илепили тарелку... Чтоб не  грохнуть
тарелку, двигался я вполне "статуйно", вслепую  протягивал  из-под  скатерти
длань, звал Дон Жуана басом на ужин, манил  и  ухал  сычом...  Андрей  и  за
Жуана, и за себя так напугался, что свалился  со  сцены  и  как-то  чересчур
по-волейбольному отбросил руку назад... А там  -  окно.  Визг,  бой  стекла,
грохот. И в последующей тишине я жму  сквозь  белую  скатерть  его  жуанскую
окровавленную руку, а он изрекает пушкинское "Ах,  тяжело  пожатье  каменной
его десницы". Зритель ахает! Живая кровь льется на пол. Белоснежная  Статуя,
тоже в крови, важно уходит из зала, унося на макушке  глупейшую  тарелку.  И
пока игрался "Борис Годунов", артиста  Егорова  Андрея  отвезли  в  соседнюю
Склифосовку, рану обработали, и очередного своего  Сальери  мой  друг  играл
изящно забинтованным... Если это был  пролог  актерской  жизни,  то  к  нему
сгодилось  бы  эпиграфом  напутствие  Некрасова:  "...умрешь  недаром,  дело
прочно, когда под ним струится кровь".
   Мой первый театр - наивный, самонадеянный, во всех отношениях  "школьный"
- имел финалом то, что я, заготовив тургеневское "Как хороши, как свежи были
розы...", маяковское "В сто сорок солнц закат  пылал...",  крыловскую  басню
"Слон в  случае",  а  также  монолог  Незнамова,  влился  в  тысячную  толпу
абитуриентов сперва мхатовского, затем Щукинского училищ.
   За вахтанговскую школу было твердое "за" художника  Льва  Смехова,  моего
дяди  и  неколебимого  для  меня  авторитета  в   искусстве.   Дядя   театры
недолюбливал, но светлым лучом почитал "Принцессу Турандот"  Евг.Вахтангова,
которую смаковал  до  войны  раз  десять.  "Стоящий  театр,  с  юмором  и  с
фантазией", - сказал дядя Лева. А я поглядел  в  этом  театре  с  Астанговым
"Перед заходом солнца" и тоже возрадовался. И выбор мой пал на  Училище  им.
Б.Щукина.
   Была отобрана с первого тура группа  человек  в  двадцать  как  "наиболее
вероятных", и  до  всяких  экзаменов  ее  показали  Борису  Захаве,  ректору
института. 16 июня, в ночь на 17-е,  ректор  взыскательно  прослушал  группу
"наиболее вероятных". Читал я Захаве Маяковского. Разогревал меня этот  поэт
безотказно,  даже  вопреки  страхам  и  застенчивости.  А  тут   еще   злила
скованность предыдущих ораторов, а  за  окном  -  совершенно  исключительная
гроза, сказочная, небывалая, гром и молнии. Восемнадцать человек были,  увы,
отвергнуты, но меня и Риту Арянову сразу определили студентами. Правда,  еще
устно. Надо было явиться лишь на заключительный, четвертый тур.
   Дома мама и папа не спали, отец достал том БСЭ на букву  "З",  откуда  на
меня глянул этот же самый что ни на есть знаменитый Борис  Захава.  То,  что
сына признает светила из энциклопедии, сразило стойкого отца.
   Итак, июнь 1957 года, Москва кипит фестивальной подготовкой. Школа  гудит
экзаменами на аттестат зрелости. Товарищи мои полны тревог за будущее.  Куда
пойти и т. д. А я сдаю на  "отлично"  экзамен  по  физике,  (которая  мне  в
дальнейшем и сниться-то поленится), имея фактически звание студента...
   ВАХТАНГОВСКАЯ ШКОЛА
   Уроки и удары судьбы. Мои учителя
   Итак, я приблизился к театру. На четвертом туре  импровизировались  этюды
на заданную тему. Я был управдом, а девять человек из моей десятки приходили
ко мне "на прием"... Потом  счастливчики  были  объявлены.  Потом  сдавались
общеобразовательные, история и сочинение. Потом первый курс  перезнакомился.
