стое  и  скромное:  сыграть...  насмерть.
Кинуться в роль, как в пропасть. Забыть все заветы и поучения Любимова  -  с
головой и в омут. Но именно так сыграть, чтоб разорвалась грудь.  Сыграть  и
исчезнуть. Вот такое истерическое решение. Так что дата 15 апреля  для  меня
историческая. Дома после прогона я свалился и лежал.  Вскоре  позвонил  Юрий
Петрович, который никогда своих актеров не хвалит, а  тем  более  не  звонит
им... Оказалось, что я выполнил все его заветы  и  указания,  и  вообще  мой
Глебов на правильном пути. В переводе с любимовского языка на  нормальный  -
высшая из похвал. После  Любимова  позвонил  Юрий  Валентинович.  Еще  более
поразительный случай. Он сказал, что ошибался, когда отговаривал меня играть
Глебова. И что сегодня произошло что-то такое, чего он от меня не ожидал.  И
что он еще не уверен, хорошо это или плохо, но сегодня ему стало жалко этого
типа, Батона.
   ...Юрий  Валентинович  посещал  "Дом  на  набережной"  с  пропусками,  но
регулярно. Они с женой приводили наших и зарубежных гостей. Поражались,  что
даже  иностранцы,  не  говорящие  по-русски,   довольны   спектаклем.   Юрий
Валентинович относил это на счет все той же любимовской магии. Он спрашивал,
кто и как отзывается о спектакле. Помню, я рассказал о двух визитах - Булата
Окуджавы и  Станислава  Рассадина.  Семья  Окуджавы  в  тот  вечер  приехала
издалека. Добираясь до "Таганки",  проделала  двести  километров  в  машине.
Посмотрели. Поблагодарили. Или очень устали, или хвалили  из  вежливости.  А
вот Рассадин, не самый близкий, скажем, для  "Таганки"  человек,  высказался
горячо и круто: постановка Любимова его потрясла, ибо Любимов  пошел  дальше
Трифонова и невероятным образом доказал правомерность в искусстве "категории
безнадежности". Художественно  доказана  безнадежность  человеческого  бытия
перед лицом машины страха...
   Несколько раз я донимал Юрия Валентиновича  своим  раздражением  в  адрес
литовского фильма "Обмен". Даже присутствуя у него на  семинаре  среди  юных
литераторов, как-то съязвил насчет авторской всеядности. И сидя  у  него  на
даче с моей старшей дочерью Леной, между милыми  речами  и  угощением  -  не
преминул опять же съязвить:
   - Ну как же так, Юрий Валентинович! Отдать повесть, такую хорошую,  такую
индивидуальную - в чужие руки. Не разузнать, что эти руки - не вполне крепки
и добротворны. И кроме всего: согласиться переделать в  своей  прозе  имена,
названия и географию - на другой лад! Да как это  можно!  Это  же  заведомый
провал!
   (Ответу  предшествует  глубокий  вздох  и  разведение  рук.)  -  Ну   что
поделаешь? Он, режиссер, очень просил, очень уговаривал, очень хвалил -  это
же приятно писателю. Ну и гонорар все-таки на дороге не  валяется.  За  одно
мое слово согласия - две тысячи. А  у  меня,  вот  видите,  только  что  сын
родился. (За ответом следует обезоруживающая улыбка, в которой  растворяются
и житейские дребезги, и некоторое чувство досады за неудачный фильм...)
   А вот противоположный пример - на Таганке. Когда не стало Юрия  Трифонова
и когда был  изгнан  из  СССР  Юрий  Любимов,  тогдашние  начальники  хотели
оставить на афише нашего театра  спектакли  без  любимовского  авторства.  В
агентстве  авторских  прав  дали  справку:  и  "Обмен",  и  "Дом"  (по  воле
Трифонова!) числятся за  Любимовым,  драматургом.  Вот  что  такое  глубокое
понимание специфики перевода прозы на сцену.
