рггольц, эпизод  "Дело  о  побеге  Э.Казакевича",  сцена  "Теркин  на  том
свете"... Вырезаны строки, заменены  стихи,  несколько  страниц  внесено  по
принуждению. Вот, к примеру,  рядовое  кощунство  чиновников:  от  фразы  из
письма с фронта Всеволода Багрицкого: "Мама, очень хочется победить немцев и
еще  комитет  искусств,  чтобы  никакой  чиновник  не  мешал  нам  работать"
осталось: "Мама, очень хочется победить немцев..." Их не трогала суть драмы:
юный военкор под пулями врага не забывает о тех, кто ломал  судьбу  молодого
советского искусства в мирные дни,  причем  его  письма  адресованы  матери,
отбывающей  срок  в  лагере  под  Карагандой!  Как  скажет  спустя  годы   в
аналогичном случае бравый  запретитель  "Живого":  "Да,  это  было  в  нашей
стране, но... этого не было!"
   Обстановка любой сдачи спектакля - традиционно иезуитская: актеры  готовы
принять зрителей. Спектакль вот-вот обретет свое законное  дыхание,  но  его
раз за разом  подвергают  "таможенному  досмотру".  Никого  со  стороны!  За
появление в зале "суда" любого нечиновника  -  полный  запрет  плюс  суровые
взыскания. Сколько выговоров - и каких!  -  сколько  устных  разносов  легли
рубцами на кардиограммы Ю.Любимова. Сдавали в очередной раз "Павших". Здание
"Таганки" - на ремонте; играем в Театре имени  Маяковского.  Гулкая  пустота
зала.  Враждебные  лица  приемщиков.  Не  забыть,   как   ловили   чиновники
завернувшихся в портьеры на  ярусах  преступников  вроде  народных  артистов
Г.Менглета, Л.Касаткиной и других. Годами длилась тяжба театра  с  одним  из
главных судей Москвы - М.Шкодиным. Несостоявшийся  артист,  прикрывший  свою
несостоятельность дипломом Высшей партшколы, казнил и миловал:  "Таганку"  и
"Современник", Гончарова и Плучека, Захарова и Розовского,  Эфроса  и  снова
"Таганку" - предмет его особой страсти...  Исковеркав  судьбы  спектаклей  и
людей, в 80-х годах он был уволен за... маленькую  купеческую  слабость.  На
закрытом обсуждении "Послушайте!" я, сидя в качестве  соавтора  сценария,  с
изумлением обнаружил, что пересказы  Любимова  -  не  гипербола,  а  бледный
оттиск с того пыточного  ритуала,  которым  Московское  управление  культуры
награждает страстные поиски  строителей  нового  театра.  Кто  знает,  каким
ухищрениям  шефа  мы  должны  быть  благодарны,  чтобы  вдруг  на  заседании
оказались "посторонние" лица - Виктор  Шкловский  или  Лев  Кассиль,  Елизар
Мальцев или Семен Кирсанов...  О  нашем  "Маяковском",  о  его  многократных
запретах,  о  ненависти  к  "Послушайте!"  -  долгий   рассказ.   Ограничусь
фрагментом.  В.Шкловский  вежливо  намекает  Шкодину  на  его   литературное
невежество после того, как начальник зачитал перечень претензий и указаний к
вымаркам, путая ударения, рифмы и даты...  А  С.Кирсанов,  всплеснув  руками
после агрессивных указаний, зачитанных по  бумажке  дамой  из  министерства,
воскликнул: "Витя! А мы  в  Союзе  писателей  держали  наших  чиновников  за
головорезов! Да они же ангелы в сравнении с этими!"
   На одной из сдач Андрей  Вознесенский,  допущенный  как  член  худсовета,
вдруг не выдержал тона почтительного просительства и  крикнул:  "Да  как  вы
смеете судить поэзию и художников-мастеров! Поэт -  певчая  птица,  а  вы...
