одушно.
   - Что-то не так?
   - Да нет, пить можно.
   - А что нужно сделать, чтобы пить можно было с удовольствием? Я  подумал,
хотел сказать, что можно чуть  крепче,  но  тогда  придется  и  дальше  пить
повышенной крепости, ибо Кристина, похоже, собирается делать его  и  впредь,
расширяя рамки литагента-редактора-смотрителя за сексуальным тонусом, сказал
вынужденно:
   - Да  нет,  в  самый  раз.  Можно  даже  чуть-чуть  слабее.  Я  наращиваю
постепенно, самый крепкий пью уже к ночи. Она удивилась:
   - А как же спите?
   - Как бревно, - ответил я откровенно. Она бросила на меня быстрый взгляд,
мол, со мной бы не лежал бревном, а я ответил тоже взглядом, что хрен  тебе,
лежал бы, если бы захотел. Прошел тот возраст, когда из-за комплексов делаем
не то, что хочешь, а чего от тебя ждут.
   - Ладно, - сказала она, - журналистов не жалуете, с  читателями  тоже  не
общаетесь... Это я усвоила, хотя так и не поняла. Ну да ладно. И  на  всякие
съезды и междусобойчики, что устраивают издательства и всякие  комитеты,  не
ездите, тоже понимаю, хоть и с трудом. В вашем-то возрасте  ехать  в  Питер,
жить в гостинице... Но почему  здесь,  в  Доме  писателей,  вы  не  захотели
подойти к Драгопольскому или позволить ему подойти?  Мне  рассказали  о  том
случае, он ждал только намека...  Я  помялся,  не  зная,  как  объяснить  на
пальцах, как выразить трудное.
   - Я не хочу влиять, - сказал наконец.  Ее  глаза  расширились,  я  сказал
торопливо:
   - Влиять, как полагаю, неспортивными методами.  Этот  Драгопольский  пару
раз на своих тусовках отзывался обо мне нелицеприятно. Или заявлял, что меня
не читал и читать не будет. Если я сейчас с ними  перекинусь  парой  слов  о
сегодняшнем вечере, о погоде, а то еще и попьем кофе за одним столом, то ему
будет несколько труднее... ну, хоть на полпроцента, говорить обо мне  то  же
самое. Чуточку неловко, что ли, говорить,  что  я  дурак  и  скот,  если  за
минутным разговором убедился, что я вообще-то умею говорить, а не бросаюсь с
лаем.
   Она слушала с непониманием, возразила:
   - Так это ж хорошо!
   - Нехорошо, - ответил я. - Я  не  хочу  никого  перевербовывать  на  свою
сторону таким макаревичем.
   - Но почему? Почему, если шанс подворачивается сам? Да все бьются за это!
Вот тысячи учебных пособий с лекциями и диаграммами, как привлечь  внимание!
Как создавать  дополнительные  шансы,  чтобы  на  свою  сторону  еще  одного
человека, еще одного... А вам эти возможности сами лезут  в  руки!  Я  пожал
плечами.
   - Объяснить такое трудно, понимаю, - сказал нехотя. - Просто прими это.
   - Но кто оценит ваше бла-а-а-агародство? Да никто просто не поймет!  Даже
я не понимаю, а я на вашей стороне! О вас знаете уже какие слухи?
   Я отмахнулся:
   - Плевать. Я сам свое бла-агародство, как ты  говоришь,  ценю  достаточно
высоко. И перемена в мнении о моей персоне пары  сотен  или  тысяч  милых  и
пушистых того не стоит. Хрен с ними! Я все равно их изменю, хотят  они  того
или не хотят. Вернее, не их, они уже конченые, но их дети...  это  уже  мои!
Она смотрела с непониманием, как я начинаю лыбиться, скоро захохочу.
   - Кристина, - сказал я весело, - тебе трудно поверить что я в самом  деле
придерживаюсь такого образа жизни который декларирую?.. Но это так.  Поверь,
работать будет легче.
   - Я не понимаю, - сказала она  с  некоторым  раздражением,  -  зачем  эти
добавочные трудности.
   - Это моя пещера, - объяснил я.
   - Какая пещера?
   - Или  гора,  если  хочешь.  Думаешь,  я  первый,  который  попал  в  эту
ситу„вину? Да всякий, который хотел кардинально изменить мир, уходил  вот  в
такую изоляцию. Только раньше в пещеры, леса, пустыни, как всякие  христосы,
будды, мухаммады и тысячи других подвижников, а сейчас люди покрепче.
