театра прямо в  лоб  мне  заявил:
если у вас в Париже появится  идея  встретиться  с  нашими  "бывшими"  -  не
советую, это плохо скажется на жизни коллектива, не говоря уже о вас  лично.
Я был настроен антидиректорски: "Если вы намекаете на знакомство с  Виктором
Платоновичем..."  -  "Да,  намекаю",  -  вставил   ответственный   за   нашу
бдительность. - "...то в этом случае, пардон,  но  я  в  тридцать  семь  лет
обойдусь без советов..." Ну и обошелся, что аукнулось через полтора месяца в
Шереметьево: там хорошо "прошмонала" актеров родина поголовной бдительности.
   В Париже было сказочно. И спектакли, и бульвары,  и  ночные  прогулки,  и
зрители, и всё, всё, всё. Об этом я и доложил... Вике Некрасову. Нет,  я  не
был смельчаком, я бы сам не стал, наверное, разыскивать его, тем более что и
не был уверен в его интересе к моей персоне. Но вот в день первой репетиции,
на ступенях Дворца Шайо, на площади Трокадеро  стою  среди  множества  людей
российского и французского происхождения и  вдруг  слышу  голос:  "Веня,  не
кидайся  целоваться,  а  спокойно  повернись  ко  мне..."  Это  была  Галина
Некрасова, и мы очень славно сговорились о  встрече...  В  назначенный  день
доехали вдвоем, с художником Давидом Боровским, до Монмартра  на  метро,  на
выходе из туннеля заметили Бычкова - нашего "сопровождающего от Министерства
культуры", который смотрел в другую сторону... Мы вздохнули  и  поднялись  к
Некрасовым.  И  был  стол,  и   была   водка,   и   был   борщ   Галины,   и
высокохудожественно звучала речь писателя - как молочная  речка  в  матерных
берегах...
   Мы ему - о Москве, о гастролях театра, о чекисте в метро, о Киеве. Виктор
Платонович - о своем:
   ...Что, разумеется, тошно без читателей России... Что сближение друзей  в
эмиграции обернулось сварой на коммунальной кухне... "И даже я,  ангельского
характера хлопец, ушел из "Континента",  не  вынесла  душа,  ребята..."  Что
последний, кто нас всех понимает и выдерживает, остался Степа Татищев - да и
тот русский только по фамилии... Что  подарит  нам  свою  книжку  "Взгляд  и
нечто", и вообще -  вот  вам  целый  стеллаж,  берите  сколько  угодно  -  и
Авторханова, и Солженицына. Если сможете  протащить  в  ящиках  реквизита  -
благо  вам:  писатели  без  читателей  -  это  (далее   следует   "береговая
канонада")... Что вернулся на днях от врачей в Швейцарии, что пить  водку  -
вредно, за это мы ее и уважаем и давайте выпьем ее - за это... Что вот тебе,
впечатлительный артист, зарисовка с натуры - западной, ети  ее  мать,  жизни
Вики с киевского Крещатика: позавчера - Швейцария, затем в гостях у  Левочки
Копелева в Кельне, затем - такой режим дня... Фрюштюк - в Германии, вот тебе
оттуда статуйка дурацкого бюргера. В 12 дня - ланч в Люксембурге,  вот  тебе
ихняя стеклянная собачка с выводком в брюхе. А в  восемь  часов  -  ужин  на
Монмартре! (Проговорил все в пулеметном темпе,  а  в  конце,  вместо  точки,
высунул язык и захохотал.) Так что не верьте этим  б...м  пропагандистам  из
х...х письмэнников, что эмигранты помирают с голоду и с  тоски.  Есть  факт,
что нет читателя, а жизнь, конечно, прекрасна  на  свободе.  Утром  вышел  -
гляньте, хлопцы, на то угловое кафе - зашел и сел себе, с газетой  "Фигаро".
И с одной чашечкой кофе высидел свои полтора  часа,  за  что  ничего,  кроме
большого мерси, ни от кого не получил!..