Узнали, что художественным руководителем будет не Мансурова и не Андреева, а
всего лишь молодой  "незаслуженный"  Вл.Этуш,  и  -  разбежались  на  отдых.
Трын-травою были покрыты для меня поля и лесные массивы Подмосковья, где  мы
жили на даче, играли  с  Егоровым  в  волейбол,  с  Димой  Орловым  сочиняли
поэтическое направление "вуализм", с Сашей Величанским  слушали  потрясающую
музыку и танцевали прощальное детское  танго  на  опушке  леса  неповторимой
деревни Бузланово, что возле Петрова-Дальнего. Трын-трава росла для  меня  и
осенью, когда я  впервые  вступил  в  стены  вахтанговского  питомника.  Мое
участие не в фокусе, размыто... Кажется, худрук Этуш сразу же потерял ко мне
интерес.  В  тумане  первые  отрывки,   показы,   волнения   и   болельщики.
Старшекурсники, наше участие в их дипломных спектаклях  в  качестве  рабочих
сцены... Поездка курса на уборку картошки... Сессия зимой и собрания,  суета
и "толковища". Первые посещения нового театра  в  гостинице  "Советская",  в
концертном зале. Театр называется, как пушкинский журнал, "Современник".
   Кое-что все же, оказывается, в  фокусе.  И  лекции  лицейски  кристальных
педагогов  Симолина  (изо)  и  Новицкого  (русская  литература).  И   беседы
Владимира Ивановича Москвина. Дальше в фокусе - похороны В.И.Москвина, и вся
театральная Москва у гроба... Наши курсовые вечеринки  у  Иры  Ложкиной  или
Люды Максаковой, у Наташи Маевой или просто в  столовой  училища.  И  лекции
французского языка вместе с уроками  манер  Ады  Брискиндовой.  Четко  помню
безошибочный  приговор  студенчества...  Если  хочешь  научиться  профессии,
стремись попасть к Москвину, к Мансуровой, к Андреевой, к Рапопорту - это  к
"старикам". А из молодых - к Ульянову и Любимову, которые очень  скрупулезны
по "школе", или к Шлезингеру и к Этушу - там царят фантазия и юмор.
   Но самоличное продвижение по первому курсу - в  тумане.  В  тумане  -  на
зловещем уже фоне трын-травы.
   Я не желал вникать в бесконечные этюды по программе "мастерства  актера".
Я утешал себя мыслью, что этюды - это далеко не театр, это не  мое,  я  могу
подождать, а когда придет мой час, тогда я и жахну из гаубицы. Время бежало.
Весна потопила сугробы, и  вылезла  на  свет,  подсохла  на  новом  солнышке
упрямая трын-трава. Я торопился вперед, где наверняка меня  ждут  мои  такие
милые, такие  сердцещипательные  победы  -  а  как  же?  В  школе  побеждал?
Побеждал. Роли играл? Да  еще  как!  На  всемосковском  конкурсе  чтецов  за
"Теркина" в восьмом классе получал первую премию? Получал. А  в  девятом  за
стихи Маяковского? Получал. Ладно, а поступление возьмем в расчет! Это не  я
ли под гром и молнии читал Захаве так, что раньше всех... ну и т. д.
   Моя дурная трава перерастала всю реальность,  никого  не  желая  слушать,
боясь вникать в прозу жизни. А проза своим чередом докатила меня  до  летней
сессии. Состоялся показ. Я играл, как и прожил год, весь в тумане... Но  вот
туман рассеялся, объявляют итог. Из тридцати  четырех  студентов  на  второй
курс переведены... двадцать человек. Среди отчисляемых - моя фамилия.  Стоп.