   Я могу и в центре города отгородиться от милых и пушистых, от которых  не
мог отгородиться Христос или  Будда.  А  я  вот  могу!  Звякнул  телефон,  я
посмотрел на Кристину, не стал голосить, а дотянулся до трубки.
   - Алло?
   - Володенька, -  послышалось  из  мембраны  торопливое,  -  у  тебя  есть
дистрибутив Ворда? Стыдно признаться, но я ухитрился запортить...
   - Нет проблем, - заверил я. -  Если  хотите,  могу  даже  установить.  Он
сказал еще виноватее:
   - Что вы, что вы, Володенька!.. Я и так вас напрягаю. От дел  отрываю.  Я
уж сам как-нибудь одним пальцем. Только бы не забыть, в какую директорию он,
мерзавец, вписывает сам себя, чтобы от меня спрятаться... По умолчанию, гад,
всегда пользуется этой уловкой. Когда к вам можно?
   - Да хоть щас!
   - Спасибо, Володенька!
   - Не за что, - ответил я. Он еще  рассыпался  в  благодарностях,  называл
меня спасителем, в самом деле  беспомощный  при  самых  пустяковых  сбоях  в
компе. Кристина  унесла  чашки,  я  слышал,  как  на  кухне  полилась  вода,
зазвенела посуда. Эта красотка даже умеет мыть  чашки?  И  кофе  приготовила
тютелька  в  тютельку.  Наверное,  это  входит  в  ритуал,  чтобы  любовницы
миллиардеров сами готовили боссу кофе, и того, в постель.
   Когда в прихожей раздался звонок, Кристина сидела за  тем  же  столом,  с
задумчивым  видом  грызла  карандаш,  иногда  что-то   черкала   в   проекте
предварительного плана. О чем, еще не знаю, не заглядывал, мешают нависающие
над листом бумаги острые  яблоки  грудей...  какие  к  черту  яблоки,  целые
дыньки! Как только начинаю смотреть на бумагу, глаза просто выворачивает,  у
меня там мышцы за пару часов накачались, как у штангиста икры за полгода.
   Ее молочные железы и сейчас, когда  я  пошел  открывать  дверь,  смотрели
алыми сосками на  лист.  Томберг  вошел,  высокий  и  костлявый,  в  длинной
обвисшей майке и трениках. Я сделал жест в  сторону  комнаты,  где  все  мои
диски, хотя Томберг и так знает, где что у меня лежит. Он сделал пару  шагов
и остановился в дверном проеме так резко, будто  стукнули  в  лоб.  Кристина
вскинула голову, улыбнулась ему  по-голливудовски  широко  и  многообещающе.
Томберг преодолел ступор, проблеял:
   - Э-з... простите... Володенька, что ж вы не сказали, что у вас  гости?..
Я бы не тревожил... или хотя бы галстук...
   Я отмахнулся:
   - Галстук в такую жару? Не смешите. Щас я найду этот проклятый Ворд... Да
вы присядьте пока.
   Кристина сказала ему доброжелательно:
   - Я не гость, мы работаем. Так что не стесняйтесь.

ГЛАВА 6

   Она со вздохом откинулась на спинку кресла, распрямляя натруженную спину,
закинула руки за голову. Дыхание застряло у Томберга в гортани, а выпученные
глаза прикипели к белейшей полоске поперек ее груди.  Вот  уж  действительно
снежная белизна, радость для глаз в такую жару. Я рылся в дисках,  ибо  Ворд
слишком мелкая прога, что  бы  этому  текстовому  редактору  кто-то  выделил
отдельный к он где-то в бесчисленных ?Офисах?, ?Суперофисах?, ?Ультраофисах?
и всякого рода реаниматорах и загрузочных дисках. Кристина сказала легко:
   -  Давайте  я  вам  налью  холодного  пепси?  Или  лучше  квасу?  Томберг
взмолился:
   - Да что вы... да  зачем...  да  не  стоит  утруждать...  Кристина  легко
поднялась, глаза Томберга тоже поднялись, как приклеенные  к  ее  груди,  но
дальше пришлось смотреть в спину да  на  двигающиеся  ягодицы,  расчерченные
узкой  полоской  трусиков.  Я  слышал,  как  хлопнула  дверка  холодильника.
Кажется, даже  слышал  учащенное  дыхание  Томберга.  Кристина  вернулась  с
литровой бутылкой тоника и тремя высокими стаканами.
   - И мы с Владимиром Юрьевичем освежимся, -  сообщила  она  с  улыбкой.  -
Жарко...
   - Жарко, - торопливо сказал Томберг. Он  ухитрился  покраснеть,  Кристина
наполнила стаканы, один придвинула  к  Томбергу,  сам  вряд  ли  решился  бы
протянуть руку. От ее кожи пахло свежестью.
