льше
проявлял постоянство к труппе и режиссеру,  то  это,  видимо,  больше  имело
отношение к самойловским понятиям чести, товарищества и доброй памятливости.
Ясно, что бывать в театре в 70-х годах ему мешали обстоятельства здоровья  и
география проживания. А еще  случались  обиды.  Горячо  заваривался  детский
спектакль по его стихам с участием двух наших  пантомимистов  (А.Черновой  и
Ю.Медведева). Я помню у истоков будущей сказки и Владимира Высоцкого,  помню
обещания и предвкушения Юрия Петровича... Но никак не вспомню, как  оно  все
распалось...
   Какие-то следы обиды я услышал весной  75-го  года.  Следы,  скрытые  под
всегдашним добродушием. Вот  только,  кажется,  актеров  "Таганки"  он  стал
больше хвалить, выделять или... отделять. И от собратьев в других театрах, и
от шефа своего театра. "Вы умеете верно стихи читать..."
   А  в  1975-м  было  шумное  празднество  в  честь  двадцатилетия  журнала
"Юность". В Центральном Доме  литераторов  гуляли  до  утра.  Я  выскочил  с
приятелем  проводить  Дэзика.  Собственную   нетрезвость   пришлось   срочно
усмирить: Самойлов был наглядно небрежен к своему неважному здоровью. Но  на
улице Герцена как-то раздышались, и Дэзик разговорился. Было заказано такси,
а мимо уходили, прощаясь, к  своим  автомобилям  коллеги  и  знакомцы.  Мило
склонился к поцелую Женя  Евтушенко:  убегая,  поздравил  поэта  с  польским
орденом  -  за  его  блестящие  переводы.  Пролетел  Олег  Табаков,   удачно
пошутивший цитатой из "Двенадцатой ночи". И тут вот Дэзик - о  театрах:  что
"Современник" - очень хороший театр и там живут его друзья,  и  что  перевод
Шекспира ему больше удался, чем актерам - чтение перевода, что читать  стихи
просто так, как прозу, даже очень хорошему актеру вредно для здоровья и  что
только у Юры Любимова, только на Таганке умеют читать  стихи,  отчего  поэты
любят ходить, мол, к вам... и вообще,  мол,  я  был  в  восторге  от  твоего
Клавдия...
   Я: "Дэзик! Ты бросаешься словами!"
   О н: "Я отвечаю за свои слова, ты гениально сыграл Клавдия, а разве  есть
другие мнения, я не слыхал..."
   Я: "Дэзик, пусть мы оба нетрезвы, но такси еще нет, ты должен мне сказать
серьезно, ибо я актер, а актер - ранимая тварь!"
   О н: "Я отвечаю за свои слова, ты не уронил моих надежд и своего таланта,
а... а при чем тут твоя утварь?.."
   Словом, в полухмельном-полукомплиментарном диспуте Дэзик отметил все, что
ему было так дорого в молодой "Таганке":  чуткость  к  авторскому  слову,  к
стилю, к манере чтения поэтов. А я отважно поверил лести в свой адрес...

   Дневник 1976 года.
   22 марта. 21.30. Театр. Аншлаг  в  буфете.  Давид  Самойлов  читает  свои
стихи. Год назад это было чудесно. Нынче Дэзик  окреп,  поздоровел,  даже  -
сменив окуляр на окуляр  -  читает  что-то  по  бумаге...  однако  сбивался,
смешивался, и - очень ему и всем мешал (помогая) Рафик Клейнер. Час  чтения:
маркитант Фердинанд и Бонапарт!! ...3-е тысячелетие... внеисторизм  историч.
стихов... не о сюжетах, а о категориях... Меня  заботило  чересчурное  общее
желанье пониманья, а зря. Музыка  слова!!  Конец.  Уходя,  я  поднес  Дэзику
книжку его - на подпись. Он резко встал: "А тебе - не подпишу! Обещал ко мне
приехать - приезжай. Когда приедешь - тогда подпишу!" Так я  и  остался  без
автографа, и Юра Карякин Дэзика поддержал... И оба правы.

