чно разгорячился.  "Представьте
себе, - начал я, - длинную, в сорок километров, дорогу из  Львова  в  Свирж.
Съемки длятся, пока длится световой день (то есть от рассвета до заката). На
каждом из нас тяжелая одежда плюс оружие, плюс грим. А кругом жара. Укрыться
негде. Лошади фырчат, мотают гривами. К концу  работы  плохо  выглядят  -  и
кони, и люди. Когда дан сигнал отбоя, ограждавшие шоссе  сотрудники  милиции
на машинах и мотоциклах снимают заслон. (Однажды, перед тем как снять  грим,
мы сели в  мотоцикл  с  коляской,  чтобы  сфотографироваться  вчетвером  вне
съемок. Снимок вышел  памятный.)  Силы  еле  теплятся,  пока  снимают  грим.
Разделся и - в автобус, а там падаешь как подстреленный.  Теперь  вообразите
длинную кавалькаду машин. Мы возвращаемся из Свиржа  во  Львов.  Усталые  до
смерти режиссер, оператор, ассистенты, звуковики  и  актеры  спят  в  разных
машинах.  Ползут  по  дороге  тонвагены  (машина  звукозаписи),   лихтвагены
(светотехника), автобусы с массовкой.  Ползут  большие  грузовики-скотовозы.
Даже лошади  от  усталости  валятся  с  ног.  Но  кто  это  патрулирует  всю
полусонную кавалькаду, кто там так молодо гарцует  позади  колонны?  Да  это
гасконец Д'Артаньян, взявший себе странный псевдоним -  М.Боярский  или,  по
моей игре слов, - "Бо'Яртаньян!"".
   И пристыженный профессор сдался, признал фильм  стоящим,  а  Боярского  -
настоящим гасконцем.
   Из-за Миши выносливость у меня на съемках оказалась - как  на  войне.  Но
там хоть святая цель была, за родину-мать, а тут -  за  что?  За  чью  маму?
Видимо,  рядом  с  Мишей  стыдно  было  трусить.  Он  один   своим   куражом
реализовывал всю романтику книги Дюма.
   Однажды он чуть не погиб: в одесской Опере снимали проход  Д'Артаньяна  к
королеве Анне сквозь  команду  врагов.  Ошибся  в  рисунке  боя  гвардеец  и
проткнул Мише боевой рапирой полость рта. Температура сразу - под сорок. Зуб
выбит. Вызвали по телефону маму из Питера...  А  он  очнулся  и  в  павильон
бежит, сниматься! Никто отговорить не сумел. Злой, отважный гасконец - таких
больше не делают.
   Я обижался на Мишу, когда слышал от него упреки: "Ты прилетаешь из Москвы
на день. Тебя снимают крупным планом, чтобы  потом  подмонтировать  к  нашей
компании. В результате мы будем на экране - кучей, а ты  -  везде  один.  За
такие номера в Голливуде  ты  бы  специальные  деньги  доплачивал..."  И  он
оказался прав: по техническим причинам мой герой  стал  заметнее  других.  Я
готов "бешеную популярность" Атоса отнести на счет этого кинообмана, мне  не
жалко, поскольку киноартистом себя не  считаю.  Да  и  смешно  было,  право,
получать комплименты в тысячах писем такого рода: "Вы  гениально  сыграли  и
особенно спели песню -  "Есть  в  графском  парке  черный  пруд,  там  лилии
цветут", спасибо большое!" А спеть мне как раз не дали, но об этом позже.

