ебя примирить грустную троицу...  Как
всегда, Юрий Петрович не может не сблизить любую тему  с  театром...  "Беда,
беда! И здесь неурядица, и у нас в театре. Ну что это была за репетиция! Уже
два месяца читают - и все по складам! Лица вялые, голоса вялые, души вялые -
кому он нужен, этот спектакль? Нет, Веня, здесь надо жестко работать. Нечего
жалеть, если люди пребывают в  такой  идиотской  прострации.  Вот  и  страну
прозевали - все в прострации да в безделье... Просто руки опускаются...  где
же у них то, что было наработано?"
   Переходим на сцену. Заработал свет, и Ю.П. начал искать облик пролога, на
авансцене. Первая интермедия покатилась. Написанное и начитанное  оживает  в
пластике, в звуке, в свете, в темпе. Пробуем,  меняем.  Сделали  переход  от
интермедии к сцене, и занавес - простыня с портретом Маркса - взвился вверх,
а там, на сцене, на месте бороды рисованной - борода  настоящая,  в  которой
путаются и ищут новое поведение герои "Самоубийцы". Первые же слова:
   - Маша, а, Маша! Маша, ты спишь? Маша!
   - А-а-а!
   - Что ты, что ты, это я! - так вдруг оживлены бредом косматой бороды, что
актеры заиграли по-новому, а в зале раздался хохот.
   Смотрю на Любимова - не  улыбается.  Но  все-таки  начало  есть,  и  мне,
грешному, до вечера жизнь кажется прекрасной...

   К сожалению, премьера "Самоубийцы" не стала событием театральной  Москвы.
Наверное, слишком затянулось ожидание встречи с пьесой, завещанной "Таганке"
автором.

   Репетируем Эрдмана:
   "...Хватит политики! Столько лет играли  репертуар  об  этом...  Кровь  -
великое  дело,  сказано  у  Булгакова...  и  вот  она  теперь  взрывается  в
национальных  и  других  проблемах...  Ленинская   библиотека   в   позорном
состоянии, а рядом новый Пентагон сияет... и "Детский мир"*  на  Дзержинской
площади утроился... Это неправда, что сейчас не время  для  театра  -  время
искусства никогда не проходит".
   "...Сейчас театры полны актеров, которые разучились слушать... все только
демонстрируют свое мастерство  -  это  заболевание...  Как  Довженко  кричал
актерам: "Надо ушки прочистить!" Никто не слушает партнера,  вот  и  выходит
унылость и глупость... Таких театров сейчас - как собак без хозяев... Вон за
городом банды терзают бездомных собак... И собаки уходят к волкам. Я  думаю,
они напишут в Верховный Совет жалобу на людей..."

   Последние штрихи к портрету.
   ...Закончен огромный день. После ужина у  старых  друзей  Любимова  мы  с
женой везем его домой. Машина подскакивает на ямах в асфальте. Я  нервничаю:
хочется везти ровно - "как на Западе". Подъехали к дому на  улице  Качалова.
Во дворе неубранные баки мусора, в узком проходе  между  домами  -  разбитые
бутылки, рванье и пищевые  отходы.  Скорей  к  подъезду.  Юрий  Петрович  не
обращает ни на что внимания, он занят  разговором  о  сцене.  Я  подруливаю,
останавливаю. Он очень благодарит, что мы не пожалели времени и  довезли  до
дверей. В Москве много преступлений, поэтому надо быть осторожней  -  так  я
ему объясняю нашу озабоченность. Расстаемся в парадном. Под ногами -  окурки
и пакеты из-под молока. Едкий коктейль из запахов гастрономии, кошек,  мышей
и бесприютных пьяниц... На стенах старого дома - живопись бесхозного  образа
жизни. Юрий Петрович показывает на стенку и говорит: "Я сюда японцев  привел
- они обалдели, что так можно жить. Но я  им  объяснил,  что  это  настенная
живопись. Видишь - копия "Квадрата" Малевича? Даже еще лучше!"