Это беда. Я один, словно в чистом поле. И ни травинки, ни  трынки,  пусто  и
страшно.
   Очнулся. Вокруг - товарищи, сочувствие, участие,  хлопочут,  советуют.  А
меня, жалкого в тот миг, совсем новое открытие прожигает...  В  театре  быть
середнячком - гибель. Коль уж  становиться  актером,  то  только  особенным,
отличным, если не великим... Это слова отца. А то, что  стряслось,  -  какое
будущее может сулить, если с первых шагов ты  ниже  "середнячка"  падаешь...
Нет, не только самолюбие страдало. Весь организм, вся  любовь  к  театру,  к
искусству, мечты, предчувствия... чего уж  говорить.  Полное  фиаско,  самая
настоящая трагедия случилась в жизни восемнадцатилетнего "трынтравоеда".
   Этуш вызывает по одному всех, с  кем  расстается.  Две  минуты  взаперти,
дверь  открывается,  бодро-наигранно  выходит  Саша  Збруев,   прощается   с
друзьями,  свежие  второкурсники  вздыхают,  кивают.  Запускают  следующего.
Вызывают меня. Это - на всю жизнь.  Мой  руководитель,  гроза  и  вожделение
курса, протягивает металлическую правую руку - для прощания. Объясняет.  Вы,
мол, еще очень молоды, ошибка произошла,  но  она  исправима.  Надо  идти  в
математики, всего, мол, доброго... И  вдруг,  наверное,  впервые  за  долгий
учебный год, я заговорил с Этушем, глядя глазами в глаза. Мол, я не  хочу  в
математики, я хочу в артисты. А он: нет, для артиста вам многого не  хватает
- обаяния, темперамента, юмора.  Всего  доброго.  Я  -  холодеющими  губами:
оставьте, вольнослушателем (Боже, какое унижение!). А он:  в  математики.  И
руку  жмет.  Я:  вольнослушателем,  а?  Мол,  бывают  же  случаи?  А  он:  в
математики, случаи бывают, но ваш - другой. И  жмет  мою  руку.  Да,  тяжело
пожатье каменной его десницы. Я вышел из кабинета и девически упал  на  руки
ребят. Слабость, слезы, стыд, боль.
   Но совет училища проголосовал -  "за".  Против  -  один  голос:  Владимир
Абрамович Этуш  вышел  с  совета,  хлопнув  дверью.  Ему  не  доверили,  ему
навязывают этого типа. Вот он  и  вышел.  А  тип  подрагивал  на  лестничной
клетке. И все, кто за него  болел,  и  все,  кто  за  него  вступался  перед
кафедрой, - и педагоги, и  Наташа  Захава  (однокурсница  и  как-никак  дочь
ректора), и другие студенты - все поздравляли с победой. Тип не ликовал, тип
был только рад факту. Настроение его находилось в прямой зависимости от силы
удара, с которой худрук хлопнул дверью.
   Начались каникулы. Два месяца до второго курса. Ясно, что от того,  каким
я явлюсь, зависит, выгонит он меня через полгода или нет.
   Советчиков не было. Мама  пропадала  в  поликлинике  день  и  ночь.  Отца
послали  в  Алма-Ату,  в  Госплан  КазССР,  повышать  там  их  уровень.  Это
переживалось дома как ссылка. Всем было не  до  моих  неприятностей.  Ходил,
ездил, жил под гнетом самоанализа. Казалось, ответь я на  один  вопрос  -  и
буду отдыхать спокойно. Вопрос: что произошло?  Почему  это  случилось,  кто
виноват... ясно, что сам виноват,  -  но  что  именно  во  мне  виновато?  И
ситуация перепутья, и магия театра породили свое  законное  чудо:  открылась
истина.