   Теперь неопасно сознаться: все подаренные  Некрасовым  книги  доехали  до
Москвы... и стеклянная собачка со щенками в животе - доехала  до  дома...  И
приветы от Вики были переданы - не по телефону, конечно. И Смоктуновскому, и
Игорю  Кваше,  и  Севе  Абдулову,  и  Тендрякову,  и  Войновичу,  и   Камилу
Икрамову... А доблестный Степан Татищев - француз,  профессор  славистики  и
заодно  красавец,  любимец  дам  -  хорошо  покатал  нас  с   Боровским   по
заповеднейшим местам Франции, по замкам вдоль  реки  Луары.  Он  был  обучен
горьким опытом  дипломата  с  титулом  "персона  нон  грата",  назначал  нам
свидания подальше от советских лиц и не верил в телефоны  парижского  отеля,
имеющего дело с Москвой. А я смеялся и утешал Степана: за тобой следили, так
как ты был дипломатом и водил дружбу с "любимцами"  органов  -  с  Викой,  с
Копелевым,  Окуджавой,  Галичем,  Сидуром,  Биргером,  Эткиндом,  Аксеновым,
Войновичем... А мы чудесно "прошли" в Париже. Газеты ахнули.  Посол  заявил,
что "Таганка" за месяц сделала то, чего сто пропагандистов за десять лет  не
могли сделать... Да ты  что?  Нас  в  Москве  зареванный  ЦК  будет  цветами
забрасывать... Татищев качал головой и советовал помнить "сопровождающего" в
метро на Монмартре ...Чушь, - смеялся я. - Байки про майора Пронина ("пришел
домой, хочу спустить воду в унитазе, а  оттуда  -  немигающие  глаза  майора
Пронина")..." Но прав оказался Татищев, потомок великого графского  рода.  В
Москве таки наш театр был  встречен  на  таможне  как  группа  преступников.
Двенадцать фамилий  громко  объявили,  и  всех  бдительно  обыскали.  Два  с
половиной    часа    наглядного    урока    любви    и    благодарности    к
театру-"пропагандисту". Не скрывая своей сопричастности, рядом  со  "шмоном"
стояли Бычков и Коган-директор. Трофеи КГБ были богатейшими: у Зины Славиной
лежали неистраченные франки (нельзя ввозить  валюту  в  страну  девственного
рубля); у Б.Глаголина -  общепопулярные  журналы  с  неприкрытой  любовью  к
женскому телу  на  обложке;  у  меня  -  авторучки,  купленные...  в  киоске
советского посольства в Париже (в  протоколе  обыска  сказано:  "изъяты  две
а/ручки с а/художественным оформлением"); у  Рамзеса  Джабраилова  -  книжки
"а/советских" авторов... Чекист открывает чемодан Рамзеса и  сразу  глядь  -
книжки. Обалдел офицер: почему не спрятано, почему искать не надо, почему на
видном месте ТАКОЕ? Рамзес честно признался:  "В  Париже  времени  не  было,
привез, чтоб дочитать, разве нельзя?" Впоследствии Ю.Любимов мощно отыгрался
"на ковре" в ЦК, описав и гастроли, и "благодарный шмон"  в  Шереметьево,  и
крупный улов КГБ - в виде комичного "библиотекаря" Рамзеса Джабраилова.
   Но я пережил тяжелые часы, глядя на "работу" лейтенанта с моими вещами...
И пока он обшаривал сувениры - побрякушки да детские колготки, я молил  Бога
- чтобы пронесло. Причина моего страха: Виктор Некрасов вручил мне увесистую
коробку с драгоценными лекарствами - другу в Питере, со  страшной  болезнью.
Лекарства из Швейцарии, очень  дорогие  -  все  это  должно  быть,  конечно,
изъято, но главное: я поленился  перепаковать  коробку.  Так  и  красовалась
надпись, сделанная рукой Вики... Вика -  не  Татищев,  он  и  в  надписи  не
соблюдал конспирации... Мол, Веня, отвези другу милому в  Питер,  скажи  ему
то-то и то-то, что я живу хорошо вдали от Советов и дай вам Бог держаться...