   Незабываемый период моей жизни: начитал  на  радио  и  на  эстраде  много
стихов Самойлова, Слуцкого и особенно Межирова.  И  на  квартире  Александра
Межирова Борис Слуцкий и Давид Самойлов, все вместе, составляли  некий  план
для моего концерта. Конечно, сам по  себе  этот  план  удивителен:  классики
поэзии "лично" выбирали, обсуждали, смаковали строчки и строфы.  Такая  была
задача - отобрать из океана военных стихов лучшие отрывки,  скомпоновать  их
для полуторачасовой программы. Но всего удивительней было не это, а как  они
разговаривали - стихами и прозой. Тайна,  которую  ни  понять,  ни  описать:
волшебная свобода воспоминаний, ирония, печаль,  сверкающие  фразы...  и  их
светлые лица, которые я видел и слышал "сквозь магический кристалл"...
   Я не доехал до подмосковной Опалихи, куда много раз собирался с товарищем
по театру Рафиком Клейнером, зато с ним  же  навестил  поэта  в  захолустной
новостройке Москвы, в Орехове-Борисове.  Там  познакомился  с  его  Галей  и
поразился размерам фирменного рояля,  который,  кажется,  был  больше  самой
квартиры.  Многие  любимые  строчки  после  этого  сопровождались  видениями
фамильного рояля:

   Папа молод. И мать молода.
   Конь горяч. И пролетка крылата.
   И мы едем, незнамо куда, -
   Все мы едем и едем куда-то...

   Я достал за ужином листок, на котором записал  экспромт  Дэзика  ночью  у
ЦДЛ, в ожидании такси. Дэзик не поверил, смеялся и уверял,  что  это  я  сам
сочинил:

   Не дождалась тебя Опалиха,
   Но это все ж не так беда лиха,
   Зато теперь дождусь я Смехова
   К себе в Борисово-Орехово.

   ...Такая обыденная была поездка на тряском древнем автобусе - нас везли к
себе на встречу студенты МФТИ на Долгопрудную:  троих  актеров  "Таганки"  и
двух поэтов, Д.Самойлова и Н.Коржавина. Легендарный вуз, полный  зал,  стихи
погибших поэтов в актерском исполнении и стихи Дэзика и Наума -  от  первого
лица: "Но леса нет, и эха нету..." Теперь кажется - и необыденная,  и  очень
важная была забота у поэтов: чтобы эхо осталось с нами.
   Наверное, в 1978 году, недалеко от метро "Аэропорт", у кого-то из друзей,
Дэзик отходил от гриппа. Был Рафик Клейнер, были какие-то  друзья-физики,  и
мы - с А.П.Межировым - навестили Д.С. Поэты постепенно отделились от  общего
разговора и ушли в свое. "А помнишь", "а ты был тогда", "а не с тобой ли  мы
тогда" и т. д. Опять я  зачарованно  слушаю,  переглядываемся  с  Рафиком  и
физиками: вот это речь, вот это слово.  А  на  уходе  -  конфуз  Межирова...
Дэзик: "О, Саша, я тебе свою книжку подарю. Это у меня уже  четвертая!  А  у
тебя?" И Межиров, заметно смутившись, отвечает:  "Что  ты,  Дэзик,  меня  не
спрашивай... Я своих сосчитать не берусь... У меня в год по две  выходит..."
- "А-а, да, я понял..."  Я  уточнил  предмет  конфуза:  отдельно  у  А.П.  и
отдельно - у Д.С. Ничего такого стыдного, по сути,  для  Межирова  не  было.
Были  стихи:  "Коммунисты,  вперед!",  которые  паровозом  тянули  тиражи  и
переиздания, но рядом поэт упрямо ставил - сквозь  все  препоны  цензоров  -
знаменитых "Десантников". И это было  особенно  сильно  после  76-го,  после
изгнания Александра Галича, ибо  текст  давно  слит  с  голосом  "опального"
барда:

   Мы под Колпином скопом стоим,
   Артиллерия бьет по своим...