Ведь соловей не может петь на морозе!" Здесь побагровело начальство. "Что вы
такое сказали?!" Поэт кротко пояснил: "Это не я, это Маркс..."
   Где-то на шестом году жизни театра произошел такой эпизод.  Мы  с  другом
навестили  зимой  Аркадия  Райкина,  еле  отошедшего  после  инфаркта,  -  в
санатории имени Герцена. Посреди  мрачного  рассказа  (удар  хватил  артиста
после жестокого окрика в столичном  горкоме)  -  впрочем,  мрачность  вполне
ладила с блеском юморесок - он внезапно хватает меня за руку:  "Знаете  что?
Я, как только стал оживать, вдруг подумал:  "Если  я  от  одного  крика  так
сломался, то кем же надо быть Любимову,  чтобы  по  три  раза  в  год  такое
выдерживать?""
   Из спектакля "Пугачев" вырезали половину блестящих интермедий, написанных
Николаем Эрдманом. Для запрещения  спектакля  "Товарищ,  верь!.."  пошли  на
подтасовку.  Желая  нашим  "умникам"  противопоставить  своего,  в   темноту
зрительного зала, на третью сдачу, ввели "яко татя в  нощи"  завезенного  из
Ленинграда  театрального  критика  Марка  Любомудрова  с  его  заготовленным
описанием грехов еще неувиденного зрелища.
   Из "Гамлета" вымарали остро звучавшую сцену могильщиков - цитату из пьесы
Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" (перевод И.Бродского). Вымарали
отнюдь не из соображений охраны памятника английской старины.
   Второе пятилетие  театра.  Вокруг  нас  закрыли  лучшие  работы  театров:
"Теркина на том свете" в Театре сатиры, "Случай в Виши" - в  "Современнике";
бульдозеры смяли выставку молодых художников; без работы в кино  Тарковский,
Иоселиани, Шепитько, Асанова, Климов, Герман, на  полках  -  фильмы;  добили
Твардовского - оголили "Новый мир"; в Ленинграде запрещена  "Мистерия-буфф",
поставленная Петром Фоменко, в Москве ему запрещают  "Смерть  Тарелкина";  у
Эфроса - серия запретов: руками стариков мхатовцев убили  хороший  спектакль
"Три сестры", сняли "Колобашкина" (это стоило художнику  инфаркта)  -  всюду
надсмотр и угрозы...
   А на "Таганке" - запрещение можаевского "Живого", обращение в  Политбюро,
пересмотр и снова запрет. Подписана бумага об  увольнении  Любимова,  и  уже
подыскивали замену... Почти все отказались, почти  все...  Театр  по  ночной
тревоге -  как  один!  Обращение  комсомола.  Телеграмма  в  ЦК  от  труппы.
Собрание...  Заявления  об  уходе.  Наказание  главному  режиссеру  снизили.
Ограничились выговором в райкоме. Выговоры всем нам, членам бюро  комсомола.
Строгий  выговор  Н.Губенко  -  секретарю  бюро...  Позорное  обсуждение   в
помещении "Ленкома" - итогов года. Весь актив  Москвы  -  и  жалкая  игра  в
регламент - лишь бы на сцену не вышел кто-то с "Таганки"... А зал  гудит,  а
неизвестных лиц - много, и они смотрят по-хозяйски  сурово...  За  "Таганку"
выступать записались Ефремов и другие. Регламент сокращен, антракт  отменен,
вот-вот будут наспех подводить итоги... Губенко встал у стены  -  чтобы  все
видели поднятую руку... А в президиуме - суетливое: "Подведем черту, и  всем
надо на работу". Николай громко объявляет, что черту подводить  нельзя,  ибо
много заявок на выступления не востребовано. Шум в зале, и  вдруг  раздается
бас артиста  Петра  Глебова:  "Губенко,  сядьте!"  Вскочил  Сабинин  (он  же
Биненбойм), с места крикнул в президиум: "Вы что, не видите, какая  пропасть
между вами и залом?!" Это ему потом дорого стоило: из педагогов  уволили,  в
театре еле удержался... А в "Ленкоме", под занавес, на вопрос: "Не будет  ли
каких предложений по соцсоревнованию", вдруг отозвался Любимов:  "Будет!"  И
оказался на сцене, как ни велика была растерянность у  почти  "победителей".