И слово "Бог" было с большой буквы. И почерк  Некрасова,  скорее  всего,  им
известен. Да и "наводчики" стоят рядом... Однако пронесло...
   В 1984 году - Новый год в Париже. Чудеса, почти не объяснимые.  Показываю
молодой жене Париж - в карусели встреч, улиц и  огней...  С  близким  другом
художником Борисом Заборовым, с его женой Ирой  -  вчетвером  нанесли  визит
Некрасовым. Галя, Вика и чудом вызволенные из СССР сын и невестка Гали живут
на окраине Парижа. Нервный Заборов путает дома, обзывает район  Черемушками,
произносит в отчаянье: "Мы в западне". Находим. За столом, кроме нас, сидели
Татищевы. Вика не пил водки, зато пил пиво и аккомпанировал актерскому моему
показу киевского визита (после обыска), парижского визита (перед  шмоном)  и
т. д. "Да, - согласился Вика, - меня так  и  не  научила  бдительности  е...
советская власть! И когда у вас в Москве разразилась эта показуха  по  имени
Олимпиада-1980, у нас в Париже прорезалась свобода звонить напрямую  к  вам,
без заказов, прямо как в свободном мире. И тут я разыгрался. Чуть выпью свои
добрые 300 грамм - и к телефону. Кого только ни  будил!  Даже  тех,  у  кого
совсем бдительность дремала - и их заставлял вздрогнуть: "Алло, старик,  это
я, Вика Некрасов из Парижа!" Но недолго музыка играла, Олимпиада  кончилась,
закрыли линию... Видимо, я им нарушил олимпийское спокойствие".
   ...Через пятнадцать лет после той поездки и  через  одиннадцать  -  после
смерти Вики, получаю подарок от Вити Кондырева, приемного сына  В.Некрасова:
два фото из их семейного альбома.  Боже,  как  весело,  как  мы  хохочем  со
Степаном и Виктором Платоновичем... В Париже в 1984-м это звучало  буднично,
теперь - как хвастовство: Вика пригласил нас с Галкой  в  "подшефное  кафе",
обучал уваженью к французской  закуске  под  пиво,  а  после  хорошего  часа
болтовни заявил:  "Ребята,  бегите  в  Париж.  Мне  пора  на  работу.  Пойду
поклевещу". Так и врезалось: серьезное занятие, приносившее толк  и  радость
слушателям радио  "Свобода",  на  шутливом  языке  писателя  значило  "пойти
поклеветать"...
   1987 год... Умер Виктор Некрасов. Недоперестроилась  Россия:  все  органы
печати получили запрет на публикацию некролога. Только газета Егора Яковлева
"Московские новости" - отозвалась заметкой и фотографией. Кто сегодня оценит
тогдашний парадокс: горе  от  некролога  смешалось  с  гордостью  за  подвиг
редактора.  И  разговоры  о  том,  что  случилось  с  Некрасовым  в  Париже,
заканчивались вопросом - "Что теперь сделают с  Яковлевым  в  Кремле?"...  И
кого сегодня взволнует полукаламбур тех дней: Егора Яковлева спас  от  Егора
Лигачева Михаил Горбачев! Я сочинил частушку, и на  сцене  концертного  зала
"Россия" мы, четверо из "Таганки", грохнули ее под бурные овации:

   По реке плывет Егор,
   Он гребет по совести,
   А за ним плывет топор...
   Вот такие "новости".

   И частушка уже не смешная, и четверо уже не вместе:  Золотухин,  Губенко,
Филатов и я... Вот такие новости.

   В 1996 году мы подружились с кларнетистом Юлием Милкисом. О  его  таланте
Виктор Некрасов написал статью в "Новом русском слове". Едва  ли  не  первая
его статья о музыке и едва ли не последняя - в жизни писателя...