   Лифт старого московского дома со стоном и скрежетом рванулся на четвертый
этаж. Любимов доехал.
   Гулко стучит у меня в ушах этот лифт, мрачно лезет в глаза отвратительный
подъезд. Но в переводе на язык Любимова это, во-первых, "Квадрат"  Малевича,
даже "лучше"; а во-вторых:  "Чего  вы  все  удивляетесь?  Вы  посмотрите  на
актеров - и удивляйтесь.  Сытые,  беспечные,  из  формы  вылезают,  работать
разучились, что вы не там удивляетесь? Зрители приходят квелые, разморенные,
полчаса глядят  на  сцену,  ничего  не  понимают,  потом  только  оживают  и
включаются... Я давно уже не удивляюсь - чудес на свете не  бывает:  за  что
боролись, то и расхлебываем".
   В марте 1990 года мы ехали вдвоем с Ю.П. в купе поезда  Москва-Хельсинки.
Я увидел, что Любимов, не обнаружив наволочки, хотел улечься, подложив кулак
под голову. И очень был признателен мне  за  открытие  сервиса.  А  когда  я
спросил, почему же он сам не сказал проводнику, ответом было:  "А  я  как-то
привык с войны... по-солдатски..."
   Как там спрашивал Н.Гриценко: это тот Любимов или другой?

   Репетируем Эрдмана:
   "...Надо   вытягивать   внутренний   смысл,   и   оценки   должны    быть
шекспировские... Лирика ушла из страны, вот беда... вы облегчаете на  сцене,
облегчили "Мастера", Булгакова играете как водевиль, а  "Мастер"  становится
все глубже - как пророчество - и страшное: в стране перелом,  и  неизвестно,
куда что двинется..."
   "Я разберусь здесь во всех звеньях, я и там, на Западе,  вправлял  мозги,
невзирая на адвокатов, я разобрался, как видите..."
   "Никакого Эрдмана так  не  получится!  Надо  искать  стилевое  решение  и
внезапные  интонации...  А  то  вы  постигли  две  системы  -  советскую   и
Станиславского - а толку нет, вот и финал..."
   "Надо больше от себя идти. Ты  упивался  когда-нибудь,  Виталий?  (Актер,
подумав: "Ну, когда литра полтора-два приму...") Ну  вот,  и  надо  идти  от
себя... он упился, Подсекальников, и стал просветленный весь,  поверил,  что
он на том свете... Хотите расскажу? Вот я прилетел  в  Испанию,  лег  спать,
просыпаюсь, понять не могу: Тирсо де Молина, портик белый, римские  цифры  и
голуби, голуби! Но не сизари, а белые. О, вот это да: я на том свете..."
   "Машину, и ту ставят на профилактику! Чем я сейчас занимаюсь? Я привожу в
нормальное состояние актеров на сцене. Потому что когда  встретился  с  вами
после пяти лет в Мадриде, где вы играли  "Мадрид  нашу  Мать...",  все  было
прекрасно, встречи и так далее, но я потом посмотрел репертуар и увидел:  вы
теряете квалификацию... Мне это не нужно, а у вас -  профессия.  И  странно:
вроде всё разрешили, а толку чуть..."
   "Подтекст всей пьесы - "так жить нельзя". Этот театр на  крови  строился,
зачем вы забываете? Кругом лизоблюдством занимались, а мы  что-то  приличное
делали. А сейчас это стало малоприличное заведение..."
   "Интеллигент - это не слова, это - поведение. Можно  вспомнить  Владимира
Ивановича Немировича-Данченко. Когда к нему пришли, чтобы он подписал письмо
против Мейерхольда, он погладил бороду и  сказал:  "Простите,  но  в  России
как-то не принято бить лежачего. Потрудитесь покинуть мою квартиру"".
