ы спасти судьбу шедевра СССР и  Каннского  фестиваля...
Все это - из области  суеты.  Так  сказать,  виновата  суета,  а  не  данная
Митта... И вот съемки "Сказки странствий" и мое мелкозернистое участие  дали
возможность наблюдать "младшекурсника" в работе. В дневнике я  записал,  что
Андрей неутомимо послушен мучителю Александру Наумовичу. На  площадке  почти
не заметен стаж его популярности, он умеет беречь в себе стартовое, дебютное
самочувствие. Любит, можно сказать, быть учеником. Это не всегда удается, но
я  с  удовольствием  замечаю  исполнительское  достоинство  и   моментальную
отзывчивость в репетициях к съемке. А уж когда  объявлен  "мотор"  -  тут  у
Андрея точность без изъяна. Ни на долю секунды, ни на полвершка  вправо,  ни
на полтона ниже - ни в чем не отступит от просьбы режиссера.  Он  впервые  у
Митты, он привык к другому режиму, его природа пропитана духом импровизации,
но он послушен воле режиссера. В этом  и  достоинство  профессии.  Обеденный
перерыв. Мы спасаемся в зыбкой тени  декораций.  Далеко  внизу  режет  своим
блеском наши усталые глаза Черное море.  Очень  жарко,  мы  оба  раздражены,
каждый по-своему; однако новости театра и жизни, общие темы и друзья  -  все
это приводит нервы в штилевое состояние. Потом, как индейцы с гор,  к  ногам
Андрея сваливаются дети, с ними - парочка отдыхающих дефективных дамочек,  и
актер раздает автографы. В  его  глазах  -  привычная  вежливая  тоска.  Наш
разговор развалился, и теперь  мы  дружно  спрягаем  и  склоняем  режиссера,
которому палящее солнце не мешает носиться, ругаться без отдыха  и  тени.  А
вечера прекрасны. Ужины  в  гостинице  "Ялта",  споры  и  сговоры  в  пользу
завтрашней смены... Рассказу Андрея о параллельной съемке в Ленинграде я  не
придал того значения, которое имеет теперь в моей душе и его  роль,  и  весь
фильм Алексея Германа об Иване Лапшине...
   Самый памятный день - 16 июля. Рано "отстрелялись", навестили  в  Мисхоре
дочку  Андрея  Машеньку  и  тут  же,  двумя  террасами  выше,   над   морем,
расположились на даче Вадима Туманова. Андрей очарован уютом и миром дома, и
сада, и кухни с банькой, а перед телевизором в гостиной,  направив  на  себя
мощный вентилятор, замирает в блаженстве: "Я отменяю съемки, передай  своему
Митте. Я всю  жизнь  искал  эту  точку  на  планете.  Мечта  идиота:  покой,
изоляция, диван и телевизор с вентилятором. Я счастлив, а ты?"  Весь  вечер,
что мы просидели под виноградными плетениями, уничтожая плоды гостеприимства
хозяев, показался одним из самых славных и добрых в жизни. У меня сошлось  в
одну чашу радости: начало отпуска в театре, канун дня рождения жены, дорогой
мне мир Владимира Высоцкого (в честь его пристрастия к  этому  дому  и  была
приобретена  дача  другом  поэта,  Вадимом),  любимый  Крым,   принудительно
отдыхающий Митта... И, разумеется, особую приподнятость настроения я  отношу
к факту  присутствия  Андрея.  При  многолетней  привычке  ощущать  какую-то
дистанцию между нами я всегда, издалека или ближе, как-то теплел  "щукинским
родством", мне в нашем знакомстве было дорого все, что нас соединяло, и все,
что не соответствовало клише "кумира" и "кинозвезды". На этот вечер 16  июля
ласковый ангел Тавриды (выразимся высокопарно)  подарил  мне  замечательного
Андрюшу Миронова. Такого, каким он  был,  видимо,  для  всех  своих  друзей.
Добавлю на основании единичного опыта: для счастливцев.
   В последнем разговоре, в мае 1987 года,  возле  служебного  входа  в  его
театр,  мы  говорили  о  новостях.  Андрей,  мне  кажется,   всегда   охотно
переключался на волну собеседника... В моем случае назовем это  даже  волной
идейного занудства. Назначение  Николая  Губенко  на  Таганку.  "Самоубийца"
Эрдмана. Что будет, что есть, что было. И я назвал лучшие для меня, зрителя,