   ...Тринадцать лет Театру на Таганке, 1977 год. 23 апреля в нашем  фойе  -
столы и суета, праздник - своими руками.  Мы  с  Боровским  придумали  елку:
население театра и дорогие гости,  просим  всех  к  новогоднему  столу.  Нам
тринадцать  лет,  в  полночь  поднимем  бокалы  за  наступающий  новый   год
"Таганки". Конфетти и серпантин, всюду по  стенам  цифры  "13",  а  на  елке
приметы команды Воланда: голова Берлиоза, голова Бенгальского, груди Геллы и
прочие забавы Сатаны. Забавы соответствуют и  понятию  "чертова  дюжина",  и
главной победе уходящего  года  -  премьере  "Мастера  и  Маргариты".  Очень
грустно вспоминать такой  счастливый  апрельский  "новый  год"...  Почему-то
хорошее нам кажется вечным.  Да  и  как  было  представить  себе  этот  круг
разорванным,     если     так      крепко      связаны      все      звенья:
актеры-зрители-любовь-литература-Любимов-Трифонов-Высоцкий-Окуджава-Шнитке-В
избор и все, все, все...  Звучат  заздравные  тосты,  льются  горячие  речи,
звенит и звенит гитара... Кто это придумал, что  Юрий  Трифонов  сумрачен  и
нелюдим? Крутится лента памяти, весело разговорчивы, милы друг другу и ни за
что не хотят расставаться  гости  таганковского  праздника.  Можаев  слагает
тосты - ему что застолье, что Колонный зал,  что  новгородское  вече  -  это
проповедник на амвоне. Абрамов творит здравицу -  и  это  уже  другой  Федор
Александрович: другая мелодия, другая зычность голоса,  щедрый  экспромт  из
комплиментов и восторга. А вот я  вызываю  к  микрофону  Трифонова  и  вижу:
ничего в нем не меняется на публике. Не меняются замедленность речи,  мимика
и пластика. Юрий Трифонов дома или в аудитории, наедине с собеседником или в
кругу бурного застолья - единый образ, единый процесс. Размышляя  у  вас  на
глазах, никак не приосаниваясь "на  зрителе"  -  писатель  погружен  в  свое
личное дело, единое и неделимое.
   В тот вечер только один из друзей  нашего  театра  не  отозвался  веселым
настроением, и когда по традиции я позвал  его  к  микрофону  -  спеть  свое
новое, - отказался, потом его очень попросили, и тогда он, сердясь  на  себя
ли, на  погоду  ли,  взял  гитару  и,  поглядев  на  Трифонова,  пропел  ему
посвященное... Булат Окуджава - Юрию Трифонову:

   Давайте восклицать, друг другом восхищаться...

   А к последнему  куплету  совсем  растопилась  печаль  и  осталась  только
светлая грусть, которая теперь, видно уж, никогда не прекратится.  Грусть  -
потому что потери. Светлая - потому что нашему  веку  несказанно  повезло  с
такими  современниками,  какими  были  и  остаются  Булат  Окуджава  и  Юрий
Валентинович Трифонов...
   ВЛАДИМИР ТЕНДРЯКОВ
   Он вычеркнул из своей конституции право  на  отдых.  Множество  эпизодов,
любые на выбор - ну, нельзя вспомнить Тендрякова расслабленным, благодушным,
"каникулярным". Утренние бега по холмам и  перелескам  вокруг  писательского
поселка - работа на износ. Встречи с друзьями. Вот математик, вот  виднейший
психолог, вот поэт  и  художник  -  ожесточенная  полемика,  хоккейный  темп
схватки. Я не преувеличиваю, я один из многих свидетелей. Как все  похоже  у
крупных личностей! Судите сами. Вблизи,  то  есть  лицом  к  лицу,  все  его
качества - жадная пытливость, широта интересов, яркая речевая  самобытность,
беспощадность  в  работе,  раблезианский  аппетит  к  новым  знаниям  -  все
оборачивается для очередного  собеседника  атакой  на  его  интеллектуальные
рубежи. Любая беседа через пять минут  грозит  превратиться  в  корриду.  Он
говорит:
   - А дело в том! Вы, мои миленькие, заелись и  на  свою  сцену  вылезаете,
набив животики! А угадать в искусстве, где правда, где неправда, так  у  вас
не выйдет!..