   Двадцать лет назад я был  потрясен  поступком  Миши  Боярского  -  зимней
ночью, после показа третьей серии по телевидению...  Мы  собрались  отметить
событие в доме художников Алины Спешневой и Николая  Серебрякова.  Сидим  на
высоте последнего этажа, а под нами - угол Театральной площади,  заснеженный
выступ Большого театра. Наполнили бокалы. Набираю по коду  Ленинграда  номер
Боярского. Линия занята. Тогда звоню по "ноль-семь".
   Т е л е ф о н и с т к а (гордо): "Ждите в течение часа".
   Я (ей): "Простите, мы не можем ждать.  Мы  в  Москве  -  Атос,  Портос  и
Арамис, а там, в Питере - Д'Арта..."
   "Ай! Правда?! - теряет девушка остатки гордости. - Давайте ЕГО номер!"
   Даю. Сразу получаю голос Ларисы, жены гасконца.
   Миша вырвал трубку: "Алло! Привет. Заболел, черт возьми.  Высокая,  39  с
чем-то. Спасибо. Жалко, не могу".
   Я (с бокалом): "Михаил, тут все  твои  друзья:  Алина  и  Коля,  Болон  и
Дунаевский; Хил в Одессе, ты в Питере, но водка разлита, и ты слушаешь  звон
наших стаканов - за тебя и за нас..."
   Каждый чокнулся с трубкой-Мишей, а я объявлял, чей  это  "чок",  в  конце
хотел добавить что-то лирическое, но  в  трубке  раздалось:  "Стоп!  Я  еду!
Ждите!"
   Далее - сюжет фантастического кино. Миша врет жене, что обязан  подъехать
к вокзалу - взять посылку от Дунаевского, срочно.  "На  минутку,  и  назад".
Такси  в  Пулково,  аэропорт,  нелетная  погода,  вьюга.  Почтовый  самолет.
Команда, вместо Мурманска, рискует лететь в Москву. Москва. Метель. Ни души.
Одинокая "Чайка". Спит шофер, с утра встречающий босса из Питера. Миша будит
его стуком в окошко. "Чайка" летит к Большому театру. Часа в два ночи  гости
и хозяева полуспят после еды, питья и дневной работы.  Тихо  в  доме.  Вдруг
сквозь двойные рамы окон - песня.  Между  Большим  театром  и  нашим  этажом
раздается:

   Пора-пора-порадуемся на своем веку!..
   Морозный воздух, дивная акустика, голосище - не для оперы. Миша принимает
стакан водки на душу своего населения. Все счастливы. Занавес.
   ЕСТЬ В ГРАФСКОМ ПАРКЕ...
   СТАКАН КОНЬЯКА
   Все мы в группе были в восторге от  песен  Ю.Ряшенцева  и  М.Дунаевского.
Блестяще записали свои "арии" Алиса Фрейндлих и М.Боярский. Кто-то был "не в
голосе", а кто-то и "не в слухе"  -  всем  нашли  замену.  Кого-то  обидели,
больше всех - Атоса. Я долго не умею обижаться,  стараюсь  свалить  вину  на
себя, и это справедливо. Я  не  музыкант,  хотя  были  фильмы,  спектакли  и
пластинки, где удалось прилично исполнить песни. Знаю, для этого  необходимо
терпение репетитора-композитора, время и атмосфера поддержки. Так, например,
мое счастливое сочинение, мюзикл "Али-баба и 40 разбойников", было  записано
на фирме "Мелодия" в нежном режиме  дружбы.  Там  трудились  и  "вытягивали"
певцов из актеров Сергей Никитин и Виктор Берковский (композиторы). Там было
славно заниматься "не своим делом" драматическим актерам -  и  С.Юрскому,  и
Н.Теняковой, и А.Джигарханяну, и О.Табакову, и мне тоже. Но для песни  Атоса
Максиму-композитору не хватило времени, а мне - музыкальной хватки.
   Максим жил недалеко от меня, и накануне  съемок  я  трижды  его  навещал.
Репетиции  вселяли  надежду.  Песня  технически   трудная   для   неопытного
исполнителя. Максим играл на рояле своего великого отца, Исаака Дунаевского.
Наверное, это тоже мне помогало. Максим хотел свести меня с Сашей  Градским,
чтобы я "потренировался" с мастером. Но время не позволило, и  я  поехал  на
запись в Лиховом переулке, где нашей группе дали  минимум  студийных  часов.
Однако молодой Дунаевский бодрился: "Не робей. Дома получилось, получится  и
с оркестром. Берем с собой коньяк, выпьешь для куража, обратно  твою  машину
поведу я".
   Студия огромная, дирижер Дима Атовмян, большой мастер, друг Максима.  Все
у  меня  впервые:  такая  студия,  дирижер,  оркестр,   наушники.   Мне   бы
потренироваться, успокоиться.
   Максим после первой пробы: "Ну, неплохо, раза три всего сфальшивил, прими
коньяку и - смелее!"
   Коньяк у меня, конечно, не впервые,  но  в  сочетании  с  новой  закуской
("черный пруд... там лилии цветут...") - напиток вышел  боком.  Я  спел  так
смело и громко, что слушать этот "дубль" было  невозможно.  Еще  выпил,  еще
спел, еще больше содрогнулся от фальши в  записи.  Мой  голос,  как  лошадь,
испугался пьяного "наездника" и "выбросил" меня из седла.  Кое-как  записали
куплет Атоса в общей песне мушкетеров ("На волоске судьба твоя, враги  полны
отваги..."), а главную песню решили отложить.
   Ночью спал я крепко. Верил композитору, что обязательно перепишем песню -
или в Полтаве, или во Львове, или в Одессе. Обманул меня мой приятель,  хотя
больше всех виноват я сам.  Так  и  осталась  в  фильме  "черновая  запись",
сделанная  голосом  одного  музыканта.  Его  встретила  через  много  лет  в
Нью-Йорке моя дочь. Он просил передать привет  папе.  Недавно  он  умер,  но
голос его продолжает украшать фильм, а  я  продолжаю  получать  комплименты.
"Как вы прекрасно сыграли Атоса! А особенно - спели про черный пруд!"
   Когда фильм вышел, я регулярно набирал номер телефона М.Дунаевского и пел
ему страшным голосом:

   Есть в графском парке черный пру-уд,
   там лилии цвету-у-ут,
   там лилии цветут!

   Сначала Макс смеялся, потом стал хвалить меня за идеальное  пение,  потом
умолял его извинить, а потом почему-то так испугался, что вот  уже  двадцать
лет ежегодно меняет квартиры, города, страны, семьи  и  номера  телефонов  -
лишь бы я не дозвонился...
   Думаю, песни сделали добрую половину успеха нашему фильму, не меньше, чем
песни отца Максима - лучшему советскому киномюзиклу  "Веселые  ребята".  Два
эпизода на эту тему.
   Первый. В Москве, где еще не испарились надежды на светлое  будущее,  НТВ
снимает новогоднее  шоу  (к  1995,  кажется,  году).  В  огромной  студии  в
Останкино - сплошные звезды  экрана,  депутаты,  шоумены,  министры,  поэты,
певцы - от Газманова до Гайдара, от Зыкиной до Явлинского,  от  Хакамады  до
Пригова.
   Ведущий Л.Парфенов перед каждым номером призывает всех  к  овациям:  "Еще
веселее! Еще дружнее! Еще раз запишем эту песню с вашими счастливыми лицами!
Прошу встречать - Эдита Пьеха!"
   Все было хорошо, и всем было хорошо, вкусно и  бесплатно.  Перед  выходом
мушкетеров "временно непьющие" Миша - Д'Артаньян и Валя -  Портос  льют  мне
водку, умоляют балдеть "за всех, а все - за  одного",  я  послушно  выпиваю.
Игорь - Арамис от зависти лопается, хотя он тоже "в завязке" - льет и  пьет.
Портос и гасконец хохочут, как тогда во  Львове:  Арамис  -  всегда  Арамис!
Старыгин, по дружелюбной кличке "гюрза", миролюбиво объясняет, что Новый год
с мушкетерами - редкость, почему бы "завязку" не перенести на январь? Я беру
за  воротничок  Максима  Дунаевского,  предлагаю  выпить  за  общий  "черный
пруд"...  и  тут  ведущий  просит  народ  поаплодировать  на  выход  четырех
мушкетеров.
   Мы выходим, с нами - наш "пятый мушкетер", душа компании, любимец  Володя
Болон и элегантный Макс Дунаевский. Он садится за красный концертный  рояль,
а мы встали вдоль рояля. Миша запевает, мы подпеваем, с нами подпевают - без
подсказки ведущего - все в зале. Овации, тоже без призывов Парфенова.
   - Стоп. Техника? Номер записан? Еще дубль нужен?
   - Не нужен! - гремит голос с облаков.
   - Нужен, нужен! - как малые дети,  вдруг  просят  хором  поэты,  певцы  и
политики.
   Хохочем. Повторяем. К нам подходят, в  порядке  импровизации,  молодые  и
бывалые, знаменитые и суперзнаменитые... И вся махина студии  сотрясается  в
упоительном безумии:

   Пора-пора-порадуемся на своем веку!
   Красавице и кубку, счастливому клинку!
   Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
   Судьбе не раз шепнем: "Мерси боку!"
   Потом - соло каждого из нас:

   Судьбе не раз шепнем...

   И грянули все вместе напоследок:

   "Мерси боку!"

   И кричали, и аплодировали, и смеялись, как дети... Этот номер был всем  в
радость, как будто именно приобщение к "мушкетерству"  освобождало  души  от
быта, от суеты и от реальных забот.
   Второй эпизод приключился в  совсем  не  подходящем  месте.  Мне  удалось
выполнить просьбу Ю.П.Любимова: 7 ноября 1996 года я попал на прием  к  Юрию
Лужкову. Не сам. Несмотря  на  все  добрые  отношения  -  ни  М.Ульянов,  ни
М.Захаров тогда не смогли  помочь.  Лужков  не  хотел,  видимо,  общаться  с
"Таганкой" Любимова, ибо у него - победителя - не вышло победить ситуацию  с
"оккупацией" второй  половины  здания  группой  Н.Губенко.  Необходимо  было
личное свидание с мэром Москвы. Помог - и очень, я бы сказал,  артистично  -
Григорий Явлинский.
   В тот день Москва отдыхала, блаженная  команда  коммунистов-демонстрантов
отмечала  день  революции,  а  мэр  трудился  и  ждал  Г.   Явлинского   для
консультации по экономическим  проблемам.  Политик  привез  актера  во  двор
Моссовета. Никаких документов у меня не спросили, лицо моего  спутника  было
здесь "популярнее" звезд кино и эстрады. В  огромной  приемной  секретари  и
референты мэра еле скрывали неприязнь ко мне,  непрошеному  гостю.  Григорий
прошел в кабинет. Я  предчувствовал  неудачу.  Явлинский  же  предчувствовал
характер мэра. Распахнулась  дверь.  Секретарь  сладко  улыбнулся:  "Смехов,
пожалуйста!" Я вхожу в  кабинет.  Справа  от  меня  -  напряженно  ожидающий
Явлинский, слева на меня  быстро  надвигается  харизматичный,  упругий  Юрий
Лужков. И то, на что уповал политик-экономист, свершилось - мэр крепко пожал
мне руку и запел:

   Есть в графском парке черный пру-уд,
   Там лилии цветут, а?
   "Цветут!" - уверил я начальника, и беседа состоялась. Лужков назвал акцию
Губенко и его самого ругательными словами и просил  передать  это  театру  и
Любимову... Я поблагодарил и, радостный, пошел к выходу.