   В Москве, в серии моих телерассказов  (программа  "Театр  моей  памяти"),
сняли передачу о Вике. Мой собеседник Юлик Милкис вспоминал  дружбу,  шутки,
дерзости, водку, проказы и  поступки  Некрасова...  Угнаться  за  молодостью
Виктора Платоновича было не просто его юным  друзьям,  свидетелям  последних
его лет - и Юлику, и рано погибшему Сергею Можарову...
   "Что такое дружба? - требовал к ответу Некрасов. - Вот  я  могу  для  вас
то-то и то-то. А вы? А ты?" -  обращался  он  к  Юлику  и  Сереже  на  мосту
Александра Третьего. Горячий Юлик ответил немедленно: "Я для тебя могу все!"
Вика пресек попытки "мушкетеров"  доказать  верность  прыжками  в  Сену,  но
решительно велел Юлику принести прямо  сюда  и  прямо  сейчас  его  кларнет.
Вообразить трудно,  каково  было  серьезному  солисту  исполнить  через  час
"фантазию на тему Вики Некрасова": вынуть  драгоценный  кларнет,  встать  на
оживленном углу Латинского квартала и  сыграть  роль  уличного  музыканта  -
именно в те дни, когда на больших сценах начинала расти карьера "звезды"!  А
Вика с шапкой в руках призывал парижан послушать эти  неземные  звуки  и  не
проходить мимо несчастной судьбы бездомного юноши... В  "протянутую  ладонь"
черного футляра и в шапку Вики нападало такое количество франков, что...  Ну
и что? Парижский ресторан справился с  ночной  задачей,  и  до  утра  щедрый
гонорар был достойно пропит и закусан, стыд кларнетиста осмеян и  забыт,  но
главное, по Некрасову, было  вот  что.  Во-первых,  доказано  на  деле,  что
настоящая дружба познается не только в  беде,  но  и  в  музыке.  Во-вторых,
доказано, что артисту бедность к лицу,  ибо  художнику  быть  небогатым,  но
свободным заповедал Господь Бог... и  Виктор  Некрасов.  И  все  имена  -  с
большой буквы.
   В БЕЗБОЖНОМ ПЕРЕУЛКЕ,
   "В РАБОЧЕМ ПОРЯДКЕ"...
   Мою телефонную рецензию на прочитанный подарок - "Книгу о русской  рифме"
- Давид Самойлов обошел комментарием,  среагировал  только  на  предложенное
мною улучшение названия: "Книга о вкусной и здоровой рифме".
   - Вот когда ты серьезно рассуждаешь - тогда ты похож на других.  А  когда
шутишь, тогда я слышу тебя самого. Не надо тебе быть слишком серьезным. Бери
пример с меня!
   ...Какой это был редкий дар: ни на что  несмотря,  пройдя  круги  земного
ада, не  расставаться  с  улыбкой,  сберечь  в  себе  насмешливую  легкость,
удивлять нерасчетливым добродушием!
   Поэт Давид Самойлов. ...Молодое время  любимовского  Театра  на  Таганке,
1964-1967 годы... Придумали игру в свой  театр,  которая  недалеко  ушла  от
студенческого забиячества - и по форме, и по идеям. Большинство наших друзей
уважало любимовцев за дерзость, за искренность, за чистоту страстей.  Ну  и,
конечно, за то, что мы ни черта не понимали своей исторической,  как  теперь
выяснилось, миссии. И, конечно, за молодость и азарт.
   Давид Самойлович Самойлов сразу же запретил величать себя на  "вы"  и  по
батюшке, запросто забегал до, в антракте и после спектаклей,  находил  своих
друзей, леди и джентльменов, и никак не утруждался соответствовать  "личному
статусу".