   Недолет. Перелет. Недолет.
   По своим артиллерия бьет...

   И Дэзик, презиравший политику, все же очень серьезно рассудил - в  пользу
Межирова: "Ради таких стихов не жалко рядом и "Коммунистов, вперед!"... Лишь
бы печатали. Саша - поэт".
   Не знаю и не хочу знать перипетий  их  личных  отношений,  знаю  и  видел
воочию, какими бывали рядом и как ценили друг друга два любимых поэта и  как
выделяли особым почтением третьего из них - Бориса Слуцкого. И у  него  были
свои "Коммунисты", и он жестоко расквитался сам  с  собой.  Борис  Абрамович
Слуцкий эмигрировал в болезнь, в молчание, в безответность, в депрессию.
   Давид Самойлов эмигрировал тоже, хотя не написал ни одного "Коммуниста" -
ни вперед, ни назад - эмигрировал в свой Залив, в Эстонию.
   ...А Межиров, ничего никому не объявляя, переехал в Нью-Йорк  и  в  новых
стихах расквитался по-своему - и с ушедшими, и с "коммунистами", и  с  самим
собой...

   И леса нет - одни деревья...

   А вот самая веселая встреча с Дэзиком: 1980  год.  Я  в  Таллине,  ставлю
спектакль в Молодежном театре. Со мной моя  любовь,  мой  роман,  счастье  -
будущая жена Галя. Дэзик  принимает  новость  близко  к  сердцу.  Потом:  "А
красивая? А сколько лет? Не артистка?.. Ясно, Вень, срочно приезжай в Пярну,
я должен вас благословить. Тем более моей Гали нету, она  в  Москве..."  Это
самое "тем более" означало право на выпивку.
   Явились автобусом в Пярну.  Вечер.  Спешу,  не  терпится  благословиться.
Вдруг соображаем: спиртного не достать, магазины закрыты! По дороге -  кафе.
Наша внутрисоюзная Европа - эстонское кафе... Зашли, спросили, в ответ,  без
всяких европ и уважения: "Мы не знаем русски язык, нету  никакой  коньяк..."
Ясно. Я, уже без надежды: "Простите, а, может быть,  вы  знаете,  где  улица
Тооминга?" Вдруг перемена, эстонцы светлеют почти до европейского уровня: "А
вы к Давид Самойлов русски поэт?" И радость забурлила. С  коньяком  и  гидом
нашли улицу и дом.
   Дэзик расположил нас  в  комнате,  посетовал  на  бардак  с  уважительной
причиной: идет ремонт коммуникаций,  завтра  в  субботу  авось  да  закончат
слесари-сантехники. Хаос. Поэт бодр, добродушен и  весел.  Детей  уложил,  а
ужин сотворила моя Галка. Хмельные и очень громогласные,  мы  обсудили  все,
что могли: прошлое и настоящее, "Таганку" и Пярну,  а  потом  до  трех  ночи
Дэзик сидел у рабочего стола, а мы - напротив,  и  он  читал  новое,  новое,
новое, потом по заказу - "Пестеля", "Дон  Жуана",  о  немецких  маркитантах,
музыкантах, о войне и о детстве...
   Давай поедем в город,
   Где вместе мы бывали.
   Года, как чемоданы,
   Оставим на вокзале...