   Я, допустим, возражаю:
   - Ну, мы с вами можем  договориться  до  того,  Владимир  Федорович,  что
писать книги или симфонии можно только с голодухи!
   - Ерунду говоришь, извини, миленький мой! А дело в том!  Святое  правило,
как его, и для Александра Македонского, и для Льва Толстого, и перед боем, и
перед писательством - настроить дух и тело! Гитару  ненастроенную  никто  не
признает, а этих, как его, актеров на экране, какие бы ни  вышли,  какую  бы
чепуху ни строили из себя - это вам сходит с рук!
   Голос Тендрякова высок и звонок. Когда он нашел слабину  в  твоих  рядах,
противник - берегись! Не только мысль и слово заиграют в раскаленном воздухе
- у него будто какой мячик клокочет в гортани и победно взрывает интонации -
вверх! еще выше! - и ты уже тревожно дышишь, ища паузу, а паузы нет, фанфары
речи не знают отдыха... То с левого, то с правого  фланга  являются  веселые
помощники - цитаты из Достоевского,  из  Леонтьева,  из  Моэма,  из  Библии.
Каскады  статистики  -  то  нашей,  то  западной,  то  нынешней,  а   то   и
дохристианской... Батюшки-светы, жмурится  собеседник!  Отступать  пора,  да
некуда... Коррида в  разгаре.  Взмывают  полотнища  новых  аргументов...  Ты
ловишь воздух ртом, ты разбит, ты загнан...  и  вот-вот  завоешь,  замычишь:
"Товарищ тореадор, беру тайм-аут..." Когда проводишь рядом с ним  свои  часы
"отдыха", все его  качества  оборачиваются  излишеством  азарта,  колкостью,
резкостью, критической агрессией.
   ...Теперь, когда он так далеко, для всех, кто при жизни им восхищался или
кто избегал встреч, образ  Тендрякова,  можно  сказать,  смягчился,  исчезли
углы, а колкость и агрессия обернулись тем, чем и были, чем питались искони:
широтой познаний, активным присутствием духа... И уже не досадно,  а  весьма
обаятельно выглядит "активное  отсутствие"  в  его  характере  -  отсутствие
умения отдыхать.
   ...Мы играем в шахматы. Я приехал в поселок на  Пахре  в  свой  выходной,
явился, пренебрег запретами мешать Владимиру Федоровичу трудиться,  поднялся
к нему в кабинет и - мешаю. Он оставил нехотя труды, полурассеянно  спросил,
как дела в театре и в семье, вдруг обрел новый импульс - сыграем в  шахматы!
Играем. Я почти равнодушен к результату, мне бы, по  моему  невежеству,  так
сфокусничать, чтобы противник не заметил, кто у меня в  кустах,  увлекся  бы
пешечной жертвой, затем - моим якобы зевком коня, а вот тут-то я  и  рванусь
ферзем из-за кустов! Шах!
   - Ай-яй-яй! Ничего не поделаешь! Подожди, миленький мой... Так, ты так, я
так... нет! А дело в том: зря я, как его, коня твоего, брал...
