эти
дьявольски забавные,  чудесные  Леонардо,  Буонарроти,  Веласкесы,  Врубели,
Поликлеты и Малевичи...
   Он погиб на вздохе, нежданно-негаданно. Борис Николаевич успел при  жизни
так влюбить в себя театральную Россию - ведь он  учил  много  поколений  (во
многих вузах), - что  его  имя  служило  как  бы  паролем.  Для  нормального
тщеславного художника смерть означает перевес хвалы, отмену хулы,  торжество
преклонения. Симолин снискал все при жизни, ему незачем было умирать.  Борис
Николаевич, чья каждая  лекция  была  подарком  и  произведением  искусства,
влетал в аудиторию всегда с небольшим опозданием. Он тащил с собою  папки  с
репродукциями  или  ничего  не  тащил.  Но  его  приход  не   был   явлением
преподавателя. Это влетал  к  нам  ветер  истории  искусств,  вольный  ветер
художества, учитель-артист. Говорят, постановочному факультету  Школы-студии
при  МХАТе  он  то  же  самое  трактовал  совсем  иначе  -   фактологически,
аналитически и даже академично. Так, он считал, им полезнее. Но в это трудно
поверить. Ибо, глядя на него на наших занятиях, невозможно было  представить
какого-то иного Симолина. В его рассказах преобладала эмоция,  но  она  была
продуктом обширных знаний. Способ его рассказов -  это  словесная  живопись,
правдивейшие описания только что испытанных чувств. Только вчера вечером  он
расстался с Паулем Рубенсом, и вот вам, граждане, что это за человек. Только
вчера ему встретился его давнишний приятель Сандро Боттичелли, и вот вам его
дела у Лоренцо Медичи, в Сикстинской капелле - пришел, сотворил  и  исчез...
Борис Николаевич рисовал словами суету и детали  городов,  эпох  и  братство
"барбизонцев", и будни "передвижников", и  несчастную  жизнь  Ван  Гога  или
Саврасова... Во время жарких лекций перед впечатлительными  очами  студентов
вдруг возникали мадонны с младенцами, Вестминстерское аббатство, воспаленные
персонажи Эль Греко, портреты Греза, Рембрандта... И то, чего не  хватало  в
папке с репродукциями,  он  сам,  Борис  Николаевич,  изображал  собственным
телом, мимикой, руками... И таинственно улыбался Моной Лизой,  и  трагически
хмурился роденовским Мыслителем, и был замечательно хорош в роли Неизвестной
Крамского...
   Он шел по улице Вахтангова, с готовностью отвечая  на  приветствия,  чуть
выдвигая правое плечо вперед, как бы прислушиваясь к чему-то... В  сереньком
потертом костюме, с неизменным галстуком, а галстук с заколкой,  а  воротник
кремовой сорочки чуть топорщится... Старые  башмаки,  вечная  небрежность  к
внешнему виду, к быту и вообще к своей персоне... Да, на голове очень  милая
тюбетейка. Входит в аудиторию. Прокуренным, низким и озабоченным голосом, не
потеряв темпа ходьбы: "Здравствуйте, товарищи!  На  чем  мы  остановились  в
прошлый раз? Так. Ренессанс..." В руках  -  обязательно  костяной,  кажется,
бордовый,  мундштук.  Глаза  подымаются  кверху,  а  руки  совершают  вечную
манипуляцию: достать пачку мятой "Примы", уполовинить сигарету,  вставить  в
мундштук, убрать пачку, достать спички...
   "Ренесса-анс..." Все готово, чтобы закурить. Но зажженная спичка  застыла
без  дела,  ибо  явился  Ренессанс...  "О,  это  было  счастливое   время...
Человечество нарушило законы возраста... Оно переживало снова свое детство -
да еще какое! Вы представляете себе улицу старой Флоренции..." Оживает улица
старой  Флоренции.  Спичка  добирается  своим  огнем   до   пальцев   Бориса
Николаевича. Пальцы вздрагивают (он-то не вздрагивает, он сейчас в  Италии).
Зажигается новая спичка. Сигарета вот-вот прикурится...  Нет,  все-таки  что
там было во Флоренции... как поживает Микеланджело и что задумал  Рафаэль...
В разгаре лекции учитель закурит, обожженные желтые пальцы  вслед  за  сизым
дымом поплывут вверх... И вот вам являются образы прошлого, совершенно живые
и мятежные лица великих мастеров...
   На экзаменах он был, что называется, слишком добр. Откуда бы вы ни  взяли
свой ответ - из головы или из шпаргалки, он  будет  вам  кивать  и  поставит
высокую оценку в зачетку. Разве дело в вашей подготовке к  экзамену?  Бог  с
ними, с зачетками. Они забудутся тысячу раз. Но навечно сохранится в  памяти
того, кто это слушал и видел. Спичка догорает в руках. Сизый дым  подымается
к потолку  аудитории.  Из  него  реально  возникают  картины  и  скульптуры,
бессмертные лица художников, их голоса, и темперамент, и сама жизнь... Когда
в 1977 году я бродил по Парижу и глядел не нагляделся на Нотр-Дам, на работы
Родена, Шагала, Ренуара, Фрагонара и Ван Гога, на ажурные  переливы  улиц  и
домов, на волшебное объятие балконных решеток...  я  не  мог  отделаться  от
грустного, радостного ощущения: сизоватый колорит волшебного  города  только
что родился из-под рук Бориса Николаевича Симолина, здесь всюду слышатся его
низкие,  хрипловатые  интонации  и  чудится  запах   этого   легкого   дыма,
взлетающего к потолку 30-й аудитории...
   Павел Иванович Новицкий
   Снова возвращаюсь к дневнику: 1961 год. "Изумительно  красивый,  крупный,
броский старик. Ему 71 год, и он - самый юный человек в училище.  Ярко-белая
прядь густых волос резко разделена надвое и падает на мощный  лоб.  Когда-то
имел совершенно мексиканскую внешность -  я  видел  фотографию,  где  они  с
другом, художником Диего Ривера, стоят, как  родные  братья.  Но  и  сегодня
кое-что осталось. Черные, блестящие, съедающие собеседника глаза.  Яростная,
гневная, грохочущая басом речь. Ненав