Его  переспросили:  "Вы  о  соцобязательствах?"   -   "Да-да,   я   о   моих
обязательствах как раз и собираюсь..."  И  разложил  бумаги,  надел  очки...
Мертвая  тишина.  Внятная,  очень  вежливая  речь:  перечень   положительных
откликов в "Правде", в "Известиях", в "Труде" -  о  "Таганке"...  Цитаты  из
Маркса и Ленина - о художнике, о необходимости беречь таланты...  Ни  одного
упрека, ни разу не повысил голоса. Это была копия его письма  Л.Брежневу,  в
обход много дней его вызывавшего В.Гришина.
   В следующем году - вторая попытка увольнения.  И  снова  -  вмешательство
Брежнева (то есть, разумеется, его референтов - тех, кто сумел вовремя  и  с
комментариями положить на стол "прошение на Имя").
   Второе пятилетие театра - это еще и сильные атаки газет и трех  журналов:
"Огонька", "Театральной жизни" и "Октября".
   В 1971 году поэтическое зрелище по А.Вознесенскому "Берегите  ваши  лица"
(в котором В.Высоцкий исполнил свою песню "Охота на волков")  стало  третьим
поводом для закрытия театра. Спектакль сняли, корабль пошатнулся, но остался
на плаву.
   В 1971 году В.В.Гришин почтил слезой "А  зори  здесь  тихие...".  Сообщил
Любимову: "Надо же, мне говорили - антисоветский театр,  а  я  плакал..."  И
сразу лично выдал квартиры,  звания,  решение  о  новом  здании...  Потом  в
1975-м, на спектакле "Пристегните ремни!" рассвирепел на театр  и  -  забрал
милость назад. Проклятый феодализм. Барин дал, барин взял.
   Любимов защищался в одиночку с друзьями и  именитыми  соотечественниками.
Неправда, что у него  был  "диссидентский  театр"  -  театр  был  советский.
Вернее, какой-то еще, особенный и даже свободолюбивый, но все-таки  лояльный
театр. Феномен "Таганки" нельзя поместить в  логические  рамки,  как  и  все
неординарное в искусстве, науке, технике, спорте - во всем, куда прорывались
таланты режимного государства. Я когда-то услышал от  Ю.П.  чудесный  глагол
"швейковать".  Любимов  хорошо  знал,  в  каких   границах   он   неизменен,
неподкупен, а где он может "швейковать". Кажется, никто так не умел защищать
свое дело, как он. В то же время в коридорах власти  не  было  единодушия  -
закрывать или  не  закрывать,  -  пока  знатные  защитники  имели  при  себе
доказательства   лояльности.   Конечно,    здесь    важно    помнить,    что
критиков-хулителей могло быть гораздо больше. Уверен, многих звали пополнить
сии  ряды.  Более  того,  многие  были  даже  готовы  порицать  таганковский
эксперимент. Но когда в прессе царит "гласность в одни ворота",  когда  все,
что "за", - нежелательно, тогда соображения вкуса  отступают  перед  голосом
совести. Вот пример. В 1967 году критика Марлена Кораллова, что  называется,
поймали на слове в некоем "толстом"  журнале.  "Вам  не  понравилась  "Жизнь
Галилея"  на  "Таганке"?  Будьте  добры,  напишите!  Статью  в  размерах  не
ограничиваем..." Соблазняемого давно не печатали, и, главное, "Галилей"  ему
не понравился, впервые с ним такое на "Таганке"... Стоп. В этом все и  дело.
То, что в афише театра казалось сильным и оригинальным, не находило места  в
печати. Значит, не в порядке живой полемики "нравится - не нравится", а рука
об руку с запретителями?