работы Андрея в театре. Более всего - Жадов в "Доходном  месте",  постановка
Марка Захарова. Под занавес 60-х годов  спектакль  был  запрещен,  и  с  ним
вместе  лишилась  своего  развития,  быть  может,  важнейшая  грань  таланта
артиста.
   В ту же Ригу, где случилось несчастье, два года назад мы ехали втроем,  и
очень весело... Я морочил ему голову борьбой с никотином, он за  это  смешил
мою Галю разоблачительными этюдами на тему занудной идейности ее мужа -  еще
с институтской, мол, скамьи! - а в тамбуре мы совершали перекур и  печальный
обмен тогдашними новостями об обоих театрах. А в купе  продолжались  веселые
речи и шаржи...  Июльский  вечер  в  Крыму,  как  водится,  был  детально  и
гиперболически помянут добром и  хохотом.  Андрей  уморил  нас  изображением
бедного Саши Митты,  которого  и  в  глаза,  и  за  глаза  объявлял  падучим
советским режиссером: за панику в работе, презрение к отдыху и, конечно,  за
обморок в баньке, до которого довел себя сознательно,  которым  гордился,  а
нас весь вечер укорял за невежество в области банных обмороков...
   В Риге Андрея почему-то не встретили, отчего мой  брат  и  друг  получили
приятный шанс "комфортировать"  артиста  транспортом  и  завтраком  в  отеле
"Латвия". Через пару дней  мы,  как  договорились,  наведались  к  Андрею  в
санаторий "Яункемери". Мама, Мария Владимировна,  возмущенно  описала  дикий
режим "отдыха" ее сына и доказала, что "звезды" ее поколения были не  такими
доступными и разбросанными психопатами, как эти "звезды"-дети... Я  в  ответ
утешил ее рассказом о собственной дочери.
   Начало 70-х годов, поселок на Пахре под  Москвой.  Я  гуляю  с  Аликой  -
дочкой-пятилеткой, егозой и худышкой. Остановка  на  аллейке.  Папа  увлекся
беседой с чужими тетей-дядей. Дочь рвется из рук. Я крепко держу ее за руку,
не уставая смеяться и продолжать скучнейший, с ее точки зрения,  разговор  -
опять о "Таганке", о какой-то "Сатире", об Эрдмане и Утесове, об эстраде и о
каком-то Хазанове, выступавшем в Кремле у кого-то на семидесятилетии... Дочь
уже изнемогает, скулит и тащит меня в дом, к обеду. Я извиняюсь, прощаюсь  с
незнакомыми ей людьми и шлю привет их сыну Андрюше... Через пару шагов Алика
замерла от разгадки: "Какой-какой Андрей? Миронов?! Это, что ли, мама Андрея
Миронова?! И папа?!" И восторг, и отчаяние, и срочный порыв в их  сторону  -
разглядеть чудаков, которых кумир наградил правом его родить... И,  конечно,
я в результате получил первый выговор от малютки: "Как тебе не стыдно! Ты же
знал и не сказал, что это Андрея Миронова мама!  Что  мне  теперь  делать?!"
Думаю, назавтра в детсадике она сообразила, что делать, и юные коллеги  моей
дочери получили яркую картину ее встречи с Его родителями... Так  замкнулось
время: в пятидесятых глядеть на сына мешало очарование родительской славы, а
в семидесятых наши дети с обожанием и завистью взирают на  тех,  кто  "лично
знаком" с Андреем Мироновым... Сомкнулась радуга фамильной легенды.
   ЮРА ВИЗБОР
   Знаете, что  очень  часто  говорит  перед  съемкой  режиссер  актеру?  Он
говорит: "Ничего не играй!" Странное указание, не так ли?
   ...В конце пятидесятых уходили в прошлое (и в  будущее)  военные  сюжеты,
героические профили суперменов, становились популярными фильмы  итальянского
неореализма. Эффект простоты усиливался тем, что большинство исполнителей не
были актерами: их приглашали на экран прямо с улицы.
   Мы учились в театральном институте, бегали в кино, а собираясь дома после
итальянских картин, слушали пластинки с  французскими  шансонье.  Песни  Ива
Монтана, наверное, не меньше повлияли на здоровье поколения, чем решения  ХХ
съезда партии.
   Новые имена советской культуры конца пятидесятых  -  прямые  родственники
неореализма.