   "Как никогда современная пьеса! Человек говорит: оставьте  меня  со  всей
вашей идеологией, со своей политикой, не мешайте жить человеку!.."
   ...5 октября 1989 года, перед началом спектакля "Мастер и Маргарита":
   "Мне сон приснился потрясающий! Сперва страшно было, а потом все  хорошо.
Смотрю: вроде бы я прилетаю "оттуда" и сразу привозят меня в театр, к  себе.
И вхожу я в зал и ни черта понять не могу...  Что  такое?  Как  будто  новый
какой-то спектакль, а я не знаю, какой. Странное что-то на сцене -  какой-то
гиперреализм... вот  такие  глыбы,  плиты,  и  все  это  как-то  ходит...  и
придумано, как на Западе, но  ходит  плохо,  как  все  у  нас...  Я  у  всех
спрашиваю: а где Губенко? Не отвечает никто, отворачиваются, уклоняются. Что
за черт? А спектакль вроде уже идет... Где Губенко? Отводят глаза.  Странно.
Вдруг вижу: а ведь актер, который в главной роли - он, Колька! Загримировали
его - не узнать. А он глазами хитрит, как он умеет хитрить глазами,  зараза.
Я ему: ты что играешь? Что за спектакль  тут  у  вас  без  меня?  А  он  мне
отвечает: а это Васильев Анатолий поставил... А-а! И вот чувствую: не только
мне, но всем вокруг тоже противно. И ему противно, Кольке.  И  тогда  я  ему
говорю: ну все, братцы! Хватит. Давайте работать. И проснулся..."
   ...Мы - плохие пророки, и где нам знать, как именно обернется  в  будущем
вся сумма светотеней на портрете Юрия Любимова. И кому  вообще  известно:  в
каких не видимых миру  слезах  остаются  наедине  с  собой  наши  поседевшие
кумиры?

   ТЕАТР МОЕЙ ПАМЯТИ

   А я все слышу, слышу, слышу,
   Их голоса припоминая...
   Д.Самойлов
   НИКОЛАЙ ЭРДМАН
   ...Он не умел говорить  банальности.  Чаще  всего  молчал.  Слушал  очень
заинтересованно и слегка кивал головой - в помощь собеседнику.  Ходил  очень
подтянуто, с примкнутыми к бедрам руками. Легко было, зажмурясь, представить
его во фраке. Никогда не допускал фамильярности. Я не припоминаю в его  речи
ни  одного  иностранного  слова.  Невероятное  дело,  он  создал   жемчужины
словесности, обходясь без  таких  привычных,  "необходимых"  выражений,  как
"трюизм", "спонтанность", "эксперимент", "экзерсис"...
   После смерти Н.Р. три года я не мог продолжить записки о нем  живом.  Все
глаголы возле его имени потеряли право звучать в настоящем времени.  За  два
листочка до его смерти я писал в своем дневнике:  "Говорю  ему,  что  слышал
суждение о нашей драматургии. Что мне назвали два имени на вершине всех имен
- Булгаков и Эрдман. А Эрдман добавляет: "И Бабель!..""
   Речь Эрдмана - это особое заикание, приводящее слушателя в смущение  и  в
восторг  одновременно.  Заиканию  подвергались  не  какие-то   определенные,
мучительно дающиеся, а просто все буквы, но они не прятались, не выскакивали
болезненно, как бывает; они все до единой  удлинялись  в  своем  звучании  с
каким-то пневматическим придыханием.  При  этом  лицо  сохраняло  мимический
покой, и только глаза округлялись и подымали над собой брови.  Очень  похоже
говорил Эраст Гарин - без заикания, но с той же музыкой речи.
   ...Эрдман  добавляет:  "И  Б'абель!.."  Это  Булгаков  с   Бабелем,   это
Маяковский с Есениным сегодня добавили бы: "И Эрдман!" А у нас убавилось  на
целую эпоху.