   По словам  Ю.Любимова,  весь  секрет  таганковской  удачи  -  в  "хорошей
компании". Это и спасало.  Ни  в  какое  сравнение  не  входили  ругательные
писания Управления культуры с теми протоколами расширенных  худсоветов,  где
ярко и  аргументированно  звучали  голоса...  Какие  голоса!  Шостаковича  и
Трифонова. Самойлова и Тендрякова. Эйдельмана и Капицы. Флерова и  Чухрая...
А если речь шла об  анализе  на  уровне  науки  о  театре,  то,  пожалуйста,
извольте поспорить с такими именами, как А.Аникст, Г.Бояджиев,  Б.Зингерман,
К.Рудницкий, М.Туровская, И.Соловьева, Р.Кречетова,  Н.Крымова,  Н.Велехова,
Р.Беньяш... Хорошая компания.
   Однако  уверяю  скептиков:  на  собственных,   закрытых   от   начальства
обсуждениях далеко не  всегда  бывало  сладко  и  режиссуре,  и  актерам  от
вышеупомянутой плеяды. Расти,  соизмерять  свой  опыт  с  мировой  практикой
театра, учиться на своих ошибках - вот  куда  направлялись  заботы  "хорошей
компании".
   Нам корежили премьеры - а мы их так играли, чтоб азартом зарубцевать  все
швы от хирургии начальства. Наши сверстники из  "заслуженных"  переходили  в
"народные" - а мы им улыбались ласково: это, мол, вам компенсация за  унылые
спектакли. Нам запрещали гастроли за рубеж (два года длился запрет  даже  на
выезд из Москвы)  -  а  мы  прекрасно  себя  чувствовали  дома,  и  на  наши
капустники-юбилеи отовсюду стекались коллеги, яблоку негде упасть.
   Негласный  приказ  председателя  Гостелерадио  Лапина  запрещал  занимать
артистов "Таганки" на радио и телевидении - зато в  "неофициальном  порядке"
мы объездили все институты Академии  наук,  потешили  славное  студенчество,
гордились своей желанностью в самых престижных аудиториях...
   В середине 70-х после  долгих  лет  атаки  судьбе  было  угодно  временно
отогнать черные тучи с любимовского небосклона. Года два улыбалось  солнышко
- ослабло давление, появились хорошие статьи, участились гастроли. "Таганку"
выпустили  за  рубеж.  Владимиру  Высоцкому  разрешили  сделать  запись   на
"Мелодии". Правда, из четырех часов записи  остался  только  диск-малютка...
Перестали чинить препятствия к его  выездам  во  Францию,  к  жене.  Правда,
всякий раз с нервотрепкой по поводу визы... Сняли  запрет  с  его  имени  на
радио и на съемки. Правда,  неутомимо  отговаривали  режиссеров  от  данного
выбора...
   Театр  на  Таганке  вслед  за  своим  создателем  на  четыре  года   стал
"выездным". Любимовская (и Боровского) постановка  оперы  Луиджи  Ноно  "Под
жарким солнцем любви" в Италии, а затем - наши гастроли по соцстранам  и  по
Франции.
   Гастроли
   В сентябре 1975 года, перевалив через рубеж первого  своего  десятилетия,
Театр на Таганке впервые выехал за рубеж страны, в Болгарию.

   Цитирую записную книжку 75-го года:
   5 сентября 1975 г. Ту-154. Балкан-Турист. София. Не отходя от разгрузки -
цветы, пресса, теплота и сувениры. Вечером с друзьями Маргаритой  Мартыновой
(их "Комсомольская правда") и Костей Андреевым  ("Труд")  -  в  их  же  Доме
журналистов. Театр ждут очень-очень. Удивляются: огромная часть  билетов  не
продавалась, а... распределялась (боссами).  Еще  больше  удивляются:  в  ЦК
собрали актив прессы и рекомендовали не очень хвалить "Таганку"...
   6 сентября. Сумбурную репетицию  наладили...  болгары.  Русские  психуют.