   Пора-пора-порадуемся на своем веку! -

   пропел мне вслед мэр столицы России.
   - Еще как порадуемся! - уверенно попрощался с мэром актер оккупированного
театра...
   Все, что здесь касается песни Дунаевского-младшего, - все похоже на чудо.
   Все, что касается Театра на Таганке,  -  увы,  чудом  быть  перестало.  И
обещание мэра не исполнилось. Одно дело - песни, другое - политика.
   ОДЕССА НА ЗАРЕЧНОЙ УЛИЦЕ
   Был такой хороший фильм -  "Весна  на  Заречной  улице".  Помните  песню:
"...но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога"?  Фильм  снимал  в  Одессе
кумир нашей молодости Марлен Хуциев. Через двадцать, примерно, лет я стою  в
костюме мушкетера на этой Заречной: такая дощечка сохранилась на  территории
киностудии в городе Одессе. Слева и справа тянутся съемочные павильоны. И  у
самой дощечки, в начале "Заречной", встречаю Марлена Хуциева. Отпускаю  дозу
сентиментов-комплиментов, Марлен прерывает: "Да я тебе, знаешь, как завидую!
Моя мечта всю жизнь была  -  сыграть...  Догадайся,  кого?  Не  догадаешься,
Рошфора! Я даже Хилькевичу намекал, не взял, понимаешь!"
   Я уверяю Хуциева, что это, наверное, месть за меня, и напоминаю  то,  что
случилось еще на заре "Таганки"  (Любимов  был  с  ним  очень  дружен,  звал
поставить "Героя нашего времени", но поставил сам). Первые пробы  в  кино  у
меня были в 1961 году, когда в Щукинском  училище  шли  дипломные  спектакли
моего курса. На киностудии им. Горького М.М.Хуциев отбирал актеров  на  роли
для будущей легендарной "Заставы Ильича"  (или  "Мне  двадцать  лет").  Меня
загримировали  для  роли   Фокина,   показали   Марлену,   он   велел   меня
перегримировать, сделав подтяжку носа. А я сказал, что не  хочу  подтяжки  и
вообще улетаю по распределению  в  театр  Куйбышева-Самары.  Но  я  бы  и  с
сокращенным носом не прошел: роль в фильме замечательно сыграл молодой  Коля
Губенко... Вот как все переплетается на углу Заречной улицы и  Мушкетерского
проспекта в Одессе!
   Через двенадцать лет я снова  "в  качестве  Атоса"  на  пару  с  Арамисом
пробирался из Одессы к Белгороду-Днестровскому. Дело  было  ближе  к  весне.
Поселок пустовал и выглядел жалким, бесхозным  скопищем  древних  лачуг.  Мы
зашли в лавочку у моря, обнаружили кефир, водку и хлеб. По тем временам  это
была большая удача. Грязь и хлябь месили сперва своими башмаками, а затем  -
казенными сапогами "эпохи Людовика". Помню холод,  ветер,  мы  снимаемся  по
пояс в воде, а на берегу  -  красные  носы  рыбаков,  переодетых  во  что-то
красное, красный закат и  косо  висящее,  бывшее  гордое,  название  совхоза
"Красный гарпун". За "гарпун" не ручаюсь, может, это  был  "невод",  но  что
"красный" - помню точно...  Там  же,  в  гостинице,  вернувшись  со  съемок,
узнаем, что у Миши Боярского украли сумку, где были и деньги,  и  документы.
Поставлена на ноги  милиция.  Лень  было  отвечать  на  их  вопросы,  надежд
никаких, и оставили потерпевший и его  сосед  требуемые  отпечатки  пальцев.
Уникальные автографы Д'Артаньяна и Портоса.
   ОДЕССКИЕ ДОСУГИ
   Достался мне "в наследство" от киевских друзей чудный  парень  -  Ванечка
Пильгуй. Большое удовольствие - водить  знакомых  на  съемки.  Для  них  это
интереснее, чем смотреть  кино.  Особенно  когда  идут  драки  гвардейцев  с
мушкетерами... Я пригласил Ванечку. Он провел с  нами  день  и  сказал,  что
теперь боится смотреть подобное кино: сердце будет болеть за  артистов,  раз
он узнал, какой ценой достается каждый кадр.
   Ванечка ужасно хотел чем-нибудь пригодиться - и мне, и моим товарищам. На
съемках бывает жарко, между съемками,  как  правило,  скучно.  Как-то  легко