   А утром повел нас к  заливу,  удивляя  подробностями  эстонско-петровской
старины. Его все  узнают,  как  звезду  экрана.  Впрочем,  и  другие  звезды
частенько навещают улицу Тооминга: Лев Копелев,  Юлий  Ким,  Зиновий  Гердт,
Михаил Козаков... Я показал Дэзику шестнадцать  больших  фотографий  Валерия
Нисанова, с которыми  всюду  ездил:  28  июля  1980  года,  Москва,  проводы
Высоцкого... Дэзик подробно расспрашивал,  мы  оба  прослезились,  потом,  к
вечеру ближе, он стал читать незавершенную пьесу "Клопов", и сам смеялся,  и
мы смеялись, и опять возвращались к Высоцкому: эта пьеса была  бы  для  него
хороша... Разрешил моей Галке перепечатать сколько успеет, сделал надпись на
этой "первой копии". Сокрушался, что "Таганка" отстает  от  эпохи,  что  все
композиции надо забыть и лучше всего ставить "Клопова". И "Ревизора" - тоже.
И что Юра на Западе, творя свои оперы, совсем разучится быть  своим  парнем,
как раньше, что пусть приедет в Пярну и получит все необходимые рекомендации
- что ставить, а чего не ставить, после  чего  блестяще  справится  с  самой
нужной нынче из русских пьес - с пьесой "Клопов". И вообще вы глупо делаете,
что уходите от своего художественного счастья. А ты, кстати, Веня: зачем  ты
уходишь от счастья, почему не поставишь на телевидении или у Любимова  моего
"Клопова"? Ты думаешь, вот  помахал  игрушечной  саблей  графа  де  ля  Фер,
отвинтил понарошку голову миледи (кстати, очень интересная  женщина  -  Рита
Терехова. У тебя не было романа? Нет? Ну и зря...), думаешь, поиграл  своего
декоративного Атоса - и можешь почивать на лаврах? Разве такая  популярность
достойна такого артиста? А вот  если  возьмешься  за  моего  "Клопова"...  И
шутил, и намекал, и чистосердечно агитировал поэт за свое любимое дитя...
   Наутро я вышел по принятии душа  из  ванной,  и  то,  что  услышал,  меня
тронуло и насмешило одновременно... Дэзик  уговаривал  опоздавшего  на  день
сантехника сделать ремонт побыстрее, получше, повеселее... и шептал слесарю,
и был уверен, что его слышит один только с утра нетрезвый эстонский  мастер.
Но я подслушал: "...дорогой мой, ты уж постарайся, ты меня не  подводи,  вот
сегодня же начни и все получше сделай. Мне нельзя  затягивать  этот  процесс
ремонта, ты понимаешь, ко мне в гости из Москвы приехали - видел телефильм о
трех мушкетерах? Помнишь графа Атоса?  Его  все  уважают  -  вся  Эстония  и
Россия, а он у меня со своей миледи остановился - артист Смехов,  понимаешь?
Его везде принимают, его в Париже в любом доме принимают,  а  он  -  видишь,
только в Пярну,  только  у  меня,  ну  ты  понимаешь,  как  должна  работать
сантехника? А ты мастер, я знаю, я ему скажу, он всем мушкетерам  расскажет,
что в Пярну такой мастер, сделай, пожалуйста, поскорее, ладно?"
   Я впоследствии несколько раз у  Дэзика  в  Безбожном  переулке  в  Москве
передразнивал, пародировал, перешептывал за него и за  слесаря.  Слесарь  на
смешанном языке разных народов обещал наладить канализацию в честь Атоса! За
добавочную оплату труда...
   Последние встречи - время последних надежд Театра на  Таганке...  Николай
Губенко в качестве героя нового времени собирает под добрые  знамена  старых
друзей, 1987-1988 годы... Мы обсуждаем планы -  что  ставить,  чем  удивлять
публику. "Доктор Живаго" и судьба Пастернака  -  одно  из  главных  упований
нашего несостоявшегося Ренессанса. И пьесу заказывать мы поехали на квартиру
Самойловых, в один из приездов Дэзика.
   Затем - телефонные контакты, и наш худрук ни разу сам не  позвонил,  а  я