Любимов всех задирает, цепляется, нервирует. Мол, билетов на вас достать  не
могут приличные люди, а вы хотите кое-как тут сыграть?  Мол,  ожирели,  мол,
премьерство и прочее. "Сатиричный театр". Улица  оцеплена.  Их  милиция  нас
бережет.  Так  бережет,  что  своего  кумира,  председателя  Союза  артистов
Любомира Кабакчиева, и то не пропустила. Я, простой смертный, помог коллеге.
Красавец Любомир, игравший у нас в фильме "Накануне"  лет  пятнадцать  назад
главную роль, очень обрадовался, что  я  хорошо  знаю  его  друзей  -  Олега
Табакова и Люсю Крылову.
   "А зори здесь тихие..."  -  премьера  гастролей.  Перед  началом  -  речи
Любимова и Кабакчиева. Прием - на ура. Корзины цветов, овации. В гримерных -
виноград и кока-кола. Загранка!  Заботятся,  молодцы.  Ночью  -  клуб  Союза
артистов. Тосты и песни с обеих сторон. Нет  заграницы,  есть  интернационал
актеров и - некоторая Грузия, судя по смуглости волос и страстным повадкам.
   7 сентября. "10 дней". Репетиция. Десять человек -  в  Оперу.  Репетируем
свое выступление на празднике. Армейский ансамбль подпевает нам  "Землянку",
Любимов срежиссировал, все довольны. Вечером спектакль "10 дней",  принимают
отлично.  После  сцены  с  Высоцким  -  Керенским  -  "Последнее   заседание
Временного правительства" - спектакль встал как вкопанный. Овации не  давали
играть дальше. Народный Володя.
   8 сентября. 17 часов - Опера. Правительственный  концерт.  Тодор  Живков,
Рашидов, масса гостей, ложи, кино, фото, блики. Телевидение - прямой  показ.
Мы  на  сцене.  Эпизод  из  "Павших  и  живых".  Армейский  хор  -  молодцы.
Плащ-палатка и каска - в память о наших воинах.  Гудзенко  -  Высоцкий.  Все
нормально. До ночи - репетиция "Доброго". Ю.П., кажется, чересчур уж  сугубо
покрикивает. Опять присутствие зрителей, болгарских  коллег  сбивает  его  с
рабочего тона. Его всегда подогревает злополучная "публичность".
   11 сентября.  Репетируем  до  конца  "Гамлета".  Читаем  прессу.  "Всичко
хубаво" - "все хорошо".  Вечером  -  "10  дней".  В  зале  -  Тодор  Живков.
Почему-то больше всего это встревожило монтировщиков и электриков. Как назло
- накладки со светом, с трехцветным флагом и т.д. Всичко хорошо, что  хубаво
кончается. Ужин в клубе театра. Живков и Любимов - речи об искусстве,  тосты
за дружбу.
   12 сентября. Театр. Улицы. Магазины. "Утилитарюсь" в честь детей и семьи.
Радио. Читаем из "Антимиров" и  "Павших  и  живых",  поем,  работаем.  Ну  и
обстановка в Болгарии  -  как  дома...  у  мамы-папы.  17  часов  -  "Добрый
человек". Репетиция и сразу - спектакль. Ну, не так, как когда-то,  но  тоже
неплохо. Красавица Сильвия. Думал: мой успех. Оказалось: Высоцкого.
   13 сентября. Утренний "Гамлет". Пожалуй, самый  неистовый  прием.  Просто
грохот, а не аплодисменты. Знаменитый режиссер Гриша  Островский  со  своими
студентами и восторгами по моему адресу. Он наказан за авангардизм и  сослан
в Варну. Гм. Улица запружена народом. Поздравляют, берут автографы. Прогулка
в горы. Красиво ранней осенью  при  солнце  и  в  горах.  Вечер  в  Обществе
болгаро-советской дружбы. Речь директора Н.Л.Дупака. Ю.П. прячется  за  моей
спиной: хохочет, рыдает. Дупак, не слыша себя, с пафосом  хвастается  своими
победами над болгарскими... фашистами. Ура. Снова песни, дружба и прием.