   Мне бы - фокусы, а  Владимир  Федорович,  конечно,  желает  проникнуть  в
глубину процесса. И хотя судьба,  мягко  скажем,  обошла  гроссмейстерством,
зато  у  дилетанта  и  открытий,  и  удовольствий  гораздо  больше.  Но   от
гроссмейстера в Тендрякове явно есть главное - желание непременно  поставить
мат. Этого у него не меньше, чем у Таля или Смыслова. Отсюда картина: играем
в шахматы. Я прочно уселся на тахте. Мой противник  избрал  позу  наездника,
подложив под себя ногу. Делает ход, меняет ногу. Беспокоен,  вертит  в  руке
трубку,  набивает  ее   табаком,   непрестанно   комментирует,   бормоча   и
перекладывая ноги...  Словом,  отдыхает  по-тендряковски.  Если  я  выиграл,
немедленно предлагается новая игра. Если он выиграл (что бывало, увы,  чаще)
- сбрасывает ногу, на секунду успокаивается и участливо глядит мне в глаза:
   - Ты не расстроился? Еще сыграешь? Ага, тебе пора?  Ну  что  же.  Приходи
вечером. - И добавит, провожая  к  лестнице:  -  А  дело  в  том:  не  надо,
миленький мой, было тебе жадничать и  хватать,  не  подумав,  как  его,  мои
пешки.
   Однажды  от  нашего  общего  товарища,  археолога  и  литератора  Георгия
Борисовича Федорова узнаю... Тендряков обрисовал нашу с ним игру как встречу
спокойного мастера  (это  он)  с  юным  неврастеником  (это  я),  смертельно
переживающим свое поражение!  Шутки  шутками,  но  я  призвал  "обидчика"  к
ответу. Владимир Федорович счастливо расхохотался. Описал очень реалистично,
образно, смешно - но не меня же! Не меня! А он хохочет, и  мячик  в  гортани
перекатывает высокие звуки все выше, все моложе:
   - Ну ты же себя не видишь со стороны, миленький мой! Я  когда  замахнулся
ставить мат, у меня еще опасение  было:  ты  ведь  сидишь  бледный,  а  тебе
вечером спектакль играть, вот что!  Твои  дела  на  доске  плохие,  тебе  бы
сдаться в самый раз, а ты все в бой идешь! Ты извини меня, миленький мой, но
такого бледного лица я у тебя никогда не видел!
   Хохочет. Я ему в ответ про его румяное что-то бурчу. И что это -  поклеп,
что я безразличен к результату. Это он, мол, страдает от проигрыша.  Хохочет
еще пуще, вдруг сбрасывает смех... и очень серьезно:
   - А дело  в  том!  Когда  ты  занят  своей  комбинацией,  очевидно,  надо
заставлять себя как бы перевернуть доску, чтобы понять мою комбинацию...
   Бесконечно велись у нас споры о театре. Тут уж мы оба выходили из  границ
дипломатии. Если кто и смеялся, то только Наташа, жена Владимира  Федоровича
("самая  красивая  женщина  Москвы",  по  авторитетному   заявлению   Булата
Окуджавы) - до чего мы могли распетушиться.
   Споры,  как  чаще  всего  и  бывает,  имели  под  собой   не   почву,   а
беспочвенность. Он говорил, что настоящему актеру режиссер не нужен, то есть
нужен помощник, а не диктатор. Я шумел, что  актерское  ремесло  в  нынешней
структуре синтетического театра немыслимо без дирижерской руки.  Он  кричал,
что в "Современнике", где есть и рука, и дирижеры, за актера  радуешься,  он
тебя заражает и уводит куда надо. Я бушевал, что лучшие работы  и  МХАТа,  и
вахтанговцев, и "Современника", и "Таганки", и кого хотите - это  соединение
в одних руках тайны создания и умелого распределения ролей, что без диктата,
без единства целей, без формы - нет искусства театра. Он опрокидывал горы  и
шкафы на имена моих соратников,  щадил  двух-трех  и  опять  поминал  добрым
словом Ефремова, Волчек, Квашу, Евстигнеева, Табакова -  ну,  полный  список
мастеров "противоположного" театра (там, кстати, с успехом шел спектакль  по
его повести "Чудотворная").