   Какая музыка была, какая музыка звучала -
   Она совсем не поучала, а лишь тихонечко звала...
   Звала добро считать добром, а хлеб считать благодеяньем,
   Страданье вылечить страданьем, а душу греть вином
   или огнем...

   ...Лет  через  пятнадцать  после  института  я  участвовал   в   передаче
радиостанции "Юность". Она состояла из  песен  и  стихов  Б.Окуджавы.  Помню
ответ поэта на  вопрос  корреспондента:  "Вам  нравится,  когда  ваши  песни
исполняют другие?":
   - Я не люблю, когда  поют  другие,  потому  что  придумал  их  по-своему,
по-другому. Наверное, ближе всего к тому, как я придумал, - это  когда  поет
Юрий Визбор... Он поет  очень  просто,  по-мужски,  и,  кроме  того,  он  не
изображает чувства, он вообще ничего не играет...
   Сказано так легко, а исполнить трудно. Когда актеру говорят:  "ничего  не
играй",  то  имеют  в  виду:  не  позируй,  не  афишируй  чувств,  оставайся
естественным.
   Комплимент Окуджавы я понимаю так. Юрий Визбор много  знал,  пережил.  Он
был личностью. Ему не надо было "доигрывать", актерствовать - и на экране, и
на эстраде, и в жизни тоже.
   Советский  образ  игры  на  публике   до   сегодняшнего   дня   сохраняет
демонстрацию чувств. Если персонаж  переживает  -  это  выражается  ярко,  с
нажимом. Все без конца твердили и твердят  о  правде,  о  реализме.  Но  эту
правду стесняются выпускать на люди - такой, как  она  есть.  Ее  одевают  в
кричащую обложку. Кислая конфета в сладком фантике пафоса.
   "Ничего не играть" - значит еще играть от себя и только по  существу,  не
занимать чужих жестов и интонаций.
   Владимир Высоцкий шокировал своих первых слушателей  (и  коллег),  потому
что он кричал  "по  существу",  а  мы  привыкли  кричать  -  по  праздникам.
Александр Галич язвил системе власти,  а  мы  привыкли,  когда  язвят  по...
"системе Станиславского". Булат Окуджава пел в обществе и  был  свободен  от
общества. Юрий Визбор задушевной манерой  вроде  как  бы  исполнял  одно  из
главных требований к массовой песне: "она, как друг, и  зовет,  и  ведет..."
Его песня звала, вела и уводила - по-одному из толпы - в горы, в ясность,  в
чистоту, в сторону от коллективного разума...
   Все "данные" Ю.И.Визбора звали повториться "советский тип" в характере  и
внешности, однако его натура предпочла сходство с персонажами  из  Хемингуэя
или Ремарка. Таким мог быть  закадычный  друг  детства  Жана  Габена,  лично
подпевавший Иву Монтану где-то у стен Малапаги...
   Фильм  "Июльский  дождь"  любимого   "неореалиста"   московской   заставы
режиссера Марлена  Хуциева  вызвал  восторги  умной  публики  и  раздражение
публики официальной. Юра Визбор "ничего не играл" в одной из главных ролей и
пел в фильме свою песню "Спокойно, дружище, спокойно".  Марлен  Хуциев  взял
героя из жизни, а не из актеров. Героя с антигероической внешностью. И  Юрий
Визбор сразу стал знаменитым. Его снимали Лариса Шепитько,  Андрей  Смирнов,
Михаил  Калатозов.  Конечно,  он  был   обаятельным,   киногеничным...   как
говорилось - неотразимый мужчина. Но  разве  мало  не  менее  эффектных,  но
"обученных" актеров? Почему такие  хорошие  режиссеры  предпочитали  Юру?  Я
думаю, по той же причине, по какой мы все тянулись к фильмам неореалистов  и
голосу Монтана: Визбор был абсолютно натуральным и в жизни, и на эстраде,  и
на экране. Он "никогда не играл".

   Наполним музыкой сердца,
   Устроим праздники из буден,
   Своих мучителей забудем,
   Вот сквер - пройдемся до конца...

   ...Снимался  фильм  "Красная  палатка".  Персонажи   Визбора   и   Бориса
Хмельницкого, по воле сценария, попали в ледяную воду,  боролись,  стреляли,
отснялись, вылезли. Съемка шла за Полярным кругом... Белые медведи глядят  и
не верят своим глазам: человек добровольно купается в ледяной воде?!  Юра  и
Боря сразу опрокинули по стакану чистого спирта, оттуда -  в  каюту,  там  -
горячий душ, довольны, вернулись на площадку. Вместо благодарности -  приказ
режиссера: снимаем второй дубль.
   - Как? Да вы что?
   - Да ничего! Кино есть  кино!  Быстро  в  кадр!  Грим,  костюмы!  Группа,
внимание!
   - Да вы что? А наши детородные органы, а ваш гуманизм...
   - Все! Время! Первый дубль в браке - а мы снимаем итало-советский  фильм!
Впервые в истории! Быстро в кадр!
   И они полезли в ледяную ванну. Борьба, брызги, стрельба, и белые  медведи
- в ледовитом шоке... Вылезли, им опять сразу - спирт, каюта,  горячий  душ.
Вернулись  на  площадку  (помните,  куда  преступников   обычно   тянет?)...
Калатозов крепко обнял героев. Овации всей группы. И - маленькая просьба  от
оператора, при поддержке режиссера:
   - Ребята, нужен третий дубль, нужен до смерти! Есть погрешности,  словом,
это наша вина, простите, без третьего дубля - фильма не будет!
   - Да вы что, озверели?! Вам нужен третий дубль до смерти, да?  До  нашей,
что ли, смерти, а?!
   И оба артиста скрылись в каюте. К ним  посылали  гонцов,  им  сулили,  им
угрожали. Молчал океан. На  двери  каюты  появился  листок  с  ответом  Юрия
Визбора: "Кино найдет себе другого, а мать сыночка - никогда".
   Что за погода? Как эти сумерки ужасны!
   Что за погода? Меняет климат свой земля...
   А я устала. Ходила целый день напрасно...