   А статус был высок! Специально "для  дураков"  (т.  е.  для  всех  нас  -
актеров, невежд и эгоистов) Юрий Любимов внушал: "Это не мы с вами,  господа
артисты. Это от таких корифеев, как Капица, Эрдман,  Шостакович,  Сахаров  -
вот от  кого  я  слышал:  ого!  Давид  Самойлов!  Это  большая  поэзия!  Это
пушкинское дыхание в нашу эпоху засранцев  и  предателей!  Вот  кто  с  вами
рядом, а вы все, как эти... алкаши у пивнушки: здорово, Дэзик! Хотя  кому  я
говорю... А! Добрый день, Давид Самойлович!  Милости  просим!  Спасибо,  что
посетили... А я как раз о вашей поэзии внушал моим обормотам..."
   Это примерная "фонография" с одного из множества наших собраний в верхнем
буфете. Самойлов отсаживался от любимовского  стола  -  вежливо  ("покурить,
мол,  отойду")...  и  растворялся  в  среде  "обормотов":  "Привет,  Володя!
Здорово, Танечка! Ой, Леночка, тебя не узнал... Привет, Валера!" А в ответ -
шепотом,  чтобы  не  разгневать  дальнего,  за  своим  столом,  председателя
собрания, с пожатиями да с поцелуйчиками: "Дэзик! Салют! Дэзик, как  живешь?
Дэзик, я тебе должен был за шампанское, помнишь?"
   Ну, насчет  шампанского  зря  парень  заикнулся:  таких  долгов  поэт  не
запоминал. Зато никогда не забывал внести пенистую лепту в  нашу  закулисную
подпольно-застольную выпивку. А  если  он  явится,  чтобы  "раствориться"  с
приятелем Юрой Карякиным... шампанским вряд ли дело ограничится.
   Помню: Карякин мудро сравнивает борьбу Любимова (и нашу веселую житуху) -
с притчей о двух лягушках, упавших в банку с молоком. Одна махнула лапой и -
на дно. А вторая, вроде бы без видимого резона, как захлопает  лапками,  как
забьется... Молоко от этого вдруг  загустело,  взбилось,  и  героиня  притчи
оказалась на поверхности... сметаны. Юра Карякин: "Так вот, даже если  и  не
победите, так хотя бы сметану собьете. И то народу польза".
   Вторит ему Дэзик Самойлов: "Юра! Вот отчего мы с тобой к ним  ходим!  Это
единственный вид стада, где приличному человеку быть не зазорно: мы  ведь  и
на войне сбивали сметану. И с "Таганкой": сбились в кучу  и  сбили  сметану!
Пошли выпьем за свободу в вашей буче!"
   ...Дружно сотворился спектакль "Павшие и живые". Д.Самойлов, Б.Грибанов и
Ю.Любимов значатся на афише как авторы композиции по  стихам  и  документам.
Пафос представления - антисталинский. "Интеллигентики" - поэты,  добровольцы
на кровавой сцене. Авторство Д.С. - не только в выборе стихов  и  прозы,  не
только в способе монтажа, но и в контроле за  тем,  чтобы,  не  "сбиваясь  в
кучу",  индивидуально  светились  личности,   поэты,   друзья   по   фронту:
Кульчицкий, Гудзенко, Слуцкий, Коган, Багрицкий-сын...
   Когда впервые, в большой гримерной старого здания, мы услыхали композицию
от Ю.П.Любимова, свои стихи "Сороковые, роковые"  и  "Перебирая  наши  даты"
исполнил сам поэт. И я другого такого случая не упомню, чтобы от  авторского
чтения   так   разволновались   актеры.   Красивый   баритональный    металл
самойловского голоса впервые дарит нам эти строки:

   Они шумели буйным лесом,
   В них были вера и доверье.
   А их повыбило железом,
   И леса нет - одни деревья...