актеры поддаются на гостеприимство малознакомых граждан. Ванечка  пригласил,
и мушкетеры согласились. Все-таки не  в  гостинице  и  все-таки  вместе.  На
частном  "Москвиче"  добрались  до  окраины  Одессы.  Кажется,  улица  имени
Чапаевской дивизии. Подходящее название.
   На первом этаже - Ванечка. Входим,  он  от  избытка  чувств  бросается  к
холодильнику, и на стол ложится главная реликвия советского стола -  колбаса
твердого  копчения.   Долго   идет   работа   по   нарезке   кружочков.   Мы
отговариваемся. Ванечка упорно режет. Мушкетеры узнают в продукте  ровесницу
своей эпохи.
   Миша, Валя, Игорь и я болтаем без  умолку.  Миша  с  Валей  "прикалывают"
Старыгина, Игорь отбивается и нападает, я примирительно переключаю дискуссию
на тему съемок. Миша пародирует манеру говорить  Хилькевича,  Бялого,  Вали,
Игоря, меня... Веселимся. Невероятно,  чтобы  эти  люди  сегодня  отработали
полный съемочный день.
   Встретились мы в Одессе  с  Геной  Хазановым.  Он  участвовал  в  большом
концерте эстрадных мастеров. Я объяснил ему, что после съемок из французской
жизни слушать советские песни не могу и иду только на его номер. Он  посадил
меня и еще нескольких друзей в оркестровую яму и обещал быстро освободиться.
Гена обманул меня, но это был обман специалиста. После двух часов  нелюбимой
мной эстрады вышел Кобзон, поразил тембром, силой голоса и неуемным  азартом
петь без отдыха (я его слушал и видел  впервые  на  сцене),  а  за  ним,  на
"сладкое", подавался Хазанов. Потом за кулисами он угостил нас  рассказом  о
семидесятилетнем юбилее Л.И.Брежнева. Рассказал о  том,  как  отбирался  его
номер, как усадили Гену за стол среди стукачей и  какая  была  тоска,  какое
напряжение, какой абсурд. Особая тема возникла у нас -  Марк  Розовский,  не
только как учитель  Г.Хазанова,  А.Филиппенко,  С.Фарады,  но  и  как  автор
сценария к "Трем мушкетерам".
   Когда Розовский прилетел на съемку, я сразу почувствовал запах  скандала.
Не мог и не хотел вдаваться в детали, старался понять каждого, но  факт  был
неприятным: распри между режиссером и авторами  (Розовский  и  Ряшенцев)  на
целый год задержали выход готового  фильма  на  экраны.  В  Москве,  дома  у
Дунаевского, я даже попытался сыграть миротворца, ибо порознь был  дружен  с
каждой "стороной". Не вышло.
   Во время съемок в Одессу на гастроли из Риги прибыл Театр русской  драмы,
и несколько вечеров мы  провели  вместе  -  мушкетеры  и  несколько  рижских
актеров. Любимцем театра был родной брат Миши Саша Боярский. Миша познакомил
нас в первый же вечер и, оставив вдвоем в номере гостиницы "Аркадия",  исчез
куда-то  с  Валей  Смирнитским  (разумеется,  с  Портосом).  Вернулись   оба
счастливые, ибо в полуголодном городе достали гуся. Его зажарили  поклонники
мушкетерского таланта на кухне ресторана "Аркадия".
   На  фоне  старшего  брата  совершенно  преобразился  наш  гасконец.  Миша
трогательно скромничал: "Сашка, - говорил он мне, -  отлично  разбирается  в
поэзии, вам будет с ним интересно. Он мне уже сказал  про  твою  передачу  о
каком-то поэте Востока,  я  не  знаю,  я  -  профан,  а  Сашка  -  классный,
интеллигентный. Ты пойди на "Утиную охоту", он здорово играет".
   Пьеса А.Вампилова находилась тогда под запретом, только  МХАТ  и  Рижский
театр русской драмы, так сказать, прорвались. Но спектакль у О.Ефремова, где
были декорации Д.Боровского  и  музыка  А.Шнитке,  расстроил  меня  показным
реализмом - почти у всех актеров, кроме Андрея Попова, игравшего  Официанта.
А  в  рижском  спектакле,  у  режиссера  Каца,  "Утиная   охота"   вышла   и
естественно-правдивой, и одновремен