   Метро. Сидят на скамейках люди. Стою в углу.  Привычно  стесняюсь  сесть,
потому что впоследствии буду стесняться встать,  уступая  место  старшим.  В
дальнейшем я назову это комплексом. А пока это  никак  не  называется,  а  -
происходит. Стою. Неожиданно замечаю (раньше не замечал): если встречаюсь  с
кем-то глазами, то немедленно отвожу  взор.  Опять  блуждаю  глазами,  опять
встречаюсь,  снова  неудобно.  Вспоминаю:  это   вообще   черта   характера.
Стесняться публичного разглядывания, стесняться быть  заметным.  Ненавидеть,
когда в толпе кто-то выкликает мое имя. А как же  со  сценой?  Ага,  я  ведь
всегда боялся выхода, первого шага. Только проделав его,  произнеся  "чужие"
слова,  расходился,  горячился,  чтобы  потом   начисто   пропадала   заячья
трусость...  да-да,  появлялось  совсем  новое  чувство,  какая-то  "антеева
земля", врастание в другую реальность и сладкая, взлетная самоуверенность...
Почему? Да потому, что это уже не я,  это  уже  были  Маяковский,  Тургенев,
Островский, Мольер... кто угодно, только не я, который так переживает  любое
публичное проявление. Метро продолжается. Открытия -  тоже.  Пробую  вызвать
взгляд вот этого дядьки с газетой. Смотрит. Задание: не убирать глаза,  быть
"как  он"  -  то  есть  непринужденным  разглядывателем.  Так,  он  протяжно
поглазел, ушел в газету. Иду дальше. Беру на себя миловидную девушку  -  это
уже совсем стыдно. Она смотрит, я - из последних сил  тоже.  Тьфу,  струсил,
перевелся на дядьку (уже "побежденного").  Нет,  борьба  так  борьба,  опять
вызываю миловидную. Миловидная отзывается. Минуты три, по-моему, не спускает
своего чарующего и пыточного взгляда. Я не свожу с нее  глаз,  я  окостенел,
она мне уже совсем неприятна, и чего я в ней, косоватой, миловидного  нашел?
Ура, победа... Ну, и так далее. Следующий этап - подумать, взвесить.  Вот  я
какой, оказывается. А каковы же другие? Те, которым Этуш не  пожал  руки  на
прощание после первого курса? Те, успешники, завидные нестесняльцы?  И  сама
собой перед воспаленным воображением всплывает  фигура...  Женьки  Супонева.
Удалой воронежский парень, ходячий экстракт бесшабашности,  легкости,  чтобы
не сказать - нахальства, он не только стесняться таких пустяков, он  вообще,
наверное, и моргать не умеет. А если и покраснеет раз в два года - только по
причине  самовосхищения.  Молодец,  умница,  Женька!  Будь  другом,  Женька,
помоги... И он, представьте, помог. Надо выходить из вагона, а  люди  стоят,
мешают... Как бы вел себя тут Супонев,  а?  А  вот  как!  И,  весело  задрав
голову,  супоневски  улыбнувшись  людям,  я   Женькиным   жестом   отодвинул
препятствие, супоневским тенорком вякнул: "Вы не выходите?  Разрешите  тогда
мне", - Женькиным манером прорвался на платформу и даже неслыханно  надерзил
собственному воспитанию: вагонно-миловидной девушке на ходу пожал приветливо
локоток, бухнув ей в почти родимые очи: "Добрый день!" И  вмиг  расстался  с
этой своей супоневидностью, сбежал от стыда, смешался с толпой. Я втянулся в
игру.  Я  всюду  подставлял  под  "удары  жизни"  спасительную,   вертлявую,
прекрасную  спину  Евгения  Супонева.  Два  месяца  каникул  сплошь   усеяны
Женькиными веснушками... Откуда-то вырвалась на волю невиданная  энергия.  Я
играл в волейбол, как никогда, был подвижен и остроумен, как никогда, прочел
бездну книг, исполнил весь долг второкурсника по всем  предметам  и  даже  с
опозданием  на  целую  юность...  выучился  плавать  в  Москве-реке.  Скучно
перечислять все эти будничные достижения, но важно отметить, что для  личной
биографии "игра в Женьку" принесла нешуточную пользу: энергетический взрыв у
"парникового" городского отрока.
