довито вежливо:
   - Вы даже знаете, чего мы ждем?
   - Догадываюсь, - ответил я. - Вообще-то о  языке  говорить  проще  всего,
потому большинство редакторов, да и критиков в первую  очередь  цепляются  к
языку произведения. Проще  потому,  что  это  арифметика  литературы.  Здесь
гораздо проще указать пальцем на ошибку. Она заметна  и  доказуема.  И  хотя
находятся упертые, что на ?стрижено? все равно скажут ?брито?, но друзья  же
поправят: ?Федя, ты не прав. Даже нам, малограмотным, видно?. К  примеру,  о
крайне низком уровне пишущего говорят  предложения-нематоды.  Или  солитеры,
так даже точнее... Так, щас я тыкаю наугад во ?Всемирную библиотеку?, теперь
наугад - в прозу... Так, вот середка какого-то  романа...  Привычная  фраза:
?Он взял свои рыцарские  доспехи  и  долго  шел  с  ними  по  длинному  залу
королевского  дворца  к  выходу?.  Эти  две  фразы,  связанные  союзом  ?и?,
называются, как уже сказал выше, предложением-нематодой. Абсолютно  плоские,
как ленточные черви, фразы.
   Мерилин Монро поинтересовалась:
   - Наверное, это плохо. Но как лучше?
   - Можно сказать все то же, но иначе. К примеру: ?Он взял  свои  рыцарские
доспехи,  а  портреты  со  стен  длинного  зала  королевского  дворца  хмуро
наблюдали, как он их  нес  к  выходу?.  Портреты  можно  заменить  статуями,
вельможами, слугами, барельефами, даже стенами... Чуть выше классом, уже  не
единицу, а добротную двойку заслуживают фразы типа: ?Он взял свои  рыцарские
доспехи, долго шел с ними по длинному залу  королевского  дворца  к  выходу,
поздоровался с королевой,  бегом  сбежал  по  ступенькам  длинной  лестницы,
выскочил во двор, подозвал коня, сел на него верхом и поехал на фиг?. Ну  не
на  фиг,  но  поехал.  Заинтересовались,  ибо  это  уже  нечто   конкретное,
применимое сразу же, сегодня, прямо сейчас. Я добавил:
   - Но это  однообразное  перечисление  вообще-то  недопустимо,  ибо  фраза
тянется, как ленточный червь, но только теперь, благодаря запятым, похожа на
длинную гусеницу с ее сегментированным телом. Дабы  фразу  спасти,  ей  надо
придать объем. То есть сказать то же самое,  но  бросать  взгляды  с  разных
точек. Например: ?Он взял свои рыцарские  доспехи,  портреты  провожали  его
взглядами до самого выхода, королева ответила на  поклон,  ступеньки  весело
простучали под его сапогами, солнечный свет ударил в глаза, конь подбежал на
свист, он сел на него верхом, мир рванулся навстречу...? То есть все  то  же
самое,  но  приобретается  некая  стереоскопичность.  А  если   убрать   эти
?свой?, ?свои?, уточнить, кто на кого сел, то и вообще станет приличнее. Уже
на двойку с плюсом. А для публикации достаточно писать даже на  двойку.  Они
кивали, записывали, я закончил:
   -  Вывод,  в  литературе  все  нужно  говорить  не  в   лоб,   а   некими
хореографическими танцами пчел. Это не писатель,  который  напишет:  ?Рыцарь
рассердился?  или  ?Рыцарь  обрадовался?.  Писатель  создаст  узор,   скажет
настолько иначе, что не будет упомянут ни рыцарь, ни его  сердитость,  но  у
читающего в мозгу вспыхнет яркая картинка  именно  рассерженного  рыцаря!  Я
прошелся до окна, выглянул, хотя смотреть особенно  не  на  что,  зато  даст
необходимую паузу, ребята выделят этот текст,  скопируют  в  места  наиболее
важные, куда смотрят чаще всего. Когда я вернулся, Мерилин и  ее  окружение,
эта группка чем-то выделяется, смотрели с ожиданием. Чуют, что это не все.