   1975 год. На съемки фильма "Смок и Малыш", где я изнывал  от  одиночества
посреди литовского  кинематографа,  посреди  снегов  Кольского  полуострова,
явился мне спасатель Юрий Иосифович. В красной  пуховке,  круглый,  крепкий,
румяный и рыжеватый.
   Явился будто бы снимать документальное кино про Апатиты и флотаторов, про
героев наших будней, но на самом деле - спасать друга. Он был в  курсе  моих
переживаний: я впервые столкнулся с интригами большого кино, и с  комплексом
неполноценности кинорежиссера (того же, что снимал трифоновский "Обмен"),  и
с антирусскими комплексами тоже... Я играл  главную  роль,  меня  втащили  в
кадр, надеясь на мой театральный опыт, а я нуждался в  уроках  совсем  новой
профессии. Режиссер психовал, учить не  умел  и  все  недостатки  начального
периода смело валил на упрямого актера,  да  еще  из  ненавистной  Москвы...
Экспедиция в красивых горах превращалась в филиал тюрьмы народов.
   Юра приурочил свою работу к месту и времени моих  съемок,  погостил  пару
часов в киногруппе, обворожил всех моих литовцев:
   1) тем, что, будучи всесоюзной звездой экрана, шутил, смешил и все  время
высоко уважал каждого литовского представителя;
   2) тем, что, по секрету от меня, хвалил  их  за  выбор  "такого"  актера,
сулил бешеный успех первому литовскому сериалу на всесоюзном телеэкране;
   3)  тем,  что  намекал  на  большие  симпатии  к  этим  съемкам  большого
начальства киностудии "Экран";
   4) тем, что выпивал и закусывал со всеми литовцами  запросто  и  за  свой
счет;
   5) тем, что признался сразу и без  пыток,  что  его  натуральная  фамилия
Визборас, что отца его, Йозаса,  сгноили  в  сталинских  лагерях,  но  он  с
матушкой (украинского происхождения) никак  не  мог,  к  сожалению,  выучить
родной литовский язык...
   Юра провел несколько сеансов ненавязчивой психотерапии, носился со  мною,
в свободные мои часы  окружал  братской  заботой,  перезнакомил  со  многими
хорошими апатитовцами... Были теплые вечера посреди снежных  гор,  были  его
песни - в том числе о соседних вершинах... Юра принял участие в "Академиаде"
горнолыжников, на одном из этапов которой его  рассмешил  большой  физик  из
Киева...
   - Ты можешь себе представить мой неслабый успех в  высоких  слоях  гениев
науки? На плато Росвумчорр группа ученых подъезжает, пожимает  мне  трудовую
перчатку, а самый смелый из них, академик Савельев,  заявляет...  Что,  мол,
они понимают, я и то умею, и в этом преуспел, и песни мои  они,  дескать,  с
молоком своих мам приняли, и что на лыжах держусь,  не  падаю  и  вершин  не
боюсь... Но одного они все, хотя и очень умные,  понять  не  могут:  как  я,
такой мягкий и добрый, сумел перевоплотиться в  этого  суку  Бормана?  Каких
трудов мне, наверное, стоило - сыграть  на  фоне  маститых  мастеров  экрана
этого суку Бормана? И даже голос, дескать, я как-то  филигранно  изменил,  и
глаза, и щеки, и нутро - ну вылитый сука Борман! Особенно, конечно, голос!
   Рассказ сопровождался нашим обоюдогромким хохотом.  Разумеется,  попав  в
артисты,  журналист  Визбор   готов   был   терпеть   возвышенные   фантазии
кинозрителей на счет особых  трудностей  в  жизни  киносъемщиков,  но  такой
высоты еще не брал никто... Этот Борман был сыгран Юрой срочно,  по  просьбе
коллеги-режиссера в Останкино, без отрыва от  основных  занятий.  Портретный
грим "суки Бормана", два-три дня съемок - и Юра  прочно  забыл  о  случайном
эпизоде. Он даже не сумел  расстроиться,  узнав,  что  его  роль  озвучивает
другой актер... Но успех фильма "Семнадцать мгновений весны" и лично  образа
Бормана превзошел все мечты - "особенно, конечно, голос!".