   - Вы писатель? - спросила она благожелательно. - Что ж  вы,  как  старший
собрат, не повлияете на него в положительном смысле? Он поднял на нее робкие
интеллигентные глаза, тут же уронил взгляд, ожегся о красные вздутые соски.
   - Повлиять? - переспросил он растерянно. - Вы полагаете,  на  него  можно
повлиять?.. Это хорошо бы, конечно, но, боюсь, это невозможно...
   - Ничего нет невозможного, - возразила  она.  -  Трудно  -  другое  дело.
Дальше у них пошел обычный треп  про  особую  роль  литературы.  Здесь  доля
правды есть, но вся беда, что это только доля, да и та относится  целиком  к
России. Только к России. Да наша российская литература  уникальна,  хотя  не
знаю, хорошо ли это. Она резко отличается от всех-всех, даже от европейской,
хотя наши князья и даже цари вроде бы переженились с Западом, а наши светочи
литературы из болот гнилого Запада не вылезали.  Итак,  на  Западе,  как  мы
помним - Запад мы всегда лучше помним и знаем,  -  литература  начиналась  с
бродячих  менестрелей,  что  шатались  от  одного  замка  к  другому,   пели
героические и прочие слезовыжимательные песни. Им бросали  со  стола  жирную
кость, а расчувствовавшийся феодал жаловал даже монетку. То  есть  кто  умел
сочинить песнь, что зажигала сердца сильнее, тот  получал  кость  жирнее,  а
монету - толще.  Его  провозглашали  бардом  года.  Феодалы  приглашали  его
наперебой, а под его  песни  то  хлюпали  носами,  то  скрежетали  зубами  и
хватались за мечи, то снова рыдали над несчастными Тристаном и  Изольдой.  В
России же литература пошла совсем от  другого  источника:  от  монахов,  что
переписывали святые писания. Они-то и стали первыми русскими  писателями  со
своими ?Откровениями?, ?Деяниями святых?,  ?Видениями  мучеников?.  То  есть
первыми писателями было  духовенство.  От  того  наша  литература  и  доныне
зовется духовной. Или одухотворенной, вариант - духовная пища.  Западная  на
самом же Западе именуется - entertainment, то есть развлекаловка.  Западная,
как даже козе понятно, обращается к сердцу и гениталиям читателя, а  русская
- к его душе и уму. Потому  тоже  понятно,  почему  русская  литература  так
благосклонно встречается всеми высоколобыми  в  мире,  а  западная  -  всеми
слесарями и недоразвитыми подростками. Так же  понятны  и  крохотные  тиражи
русской и огромные западной: тот же процент  соотношения  умных  людей  и...
остальных. Потому в России с ее засильем духовенства и его борьбой  супротив
скоморошества просто немыслимо было появление таких,  чисто  развлекательных
авторов, как Вальтер  Скотт  или  Дюма.  За  что  теперь  и  расплачиваемся.
Оказалось, что развлекательную литературу с удовольствием читают даже  самые
что ни есть высоколобые, хоть и морщатся, так положено, в то же время  очень
трудно заставить  слесаря  прочесть  Достоевского  или  хотя  бы  Астафьева.
Сегодня западная литература усиленно старается хоть как-то одуховниться,  но
и не потерять читателя. То  есть  ее  бегающий  я  стреляющий  с  обеих  рук
мышцастый кинг-конг теперь время от времени еще и рассуждает, даже  цитирует
что-нибудь умное, а вот наша сурьезная и очень уж  духовная  литература  все
еще брезгует опускаться до простого читателя. И потому  наши  авторы  старой
закалки сейчас читают свои вещи жене и собаке, а также  своему  отражению  в
зеркале. При всей симпатии к этим людям  я  все  же  посматривал  на  них  с
брезгливой жалостью. Чтобы поучать народы, надо хотя бы  понимать,  в  каком
мире живешь. И среди каких людей. Что толку, если напишете гениальную  вещь,
но та помрет вместе с вами?
   Это пустоцветство. Книга должна давать плоды,  то  есть  сеять  разумное,
доброе, вечное. Или же разрушать неразумное, недоброе и  сиюминутное.  Более
того, ее должны прочесть как можно  больше  людей.  Потому  свои  идеи  надо
подать не только умно, но и в яркой увлекательной форме. Чтобы семена плодов
все же запали как можно в большее число голов. И дали всходы.  Диск  наконец
отыскался, а я подумал, что чересчур  ушел  в  эмпиреи.  В  оправдание  могу
сказать совершенно честно, что на пропаганде и сеянии  Высокого  тоже  можно
заработать. И неплохо. А это все же благороднее и чище, чем  впятеро  больше
зашибать  на  продаже  водки  или  сигарет.  Томберг  уже   почти   перестал
стесняться, ибо речь зашла о любимой литературе, Кристина умело поддерживает
разговор, незаметно провоцирует, а он горячится,  доказывает,  робкий  голос
обретает нотки трибуна.