   Я почувствовал,  что  реву,  вытер  слезы  и  увидел  мокрые  глаза  моих
товарищей.  Необыкновенно  читал  Давид  Самойлов.  Воздушная   прозрачность
летящих строчек разрешала тебе, слушателю, не заметить глубины и  печали,  а
просто относиться к стихам как  к  звукам.  Но  было  в  этом  более  важное
разрешение:  самому  догадаться,  лично  соединить  возвышенность  стиля   с
ясностью подтекстов и красотою трагического замысла...

   Папа молод. И мать молода.
   Конь горяч. И пролетка крылата.

   Хочется мирного мира и счастливого счастья,
   Чтобы ничто не томило, чтобы грустилось не часто...
   Хочется и успеха... но - на хорошем поприще.

   Аукаемся мы с Сережей,
   Но леса нет, и эха нету...
   Когда на Таганке сочинялся спектакль "Послушайте!", во втором акте  мы  с
Любимовым как будто задохнулись "в собственном соку": перебор одних и тех же
тем и интонаций, повторы, громыхания... По традиции  того  периода,  Любимов
вызывает "скорую помощь". Как он сам говорил: "Надо позвать умных людей,  со
стороны  виднее,  пусть  посмотрят,  потом   вместе   погалдим..."   Галдели
продуктивно, весь второй акт сильно переделали, и  он  стал  ударным.  Давид
Самойлов  с  приятелем  (и  даже  каким-то  косвенным  родственником)  Витей
Фогельсоном много толкового предложили - для композиции стихов  и  речей.  В
основном, как помню - в лирической, смягчающей части жесткого представления.
А когда через много лет после того я читал  "Книгу  о  русской  рифме",  мне
отозвалось одно из его посещений 1967 года: отвечая на вопросы  актеров,  он
восхитил открытием тайны маяковской рифмовки в "Облаке в штанах":

   Вошла ты, резкая, как "нате!",
   муча перчатки замш,
   сказала: "Знаете -
   я выхожу замуж"...

   И  доказал  нам  Дэзик,  что  это  не  рифма,  а  физическая  боль:   что
пересказывая страшную новость, поэт сжимает  зубы,  чтоб  не  зарыдать;  что
только  сжатыми  зубами  можно  протащить  к  рифмам  "нате"  и  "замш"  эти
судорожные, усеченные "знаете" и "замуж"... И он показал - как звучит  через
эту рифмовку физическая боль обиды... У Самойлова выходило, что нет  хороших
и плохих, а есть только поэты и непоэты.
   Даже автора  одного  четверостишия  можно  назвать  поэтом,  а  большого,
всесоюзно знаменитого он с той же простой мимикой,  с  легкой  улыбкой,  как
очевидность, лишал "звания". "Но это не поэт,  все  ведь  ясно,  это  что-то
другое, тем более он и сам знает - какое..." Про  известного  словотворца  и
друга "Таганки" уклонился от суждения, зато, процитировав Маршака, исчерпал,
что называется, тему разговора: "Такой-то поэт, мол, - цирковая  лошадь,  он
работать не будет..." И этим самым опять же никого не обидел, не поранил,  а
показал, что есть разные места для обитания талантов:  вот  здесь  находится
то, что для меня - поэзия, а рядом - соседние двери, и я совсем  не  против,
пусть их...
   Когда в роли "Автора" в наших "Павших и живых" я искал правильный тон для
стихов "Жди меня", Дэзик был мягко лаконичен: у Симонова ничего в стихе нет,
только очень удачное слово: "жди", оно и должно помогать тону.
   В те годы я был, конечно, довольно наивен на счет  нашего  театра  и  его
поклонников. Казалось, что это армия едино мыслящих и  едино  обалдевших  от
счастья зрителей. А они, оказалось, совершенно  по-разному  судили-рядили  о
спектаклях. Как я понял по последним встречам  с  Дэзиком,  он  не  разделял
тотальных восторгов. Ни о Любимове, ни о репертуаре  не  скучал  в  разлуке.
Были вещи на сцене театра, которые его радовали: особенно в первые годы - от
"Доброго человека из Сезуана" до "Зорь" и  "Галилея"...  Если  он  и  да