этого и не заметил. Но позже  выслушивал  недоуменные  жалобы  на  странного
Колю: "Веня! Я тебе из Пярну звоню. Отчего это никак Губенко не проявляется,
не знаешь? Я ведь давно пьесу ему отдал..."  А  мне-то  все  было  близко  к
сердцу, ибо первый вариант пьесы я услышал из  уст  автора,  чтобы  назавтра
передать заказчику на Таганке. И все здесь необъяснимо. Губенко высоко  чтил
поэта, о чем  была  его  публикация  в  "Литературке".  Сам  заказал  пьесу.
Самойлов явно предался сочинению с душевным жаром  и  очень  ждал  понимания
заказчика. Но - не дождался. Мое положение было  дурацким,  ибо  Д.С.  желал
именно   меня   иметь   посредником:   звонил,   слал   письма,   взывал   к
справедливости... Как мне было объяснить ему, что охладило Губенко:  в  1988
году сам роман казался "неглавным" для будущего спектакля, а главного  ждали
от документов травли,  исключения  Б.Л.Пастернака  из  Союза  писателей,  от
материалов малоизвестных или даже закрытых в то время...  Но  поэт  совершил
акт искусства: оригинально  и  сильно  собрал  в  пьесу  огромный  роман,  а
публицистике уделил несколько последних страниц...
   Мне дважды стыдно  вспоминать  о  "Живаго"  в  инсценировке  Д.Самойлова.
Во-первых, я уверен, не все средства использовал, чтобы смягчить обиду поэта
и убедить худрука театра работать над пьесой. Во-вторых, виноваты сразу  все
свидетели происшествия  -  за  то,  что  Давида  Самойлова  тогда  принудили
говорить без юмора. Не знаю, как другие, но мне ни разу больше не  привелось
слышать или видеть Самойлова в разлуке  с  его  иронией,  с  его  элегантным
сарказмом... и довольно об этом. Лучше-ка припомню еще два  более  "типичных
случая".
   В 1987 году,  с  театром  "Современник"  я  оказался  в  Таллине:  играли
концерт-представление "Дилетанты". Уже в  гостинице,  сразу  по  приезде,  я
получил записку от Д.С. В ней - шуточки и призывы бросить к черту бесплодные
усилия по борьбе за популярность в среде эстонских гражданок и прямо перейти
к столу совместных возлияний. Бесплодных усилий я, конечно, не бросил, но  и
к столу поспел и даже исполнил просьбу председателя жюри то ли конкурса,  то
ли фестиваля русской поэзии в Эстонской республике - Давида Самойлова.
   Меня водрузили по правую руку от председателя, тот тут же громко  объявил
выступателем. Я изо всех сил постарался  быть  веселителем  и  по  истечении
заслуженных  оваций  был  осчастливлен  ролью   совместного   выпивателя   и
закусителя  -  прямо  за  кулисами  Русского  театра.   Впоследствии   Дэзик
несправедливо  и  неоднократно  хвалил  меня   за   то,   что   я   оказался
выручателем... это не так. Я попал в скучный вечер, где Д.Самойлов принужден
был вести поэтическую селекцию... Все ему было не по  сердцу:  ярких  лиц  и
звуков недоставало, молодые стихотворцы читали смущенно и тихо, сидеть поэту
долго было невмоготу, - и вдруг явился  со  стороны  актер  и  очень  громко
прочел какие-то  смешные  штуки  чужого  и  собственного  изготовления.  Зал
оживился. Он бы еще более оживился, если б на сцену вышли все мои сотоварищи
по "Дилетантам" в Таллине: и Евгений Евстигнеев, и Валентин Гафт,  и  Галина
Волчек... Смешно было вечером, в компании молодых  друзей  Дэзика,  когда  в
благодарность за "спасение" скучного вечера любимый  поэт  сгоряча  принялся
хвалить меня как писателя, но тут я отказался от щедрот, доказав ему, что он
хвалит меня авансом: о книге моей он слышал, а сам не читал... "А зачем  мне
тебя читать, я тебя и так знаю, давай-ка  лучше  выпьем"  -  и  вопрос  моей