   Нет, в самом деле - положение писателя в России уникально. Если  везде  в
мире, особенно на Западе, это всего лишь развлекальщик,  то  здесь  ?поэт  в
России больше, чем поэт?. Но-прежнему русская литература, как и  двести  лет
назад,  пронизана  морализаторством,  а  литература  без  морали  уже  и  не
литература,  по   строгим   канонам.   Нет,   все,   конечно,   предпочитают
непритязательную западную литературу, но попробуй и сам такую напиши, тут же
сморщат носы - фи, одна развлекуха... Западной это можно, а русской  -  нет.
Русская должна быть духовной. Но сделаешь духовную, скажут -  неинтересно  и
возьмут точно такую же западную, классом намного ниже. Но - им можно, а  ты,
отечественный писатель. до такого  уровня  опускаться  не  должен!  Конечно,
читать я тебя не буду, говорит читатель, любая  духовность  скучна,  мне  бы
побольше экшен с голыми бабами  и  пистолетами,  но  ты  так  не  пиши,  это
будет ?а ля Запад?, и вообще отечественному писателю нельзя опускаться до их
преподлейшего уровня!
   - Основа литературы - язык, -  гремел  разошедшийся  Томберг.  -  Кто  не
владеет языком в совершенстве, тот  не  смеет  даже  смотреть  на  следующую
ступеньку...  Я  держал  в  руках  диск,  с  любовью   и   жалостью   пускал
отполированной поверхностью зайчик на розовую лысину этого милого монстра. А
по мне - самые несчастные люди как раз те, кто вытютюливают фразы, добиваясь
самого  точного,  сверхточного,  необыкновенно   точного   звучания   фразы,
предложения, слова. Безукоризненно правильного. Изысканного,  эстетического.
Эти люди сродни  тем,  кто  на  досуге  вырезает  из  дерева  кнутовища  или
изготавливает хомуты. Они  могут  встречаться  с  такими  же  изготовителями
хомутов, общаться в тесном кругу эстетов, сравнивать свою продукцию...  нет,
это не продукция, продукция - это компьютеры, экскаваторы, а  хомуты  -  уже
искусство. И  чем  дальше  мы  уходим  от  века  телег,  тем  это  искусство
становится все  изысканнее,  тоньше,  элегантнее,  эстетичнее.  Наконец  уже
совсем будет прервана связь не только с практическим назначением хомутов, но
потеряется и смысл, и вот тогда это будет изготовителями хомутов возведено в
ранг Высшего Искусства! И  все-таки...  все-таки  мне  почему-то  совсем  не
хочется заниматься  вот  таким  искусством,  которое  понимают  только  сами
творцы. Не хочу филигранить отдельные слова, ибо завтра на смену этим словам
придут другие, а  вот  сюжеты  останутся.  И  пусть  делать  упор  на  сюжет
считается ширпотребом, а упор на точные слова - искусством,  но  мне  как-то
плевать на сегодняшнее мнение доморощенных искусствоведов  мне  ближе  такие
ширпотребные строгатели хитовых боевиков,  как  Гомер  или  Шекспир,  сюжеты
которых знаем и сейчас, а язык обоих давно забыт.
   - Кристина, - плавно вклинился я в интеллектуальную беседу, - Петр Янович
- мастер-многостаночник. Он не только пишет, как вы уже  поняли,  но  и  сам
делает оригинал-макеты. А теперь уже и печатает тираж сам в своей  квартире!
У него навороченный  принтер,  печатает  даже  обложки,  делает  цветопробы,
цветную печать, брошюрует, склеивает, делает переплет, даже золотую ленточку
для закладок... Томберг застеснялся:
   - Ну что вы, Володенька! Какие золотые ленточки, это было всего один раз.
Так, простые маленькие тиражики, на простой бумаге... Но это такая  радость,
такая радость - делать книги! Я смолчал, что потом он продает эти книги тоже
сам, стоя в подземных переходах, в метро, где его гоняет милиция, продает  в
мороз и в такую вот жару, видел я его и промокшего, под зонтиком,  когда  он
спешил к электричке, надеясь пройти по вагонам и что-то продать из своего  в
самом деле крохотного тиража. Кристина наблюдала, как я проводил Томберга на
лестничную площадку, где еще раз объяснил, как инсталлировать, чтобы Ворд не
потерялся, а когда вернулся, заметила:
   - А вы его любите, Владимир Юрьевич.