   Я ни с кем не поделился своей бедой, мне вполне  было  достаточно  самого
себя, то есть человека,  с  кем  проходила  моя  война.  К  исходу  августа,
неудачник  и  вольнослушатель,  я  был  так   занят   делами,   что   вопрос
надвигающейся тревоги отодвинулся как бы на Камчатку.  Вот  главные  заботы:
дочитать Гюго и Драйзера, описать в дневнике мысли по их поводу,  отработать
удар по мячу над сеткой способом "крюка", не влюбиться по уши в  недоступную
девушку Наташу и доиграть в лесу - один на один... Мартина  Идена.  В  Джеке
Лондоне  собралось  множество  ответов  на  собственные  вопросы  бытия.   Я
обработал лесную березовую "трость", придумал  Идену  тембр  голоса,  манеру
глядеть исподлобья, симпатичное прихрамывание и, не  расставаясь  с  книгой,
двигался по тропинкам смешанного леса,  имея  перед  собой  всех  персонажей
книги, которых шумно убеждал, опровергал и повергал в смятение.
   В сентябре Театральное училище им. Щукина впустило студентов в  очередное
плавание. Не задержусь на особенностях моей встречи  с  курсом,  потороплюсь
описать событие. Товарищи мои были веселы и беззаботны,  руководитель  курса
серьезен и недоступен. Меня, разумеется, не замечал. И вот первое занятие по
предмету  "мастерство  актера".  Светлая  аудитория.  Вдоль  стен   и   окон
расположились на стульях товарищи. Во главе этой буквы "П" - Этуш,  "патрон"
(как сказал бы Мартин Иден). Занятие проходит живо, "дети" делятся с "папой"
летними происшествиями. Шутки, хохот. Меня здесь как  будто  нет.  Но  когда
педагог задает тему и  задания  на  послезавтра  -  я  весь  внимание.  Тема
называется "Наблюдения".  Класс  разбит  на  "пятерки".  Моя  группа  должна
наблюдать за людьми, которые пишут. Ничего не сочиняя, ничего не  изображая,
выбрав двух-трех интересных типов,  проследить  их  манеру  писать  (письма,
заявления - что угодно) и показать на  следующем  занятии  как  можно  более
точно. Я, помню, обрадовался конкретности дела, вмиг пропало вязкое  чувство
чужого праздника. Конечно, кто-то заявил, что  это,  мол,  детское  задание;
Женя Супонев вызвался тут же показать пару десятков  (или  сотен?)  подобных
типов, но Этуш предупредил, что в этих вещах обман очевиден, сцена не терпит
вранья и т. д.
   Конечно, для полноправных студентов  полениться,  продлевая  каникулы,  -
святое право. А мне уповать было не на что, срок моего  условного  "вольного
слушания" - один семестр... И я бегал целый день  по  Москве,  аж  искры  из
глаз. Теперь-то ясно, что меня  особо  подстегивало.  Я  ведь  не  собой,  а
другими был занят. И я пропадал целый день на  почте,  на  телеграфе:  искал
занятных пишущих людей.
   Типов обнаружил роскошных. Одна старушка стоя  писала  текст  телеграммы,
забавно аккомпанируя себе отставленной левой ножкой.  Другой  человек  после
каждой фразы, ставя у себя  точку,  довольно  шмыгал  носом.  Третий  широко
открывал рот и улыбался по мере завершения письма. Четвертая - то жмурилась,
то шептала, то язвительно хихикала - словно вела активный спор с собственным
сочинением. Пятый стал моим любимцем. Далеко оттопырив верхнюю губу,  он  ею
часто-часто двигал  по  воздуху,  в  совершенстве  подражая  движению  пера.