   К пятидесятилетию Тендрякова издавалось долгожданное "Избранное". Любимые
повести - "Поденка -  век  короткий",  "Тройка,  семерка,  туз",  "Кончина",
"Перевертыши"... Кажется, писатели не любят разнообразить автографы на своих
книгах. На этот  раз  под  горячую  руку  случился  спор  о  театре,  что  и
отразилось в авторской надписи: "Моему вечному оппоненту (такому-то с тем-то
и с тем-то) и с неизбежными возражениями по поводу и без повода..." И  дата:
"3 апреля 1974 года".
   Поселок на Пахре, позднее таянье снега.  Стройные  ряды  берез,  уставших
ждать тепла. Местные жители, оснащенные обувью на резиновом ходу,  гости  из
Москвы  -  в  полуботинках...  Из  долгой  прогулки  запомнил  промозглость,
зябкость, удвоенную рассказом Тендрякова...
   Оказалось, что эта книжка  вышла  чудом.  Но  не  потому,  что  ее  могли
"зарубить", а потому... Здесь надо набрать воздуху. Оказалось, что  один  из
собратьев  по  нелегкой  судьбе  "советского  писателя",   прозаик-сверстник
совершил заспинное предательство. Уверенный, что его  "внутренняя  рецензия"
до Тендрякова не дойдет (а его и просили  написать  в  расчете  на  братскую
поддержку),  не  постыдился   подставить   "братскую"   подножку.   Рецензия
прозрачно-враждебная, подрывная, выдающая сальеризм пишущего  сквозь  бодрое
правдолюбие строк, например, об избытке публицистичности в  прозе  Владимира
Тендрякова...
   Я в ужасе, а писатель улыбается: такова, мол, жизнь.
   - Чем же он оправдался? - спрашиваю я.
   - Убедительностью своего довода.  "Я,  дескать,  полагаю  истину  превыше
дружбы". А дело в том, миленький мой: он будет поспешно убеждать других,  но
никогда не убедит самого себя, ибо сам он - хороший писатель.
   Стало быть, моего ужаса "пострадавший" не разделил по причине  знания,  а
знание вызвало не презрение, а только жалость. Ибо "жалок тот, в ком совесть
нечиста..."
   Была еще, помню, у него и особая досада на того же "рецензента". Дескать,
я  же  выступал  на  худсовете  по  его  пьесе.   Худсовет   был   необходим
стратегически, а голоса Тендрякова, Абрамова  и  Залыгина  -  всего  важнее.
Конечно, доброе дело было поддержано, но вот в чем досада: "рецензент" знал,
что Владимир Федорович поддержал спектакль, несмотря на то что работа театра
ему  казалась  несравненно  выше   литературной   основы.   Однако   никакое
"правдолюбие" не заставило бы  Тендрякова  поступиться  главными  ценностями
искусства и дружбы.
   Кажется, летом того же года заблудились в лесу наши дети.  Мы  оторвались
от шахмат, испугались внезапной темноты ночи, бросились из дому. Бродить  по
лесу, искать детей, конечно, было мукой: я ковылял, спотыкаясь, по долинам и
по взгорьям, но  был  неоднократно  приведен  в  состояние  восторга.  Ну  и
писатель, ну и  кабинетный  мыслитель...  Я  диву  давался:  какая  точность
движений, какое знание тропинок и опушек! Какая чуткость  к  спутнику  (один
фонарик на двоих, и он им чаще светил мне из-за спины, без  ошибок  двигаясь
впотьмах). Как ни сильна была его отцовская боязнь (а его великая  любовь  к
жене и дочери - это особая поэма), но шел весело, не давая  мне  раскиснуть,
бодрил уверенной походкой, мычанием невнятных  песенок,  помогал  городскому
паникеру верить в победный исход дела, несмотря  на  дремучую  непролазность
ночного леса...