писательской чести был решен полюбовно.
   ...Совершенно исторической надо признать  мою  скромную  роль  в  деловом
календаре Д.Самойлова. В год его шестидесятилетия  ему  надлежало  исполнить
противные формальности,  чтобы  советская  власть  официально  признала  его
пенсионером. Вся процедура не вспоминается глупейшей или утомительной только
по причине юморного сопровождения. Мне была  поручена  роль  водителя.  Я  с
жаром взялся за руль, и мы уехали с Д.С. из  дома  его  мамы,  что  на  углу
Мясницкой, по Сретенке, 1-й Мещанской, с заездом к  нему  за  документами  -
далее к Рижскому вокзалу, в СОБЕС тогдашнего Дзержинского  района.  Конечно,
по пути досталось району - не только по дзержинской, но и по моей вине,  ибо
я именно здесь родился  -  через  двадцать  лет  после  поэта,  и,  конечно,
впоследствии, через двадцать лет, именно ему придется отплатить мне  за  мою
любезность: Дззик обещал и меня привести к пенсии.
   Ролью шофера ограничиться не удалось,  ибо  дамочка-делопроизводительница
не была исключением  из  советских  правил...  Хотя  Давид  Самойлов-Кауфман
предъявил  все  искомые  бумаги,  у  дамочки  были  свои  виды  на  скорость
исполнения и, очевидно, на особенности фамилии кандидата в  пенсионеры.  Она
тянула  канитель,  задавала  идиотские  вопросы,  придиралась   и   норовила
хорошенько погонять его по инстанциям. И тут на сцену  вышел  актер.  "Если,
мол, вам меня тут мало, то я немедленно приведу сюда в свидетели кого хотите
- от обожаемого совнародом Евг. Евтушенко до М.Козакова и З.Гердта - больших
друзей соискателя сов. пенсии..." Я "тряхнул популярностью", как обозвал мою
акцию Дэзик, обворожил бюрократку, пригласил ее в недоступный тогда Театр на
Таганке и, наконец, отослав поэта покурить  в  коридор,  рассказал  наедине,
кого она мучила. И дело упростилось, и Д.С.Самойлов немедленно превратился в
пенсионера Кауфмана, что и было торжественно обмыто в Безбожном переулке, "в
рабочем порядке"...
   ПРЕДСТОЯЩИЙ ВАДИМ СИДУР
   1967 год на Таганке - водоворот страстей  и  гостей.  Над  головой  юного
театра - грозы, угрозы, молнии и  "сверх-сверхмолнии".  Прокатились  десятки
лет, и стало ясно, что же там было на самом деле. То были не тревоги  первой
суеты, то было - счастье раз и навсегда. Вообще, все, что мнилось  очевидным
на бегу, сегодня оборачивается,  превращается  и  видоизменяется  -  словом,
всему называется своя цена.
   В тот самый год я познакомился с Вадимом Сидуром и Юлей, его женой. Вадим
-  знаменитый  скульптор,  запрещенный  художник.  Чудом  выжил   в   войну,
прострелен и прожжен. Чудом  живет  и  трудится:  могут  посадить,  сгноить,
изгнать в любой час, потому что нельзя  было  представить  его  пластические
формы, его фигуры, композиции, головы на советской выставке, где красовались
сплошные вожди и труженики из бронзы и чугуна, где зрители узнавали  себя  в
хорошо застывшем виде, потому что народные скульпторы  СССР  умели  отразить
действительность один к одному. Пластические фантазии всяких там  Джакометти
или  Генри  Муров  могла  оправдать  только  загнивающая  реальность  ихнего
империализма.  Пабло  Пикассо  сам  захотел  "оправдаться"  перед  советским
народом, и его голубь мира понравился,  так  как  был  похож  на  голубей  с
проспекта Мира, бывшая 1-я Мещанская улица.
   Хотя Вадим  отлично  знал,  что  "искусство  принадлежит  народу"  и  что
художник обязан отражать действительность (в ее революционном развитии),  он
упорствовал в искажении действ