   Фрачная осанка. Галантная скромность. Чувство собственного достоинства. И
собственного  -  и  каждого,  кто  его  окружал.  Моей  шестилетней  дочери,
обомлевшей  от  встречи  с  двумя  собаками  на   дачном   участке   Николая
Робертовича, хозяин пошел на помощь, вежливо разъяснив  возможности  общения
человека с животными, успокоив и развеселив ребенка ровно-уважительным тоном
обращения: и к дочери, и к собакам - на "вы".
   ...Вспоминаю его непрестанную озабоченность делами театра.
   ...Вспоминаю разговор о Гоголе  и  Сухово-Кобылине:  "Бывают  писатели  -
списыватели, а бывают - выдумыватели. Я люблю выдумывателей. И вы тоже? Вот,
значит, и я - как вы". И рассмеялся - одними глазами.
   Каждое посещение Эрдманом театра - особое событие.  До  сегодняшнего  дня
мысли, речи и образ Эрдмана удивительно  помогают  в  ежедневной  работе.  Я
храню в памяти какое-то деловое собрание, которое  "выпало  из  рук"  нашего
Юрия Петровича, ибо в горячке "выяснения  отношений"  случилась  перебранка,
далекая от темы вечера. Еле-еле угомонив своих "таганцев", Любимов  от  души
посожалел о потраченном времени и, махнув рукой на  нас,  предоставил  слово
Эрдману. Николай Робертович поднялся и, преодолевая неловкость от публичного
выступления, кратко заявил:
   -  Акть-оры  как  дь-эти:  пь-ать  минут  игр-ают,  а  ссорок  пь-ать   -
ссутяжничают.
   После этого нам осталось благодарно рассмеяться, устыдиться  и  разойтись
по домам.
   ...На премьеру спектакля "Послушайте!" в  1967  году  я  пригласил  самых
близких. Кроме родителей и сестры, это  были  Мишка  (Вильгельмина)  и  Наум
Славуцкие. Мишку загнали на Лубянку и дальше в 1935 году,  а  в  Москву  оба
вернулись в 50-х. Известно: те, кто выжили в лагерях,  крепко  удивили  тех,
кто на свободе, своей жизненной силой. Такие адовы муки - и  так  молоды  их
глаза, чувства, память! Рассказы о лагерях и о "мирной" жизни до  посадок  -
ничего более мощного не впечатляло наши мозги.
   - А что ты удивляешься! - весело открывала Мишка тайну консерванта.  -  У
нас на Севере было так холодно и такая хорошая  голодная  диета...  и  такая
физкультура на свежем воздухе, что... спасибо "великому Сталину", ни о какой
старости не может быть и речи! Какими ушли в 30-е, такими и вернулись.
   Особенно  горячо  откликались  наши  чудо-"отсиденты"  на  любые  отзвуки
прежних времен. Поэтому в разговоре об Эрдмане произошла памятная заминка.
   - Постой, это какой Эрдман?  Сын  того  Эрдмана?  Мейерхольдовского?  Или
внук?
   - Нет, он сам, Николай Робертович.
   - Минуточку! Это полная чепуха! - уверенно накинулись на  меня  прямо  из
30-х годов. - Во-первых, его расстреляли до войны, а во-вторых, ты  сошел  с
ума! Какой Эрдман! Ему же сто лет! Он  же  был  с  Есениным,  с  Маяковским,
Луначарским...
   - Все правильно! Вы его завтра увидите с Любимовым на премьере!
   ...Все  правильно.  Его  законсервировали  тридцатилетним  и  таковым  он
остался навсегда.  Молодым  человеком  он  успел  занять  высокое  место  на
московском Олимпе 20-х годов, и талантом  поэта-драматурга  восхищались  его
великие соседи по искусству - Булгаков, Зощенко, Мандельштам, не говоря  уже
о корифеях МХАТа, ГОСТИМа, Вахтанговского театра... А нам, любимовцам  60-х,
"достался" сухощавый, подтянутый аристократ, молчаливый и отечески опекающий
шалую команду своего друга Юрия.