   Я спросил его: почему у  него  нет  книги  о  войне.  Владимир  Федорович
ответил, что никак не может собраться  написать  о  своих  фронтовых  годах.
Во-первых,  мешает  количество  написанного  и  раздражают  штампы  "военной
прозы". Во-вторых, сперва надо рассчитаться с довоенным временем. А я слышал
трижды его рассказы "Охота", "Хлеб для  собаки",  "Параня"  (увидевшие  свет
лишь через пять лет после смерти писателя) и понимал важность "расчета".
   - Война обязательно войдет в мои вещи, - обещает писатель.
   - Как жутко детям... глядите - небо без звезд!
   Он отвлекает, волнуясь не меньше моего...
   - Да Машка и без звезд  не  собьется,  лес  невелик,  небось  набрели  на
прощальный лагерный костер... (Так оно и было на самом деле.) Да ты  иди  за
мной и не трепещи. Хочешь, я тебе про войну расскажу? Вот я трепетал тогда -
это да. В строю по многу дней и без счету километров - все уж  слыхали,  как
солдаты спали на марше. С открытыми глазами, да? Слыхал? А я вышел как-то из
такой дремоты - да не в строю, а сам по себе шел в часть. И ночь  без  одной
звезды. И я вышел из  дремы,  смотрю  -  впереди  две  звездочки.  Я  смутно
соображаю, что вот, мол, две звезды, пойду на них. Подошел - а  это  волк...
Спасибо, чудом ушел от него...
   В этот момент дети обнаружены, страхи растворились в громких рассказах  о
Машенькином "папином" характере, о  твердости  ее  курса,  о  ее  ободряющих
фразах и прочее.
   1984 год. В  здании  Президиума  Академии  наук  на  Ленинском  проспекте
проходила панихида по П.Л.Капице.  Великий  ученый  и  двое  его  знаменитых
сыновей были дружны с семьей В.Ф. После траурного собрания мы уехали  вдвоем
и у его дома на Сетуньском проезде долго не расставались. Весна  1984  года,
на Таганке - беда, и я лишился своего обычного бодрого  тона.  Тендряков  не
успокаивает, размышляет и хорошего будущего  у  затеи  с  Эфросом  на  месте
Любимова не видит. Веселее разговоры - о семейных успехах. Четыре года назад
я нуждался в поддержке, и Тендряков ее оказал лучше других. Теперь  он  рад,
что моя новая жизнь столь счастливо развивается - именно  так,  как  он  мне
напророчил: "Веня, а вот ты выбирай самое главное, нельзя тебе  метаться,  и
туда, и туда. Сейчас не думай о детях, сейчас - любовь главное. Встанешь  на
ноги - дети к тебе вернутся, они - твои".  Ни  он,  ни  Наташа  ни  разу  не
ошиблись в столь тонком деле: понимая и поддерживая меня,  сохраняли  добрые
отношения с моей бывшей женой, и их сочувствие к ней я уважал. Причиной тому
был, как говорят в театре, "верный тон". Затем обсудили  любимицу  Машеньку:
ну идеальная девчонка! И  внешне  хороша,  и  умна,  и  пытлива,  и  смолоду
талантлива! Нет, возражает странный папаша. "А меня, как его, не устраивает,
что у Машеньки сплошные  пятерки.  Это  неправильная  ситуация.  Она  должна
заработать тройку". - "Эка размечтались!.." - "Ну хотя бы парочку четверок -
это бы ей пошло на пользу".
   ...Незабываемо для моего актерского опыта было обращение к Тендрякову  по
поводу роли Воланда в "Мастере и Маргарите". Владимир Федорович фантазировал
по-своему. Он то отказывался писать "вилами по воде", то вдруг хотел  видеть
его наподобие сказочной феи из "Синей птицы" во МХАТе, то дурачился на  счет
"таганской  куролесицы