   В 1977 году жизнь Театра на Таганке была  заключена  меж  двух  чудес:  в
апреле разрешен спектакль "Мастер и Маргарита",  в  ноябре  полуторамесячные
гастроли по Франции. Явное смягчение климата: в день Веры, Надежды, Любви  и
Юрия Петровича Любимова опубликован Указ, и шестидесятилетний юбиляр получил
орден Трудового Красного Знамени. Бывают счастливые совпадения настроений  и
погоды, когда всех "несет" и всем везет, и все молоды и  талантливы,  и  при
этом участливы и деликатны - как в большой хорошей семье. Так было с утра до
вечера 30 сентября того года. И кто  только  не  блистал!  И  вахтанговцы  -
первая семья актера Любимова, и "современниковцы", и Эфрос, и Гиацинтова,  и
Сличенко, и военные, и штатские, и в прозе,  и  в  песнях,  и  в  стихах,  и
академики, и министры (чего раньше не бывало), и студенты, и рабочие, и все,
все, все. А именинник -  так  простодушен,  так  красив  и  предупредителен,
словно никогда не был знаком с  тем  тираном  и  деспотом,  кого  таганковцы
называли "Петрович", или "шеф", или просто "Он"...
   После юбилея Ю.П. - поездка во Францию. Прилетев из Италии, где  выходила
их с Боровским  очередная  постановка,  сразу  в  Париж  -  навстречу  своей
"Таганке", Ю.П. не успел  поблагодушествовать.  3  ноября  из  моих  рук  он
получил  свежую  московскую  "Литературку",  в  которой  орган  А.Чаковского
передернул фразы и  смысл  любимовского  интервью  для  итальянской  прессы.
Выходило, по советской газете, что Ю.П. осуждал диссидентов и  их  фестиваль
"Биеннале" в Венеции. Корреспонденту "Юманите" Ю.П. жестко объяснил, как  он
понимает культурную ситуацию в стране, кто у нас творцы, а  кто  -  хозяева.
Статью напечатали, поэтому после Франции власти отберут "пряник" и  поменяют
на более привычный кнут.
   Последняя  декада  гастролей  прошла  в  Марселе.   Накануне   финального
"Гамлета" - ЧП! Сорвался принц - поэт Владимир. В лучших традициях вестернов
испытали  худшие  минуты  жизни  участники  детективной  погони.  Упрямо   и
находчиво убегают от преследования Высоцкий с приятелем. Любимов и Боровский
отчаялись догонять: от кабачка к кабачку, от улицы к улице...  Бешеная  езда
на  такси.  Вдруг  вдалеке  мелькнули  знакомые  силуэты  -  туда!   Встреча
состоялась. Смирился буйный дух, и "Гамлет" состоялся. Но  что  это  был  за
спектакль!
   ...За кулисами - французские врачи в цветных халатах. Безмерные страдания
больного Высоцкого. Уколы. Контроль. Мука  в  глазах.  Мы  трясемся,  шепчем
молитвы - за его здоровье, чтобы выжил, чтобы выдержал эту перегрузку. Врачи
поражены: человека надо госпитализировать, а не  на  сцену  выпускать...  За
полчаса до начала, когда и зал в театре "Жимназ"  был  полон  и  Высоцкий  с
гитарой уже устроился у стены, Ю.П. позвал всех нас за кулисы. Очень  хорошо
зная, какие разные люди перед ним и кто из них как именно  его  осуждает  за
"мягкотелость" к Володе, он говорил жестко, внятно и даже как-то  враждебно:
"Вот что, господа. Вы все взрослые люди,  и  я  ничего  не  буду  объяснять.
Сейчас вам идти на сцену. Врачи очень боятся: Володя ужасно  ослаблен.  Надо
быть готовыми и надо быть людьми. Советую вам забыть свое  личное  и  видеть