   Его участия в становлении "Таганки" можно и не  заметить,  ибо  оно  мало
отразилось в небрежных стенограммах  нашего  худсовета,  а  также  в  архиве
радиоцеха. Авторское чтение "Самоубийцы" не удосужились  записать;  спасибо,
сохранили фонограмму читки "Пугачева" с интермедиями Николая Робертовича и с
частушками Владимира Высоцкого... Тогда же, после наших благодарных  оваций,
прямо на сцене между авторами произошел исторический и шутливый диалог.
   Э р д м а н: Володя, а как вы пишете ваши песни?
   В ы с о ц к и й: Я? На магнитофон (смех в зале). А вы, Н.Р.?
   Э р д м а н: А я - ...На века! (долго не смолкающий хохот актеров в зале,
Высоцкого на сцене, да и самого автора репризы).
   Смех Николая  Робертовича  -  это  движение  плеч  вверх-вниз  и  краткое
искажение рисунка губ.
   ..."А йй-аа - нна век-хха!"
   Такое выражение имеют глаза  детей  в  прекрасном  возрасте  "почемучек".
Теперь мне кажется, что его заикание предохраняло от многословия,  избавляло
от суетного быта, служило защитой его автономии - быть самим собой.
   Влияние Эрдмана на самые  трудные,  колыбельные  времена  "Таганки"  было
значительным. Мало кто поверил  в  преображение  личности  актера  Любимова,
лучезарного героя экрана  и  баловня  вахтанговских  стен,  трудно  было  за
нечаянной  удачей  дипломной  работы   разглядеть   нешуточную   перспективу
режиссера-новатора... Эрдман сразу  поверил  в  "нового  Любимова",  вопреки
данным многолетнего общения и вопреки собственному скепсису.  Великолепному,
мефистофельскому  скепсису.  Он  ходил  на  "Доброго  человека  из  Сезуана"
неоднократно, звал знакомых, рекомендовал коллегам и - что говорить? - самим
фактом посещений повышал цену дебютанту в глазах столичной элиты 1963 года.
   Юрий Петрович впоследствии много раз отвечал на вопрос, как  ему  удалось
создать "такую Таганку", именно словами Эрдмана: "Все зависело от  компании.
У кого  какая  компания  -  таковы  и  результаты.  У  меня  была  хорррошая
компания..." И, перечисляя славные имена, неизменно открывал список Эрдманом
и Вольпиным. Михаил Давидович Вольпин -  поэт  и  киносценарист,  работал  с
Маяковским в "Окнах РОСТА", а с Эрдманом и работал, и  сидел  в  лагерях,  и
попал в авторы эстрадного ансамбля НКВД, и дружил до конца его дней.
   ...Влияние Николая  Робертовича  чувствовалось  и  на  худсоветах,  и  на
банкетах, и  на  важных  собраниях,  куда  Любимов  считал  необходимым  его
приглашать. Видимо, стратегия и  тактика  воспитания  актера  "нового  типа"
часто обсуждалась вне стен "Таганки"  главными  лицами  "хорошей  компании",
поэтому в памяти держатся случаи обращения Юрия Петровича к Эрдману как к...
устыжающей инстанции. А на  банкете  "Героя"  Николай  Робертович  и  словом
кратким порадовал, и еще запомнился... танцующим. Вдруг подошел к  одной  из
дам, красавице Раечке, и очень ладно провальсировал, и к месту ее привел,  и
ручку поцеловал. А затем уже танцевал с Инной, женой своей, очень  эффектной
балериной Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко.