Самописка доводила строчку до правого края, и его "самогубка" четко  убегала
вправо... Он ухитрялся губой подражать черточке переноса, точке с запятой  и
даже вопросительному знаку.
   Наступил день расплаты. Записная книжечка испещрена заметками, я вооружен
до зубов... гм, до "губы". Этуш взимает  оброк.  Студенты,  кроме  двух-трех
аккуратистов  (вроде  Юры  Авшарова  и  Люды  Максаковой),  не  работают,  а
"отбояриваются". Один  за  другим  вызывается,  подымается,  отчитывается  и
садится на место весь курс. Где-то ближе к краю сижу я. Состояние  -  вполне
понятное. "Смехов!" - назвал потусторонним голосом мой  учитель.  Я  выхожу.
Занудно докладываю, где был и кого наблюдал. Этуш холодно ожидает конца.  Но
во мне живут и требуют выхода  мои  милые  облюбованные  типы.  Я  показываю
старушку - вернее, ее ножку.  Вот  тут  она  пишет,  а  тут  вот  эдак...  -
показываю второго...
   Маленькое отступление. Подробно следуя системе  Станиславского,  верой  и
правдой служа имени  Евгения  Вахтангова,  наше  училище  отдельной,  особой
страстью любило третьего кумира. Кумир сей - юмор. За его  отсутствие  бывал
горько наказан любой талант. Без  юмора  нельзя  было  ни  репетировать,  ни
играть, ни существовать. Зато копеечная,  но  смешная  выдумка  награждалась
овациями. Ерундовый, но остроумный трюк ценился чуть ли не выше целой  роли.
Эта  молодеческая  "религиозность",  наверное,  грешила   избыточностью.   И
высокомерные мхатовцы-студенты с удовольствием язвили  на  тему  "щукинцы  -
показушники"...
   Стало быть, в описываемое  время  доказать  успех  работы,  допустим,  по
разделу "Наблюдения" можно было только через юмор. Что же касается Владимира
Этуша, то он почитался щукинцами едва ли не самым  остроумным  педагогом,  а
еще через десять лет и вся страна полюбила в нем комедийного "кавказца".
   Итак, я покончил со старушкой с ножкой, перешел к старичку  со  шмыгающим
носом. Дяденьку с губой-"самопиской" держу про запас. Впрочем, педагог имеет
право прервать и  недосмотреть.  Я  тороплюсь.  Ребята,  полные  сочувствия,
хорошо почуявшие в аудитории запах "пороха",  дружно  смеются  и  перебегают
глазами с моих "типов" на Этуша. Я через час имел подробную  картину  матча.
Мне рассказали, что старушку восприняли неплохо, а  Этуш  -  ноль  внимания.
Второму типу засмеялись охотнее, а Этуш - ноль внимания. Третью чудачку  мою
встретили искренним гоготанием, я совсем разошелся и  поглядывал  только  на
друзей... На чудачке Этуша что-то удивило, он поглядел  на  дружную  веселую
команду питомцев и, кажется,  подняв  брови,  сотворил  силуэт  улыбки.  Это
оживило ребят, они стали гоготать, может быть, больше, чем я  заслуживал.  И
от радости, что меня не сажают, не перебивают, я  заявил  своего  любимца  с
губой. Страсть моя к этому  "виртуозу"  одолела  всякую  застенчивость,  мне
просто необходимо было поделиться своим наблюдением. Говорят, смеялись  все.
Смеялись самые скучные. Хохотали ценители юмора. Смеялся даже я  сам.  Но  в
разгаре  разбега  моей  губы-"самописки"  комната   огласилась   характерным
резковатым смехом Этуша...
   Таких случаев на памяти моих коллег, должно быть, десятки. Я хочу лишь на
своем примере подчеркнуть итог некоторого самообразования, некоторой  борьбы
с самим собой. И для тех, кто понимает толк в дружбе, поклясться  в  верной,
вечной л