   ...Когда Визбор уехал со съемок  в  Москву,  у  меня  начался  перелом  к
лучшему - в работе, в отношениях с режиссером и просто в душевной области...
В гостинице  Юра  поделился  большой  сердечной  новостью,  которой  он  уже
посвятил несколько прекрасных песен. "Новость" жила в  Москве  и  через  год
превратила жизнь Юры в кромешный ад.
   Романы, лирика, любовь  -  дело,  конечно,  тайное,  и  всегда  неприятны
сплетни и версии, но... Данный  пожар  сердца  дорого  стоил  замечательному
человеку, и мне впервые пришлось сыграть "ответную роль" спасателя...  А  на
Кольском полуострове, на старте романа - только ахи да охи, только румянец и
радость, а также песни, шутки, прибаутки...

   Ax, как нам хорошо! Как хорошо нам жить на свете!
   Дождь, кажется, прошел. Наступит скоро теплый вечер...
   Ах, как светло вокруг! И птицы весело щебечут...
   Ах, дорогой мой друг! Как хорошо нам с тобой вдвоем...

   1976 год. Юра в моей квартире справляет свои сорок два года.  Он  сбросил
бремя "любовного наваждения". (Очень скоро ему улыбнется  судьба  -  в  лице
"прекрасной Нинон", навеки верной и любимой жены.) Теперь он ожил, и в океан
его обаяния вливаются снова реки его друзей. Звучат умные  и  бодрые  шутки,
тосты  блистают  прозрачными  намеками,  хохот  компании  сменяется  песнями
Ю.Визбора,  С.Никитина,  В.Берковского,  Д.Сухарева...  А  я,  хозяин  дома,
счастливей счастья. И надежно скрываю от друзей то, что случилось  буквально
накануне Юриного дня рождения. Он пренебрег моим мудрым советом и сбежал  по
адресу бывшей "новости". Вернулся домой страшнее тучи,  улегся  на  кровать,
замкнул уста... В глазах - такая скорбь, такая тоска... Ни слова между нами,
тишина. Вижу: рука Юры набирает горсть лекарств, он их глотает, запивает, не
меняя выражения остановившихся глаз... Я, не очень разбираясь в медицине,  в
ужасе  мечусь,  предчувствуя  худшее.   Дальше   случилась   моя   идиотская
импровизация, за которую впоследствии, к моему  удивлению,  он  хвалил  меня
родным и близким.
   Я вбежал в ванную, смочил холодной водой  полотенце,  вернулся  к  Юре  и
огрел его прямо по шее, по лицу, по голове... И  остановился,  в  страхе  от
содеянного. А Юру именно этот шок вернул к жизни - так он потом рассудил.

   Что ни баба - то промашка,
   Что ни камень - то скала.
   Видно, черная монашка
   Мне дорогу перешла.
   1980 год. Роман мой, квартира - его. Легко об этом читать в чужих книгах,
а если и страсти, и страхи - твои, родные? Не стану ворошить  черных  чертей
проклятого прошлого: не я первый, не я последний получал удар  за  ударом  в
эпоху развода. В черные дни я спасался - от надзора, от  сплетен,  от  риска
потерять любимую, от исполнения безумных угроз... Меня укрывали теплые стены
дома Юры Визбора.  А  однажды  случилась  комедия,  по  ошибке  принятая  за
трагедию.
   Юра отдал нам свои ключи с предупреждением: являться тихо,  на  звонки  и
стуки не откликаться, ибо его дом только для меня - крепость, а для  него  -
мишень  разбоя.  Одна,  скажем,  суровая  к  Визбору  дама  жила  в  том  же
кооперативе и осаждала квартиру повышенным  вниманием,  а  застань  она  там
посторонних - готово дело о незаконной сдаче жилья и т. д.
   И вот однажды Юра явился к себе  домой,  уверенный,  что  мы  с  Галей  в
театре, и забыв, что среда на "Таганке" - выходной день. Он привычно вставил
ключ в дверь. Дверь не открылась. Он услышал шорох внутри  и  замер.  М