   - Ну, просто соседи.
   -  Любите,  -  повторила  она.  -  Очень  милый  старик.  Интеллигентный,
деликатный.
   - Да уж, - согласился я.
   - Чуть глаза не вывихнул, стараясь не смотреть на твои голые сиськи.  Она
удивилась:
   А вы что-то имеете против моих сисек? Тогда я накину что-нибудь!
   - Нет-нет, - сказал я поспешно. -  Я  к  ним  совершенно  равнодушен.  Ну
просто совершенно. Она вскинула брови.
   - Что, такие... незаметные?
   - Совсем напротив, - возразил я. - Но ко мне не  раз  в  пещеру  залетали
всякие видения. Помню, когда я был святым Антонием... да и раньше бывало...
   - Святому Антонию насылали, - поправила она. - Сатана присылал. А  я  вот
пришла сама!
   Я улыбнулся пошире.
   - Знаю, к самым важным персонам Сатана являлся лично. Она  расхохоталась,
рот у нее показался мне красным и горячим, как вход в адскую печь.
   - О, вы собираетесь сопротивляться?.. И надеетесь устоять?  Она  смотрела
победно, холеная, роскошная, с нежным и мягким телом, созданным для  грубого
хватания мужскими руками, и одновременно упругим, сочным, почти  спортивным,
и от этого еще больше сексуальным. Я смерил ее эротичную  фигуру  как  можно
более холодным взглядом. Как бы идиоты  ни  доказывали,  что  голая  женщина
вызывает меньше полового интереса, чем одетая или  полуодетая,  но  все  это
фигня. Раздетая уже своим видом говорит, что стоит только протянуть  руку...
а мне так и вовсе сделать повелительное движение пальцем...
   Ни фига, сказал я себе угрюмо. Это будет ее победа, а не моя. Раз норовит
меня трахнуть, то по всем  канонам  надлежит  сопротивляться.  Да  и  вообще
как-то подозрительно. Всякий знает, что бесплатный сыр в мышеловке достается
только второй мышке. Она правильно оценила мое угрюмое молчание, улыбнулась,
произнесла загадочно и томно:
   - Да, вы герой!
   Я уловил некий намек,  но  смысла  не  понял  и  решил  принять  это  как
комплимент, пусть и не совсем ясный, но все же комплимент. По крайней  мере,
герой не за то, что сумел превозмочь соблазн общечеловека  прыгнуть  на  эту
зовущую плоть и торопливо трахать во все полости. Звякнул телефон,  Кристина
тут же опустила глаза на бумагу и сделала вид, что ничего  не  слышит,  а  я
снял трубку.
   - Алло? Из мембраны донесся сильный  уверенный  голос  человека,  который
привык говорить перед большим скоплением народа, дабы  слышали  и  в  задних
рядах. Даже не просто говорить, а отдавать приказы.
   - Владимир Юрьевич?
   - Кто спрашивает? - поинтересовался я.
   - Это из общества ?За Родину!?, - объяснили мне, но снова  ни  имени,  ни
отчества, ни фамилии.
   - Мы в восторге от ваших произведений!.. Ваши идеи нам очень  близки,  мы
хотим пригласить вас на наш съезд, что через неделю. Как почетного  гостя!..
Это будет освещено прессой, телевидением... А  вот  этого  мне  и  не  надо,
мелькнуло в голове. Да еще на съезде такой организации. Вовсе не потому, что
на меня как-то действует обамериканизированное общественное мнение,  просто,
показавшись с правыми, вызываешь недоумение у левых, как и наоборот, и никто
еще не соображает, что я сам - партия, движение, общество.
   - Спасибо, - ответил я, - но...
   - Никаких ?но?! - запротестовали на том конце провода. - Мы вас ждем.
   - Приходите обязательно! Мы позвоним еще за  два  дня,  напомним  день  и
время, а за вами пришлем машину. Мы на вас очень надеемся. Вы  -  выразитель
чаяний нашего народа! Я  сухо  попрощался,  положил  трубку.  В  чем-то  он,
вообще, прав, этот звонивший. Любое общество воспринимает только  тех,  кто,
говоря школьными фразами, как вот  эти  из  ?За  Родину!?,  выражает  мнение
данного  общества.  Даже  чаяния,  как  говорят  еще  круче  и  одновременно
хрестоматийнее. Так вот, рухнула Советская власть, а  с  нею  рухнули  и  те
Дутые авторитеты, что якобы бороли