   Где-то через полгода круглосуточные  труды  наши  по  выпуску  "Павших  и
живых" сложили вчерне спектакль в двух актах, часа на два  с  половиной.  На
самый первый прогон, противу обычных  правил  осторожности  (вещь-то  совсем
сырая), Любимов позвал Эрдмана и Вольпина. Назавтра режиссер меняет  рисунок
представления, режет и кроит, при этом не тоскует, а бодр, энергичен, словно
обрел благословение на победу.  А  ведь  мог  бы  и  потосковать:  благодаря
критике Эрдмана, спектакль  сократился  до  одного  отделения,  до  полутора
часов. Но способ суждений  и  "осуждений"  не  наносил  урона  самолюбию,  а
вызывал прилив  энергии  творца.  На  Эрдмана  и  Вольпина  никогда  не  мог
обидеться Любимов, хотя именно здесь  ему  пришлось  услышать  больше  всего
критических текстов.
   Надо теперь разъединить обоих  друзей.  Вольпин  был  чрезвычайно  близок
Эрдману. Но я отчетливо  помню  такую  разницу  в  их  взаимных  обращениях,
которая никак не принижала достоинство Михаила  Давыдовича,  но  при  прочих
равных условиях говорила о... разнице в  возрасте.  Явно  было,  что  Эрдман
старше. А когда не стало Николая Робертовича и я узнал, что они - ровесники,
Михаил Давыдович прокомментировал так: "Когда  Николай  написал  "Мандат"  и
прочие вещи, было ясно, что он очень одарен как поэт и драматург, но когда я
услышал "Самоубийцу", мне стало ясно, что это шедевр, что  это  гениально  и
что я такого никогда не смогу сочинить, да и никто, наверное, не сможет; вот
вам и правильно казалось, потому что я по совести чувствовал его старшим..."
   Еще через два года, когда успех театра стал устойчивым и  новая  премьера
собрала участников в ресторане Дома актера, по просьбе Любимова  поднялся  с
бокалом Эрдман (сам бы никогда не решился) и произнес краткое слово: "У  вас
опять успех, и в прошлый раз был успех. И  я  хочу  пожелать  вам...  одного
хорошего  провала.  А  потом  -  опять  пускай  будут  успехи".  Как-то  так
прозвучало  это  непривычное  напутствие,  что  его  вдруг  все   поняли   и
среагировали вполне благодарно. Вообще,  мне  кажется,  что  Н.Р.  так  умел
говорить, что его всегда правильно понимали. Даже когда в словах было больше
спрятано, чем звучало - все равно его интонация, его затягивание  согласных,
его глаза и музыка речи внушали мысль точно и  безошибочно  -  пускай  и  не
очень умному или просто суетному обывателю.
   К несчастью, летом 1988 года  в  автокатастрофе  погиб  Михаил  Давыдович
Вольпин, и я уже не смогу поделиться  с  ним  таким  возражением...  Вольпин
всегда уверенно отрицал всякое подобие несчастности Николая Робертовича -  и
в ссылке, и после того. Да, у него больше пьесы  не  писались.  То  есть  не
написалась ни одна. Да, его сильно задело волной репрессий. Но он никогда не
был слабым, страдающим, прибитым и т. д.  "Николай,  -  говорил  Вольпин,  -
великолепно справлялся во  все  времена  и  на  всех  поселениях  со  своими
привычками. И с коньячком, и с дамочками, и с картами, и с бегами".
   Разумеется, это интереснейшее свидетельство. Но сегодня, мне  кажется,  я
бы нашел понимание у М.Д.Вольпина и в пункте  моего  несогласия...  И  стиль
поведения, и привычки, и  какое-то,  по  мнению  друзей,  легкомыслие  поэта
вполне уживалось с особой интонацией его  глаз.  Глаза  Николая  Робертовича
сообщали то, что он, может быть, никому ни разу  не  сказал.  А  сказал  его
товарищ и по цеху, и по печали - Михаил Булгаков,  словами  своего  Мастера:
"Меня сломали. Мне скучно, и я хочу в подвал..." Об этом молчали его  плотно
сжатые губы, об этом говор