   - И все же, - заговорил я другим тоном, - по поводу  совершенствования  в
языке вынужден сказать и нечто противоположное. Хотя такое сказать трудно...
Кощунственно даже! Ведь всякий, кто находит в книге погрешности в языке, тем
самым как бы косвенно вопит во всю пасть, что уж он-то выше  автора,  умнее,
грамотнее! Не просто  вопит,  а  подпрыгивает  и  указывает  на  себя  чисто
вымытым, как ему кажется, пальцем: смотрите на меня! Только на меня!!!  Я  -
грамотнее Шекспира!!! Да, таких - тьмы и тьмы. Каждый хвастает  перед  таким
же ?грамотным?: вот, смотрите, я у писателя Г. нашел неверный оборот, да и у
писателя К., а что уж говорить о филигранности их текстов...
   Я перевел дыхание,  заговорил  спокойнее,  стараясь  не  выдавать  своего
отношения к теме:
   - А когда возникает дискуссия о языке,  тут  же  эти  эстеты  начинают  о
Бунине. О его замечательном  языке,  о  его  тщательно  построенных  фразах,
точных образах, гармонии глаголов и уравновешенности стиля... и прочих милых
вещах, которые почему-то считаются основными... Честно говоря, я  сам  через
эту дурь прошел. Ну, это сейчас называю дурью, а раньше считал, что  язык  -
не  только  важное,  но  и  самое  важное.  Даже  -  единственное  достояние
литературы. Ну, максималистом я был всегда.
   Мерилин спросила живо:
   - Раньше? А сейчас?
   - Я умею учиться быстро, - ответил я. -  Никто  из  нас  не  рождается  с
готовыми знаниями, но у одних переход со  ступеньки  на  ступеньку  отбирает
месяцы, а то и недели, а у других -  десятилетия.  Я  постигал  литературное
умение очень быстро. И успевал увидеть не только жилки на  листочке  дерева,
но и весь лес целиком. А взгляд на лес... настораживал. Все эти эстеты,  как
попугаи, говорят о Бунине, но что-то странное, даже  подозрительное  в  этом
говорении! Попросишь такого назвать что-то из  Бунина,  тут  же  затыкается,
словно получил кувалдой в зубы. Либо  с  трудом  вышепчет:  ?Темные  аллеи?.
Где-то  слышал,  такие  же,  как  и  он,  называли.  Вот   труды   Толстого,
Достоевского или того же Шекспира - у всех у них  язык  хромает!  -  назовет
увереннее. А с  Буниным  -  облом.  Почему?  Я  оглядел  их,  сделал  паузу,
продолжил с чуть большим напором:
   -  Да  потому  что  восприятие  любого  человека,  пьяного  грузчика  или
высоколобого эстета, остается восприятием  нормального  организма!  Замечает
сильные характеры, внимает новым идеям, с удовольствием погружается в  новые
темы, сопереживает Ромео и Джульетте. Ему плевать, какой там вязью  выписаны
словесные кружева, если от сочувствия слезы бегут  по  морде!..  Бесконечное
совершенствование языка - бег на месте.  Даже  если  самый  скоростной  бег.
Конечно, определенный уровень должен быть у каждого писателя, иначе  сильные
натуры не изобразишь, но не станется ли так, что ухлопаете  два-три  десятка
лет на доводку языка, а за  это  время  нахлынет  такой  поток  новых  слов,
заимствованных и сотворенных, что все ваши усилия коту  под  хвост?  Мерилин
что-то очень быстро отметила на своем пальмике.  И  еще  двое  из  ребят  ее
группки подвигали пальцами с кольцами незримых указателей. Уже заметно,  что
эта группка принимает мои доводы, в то время как эстетствующая часть баранов
во главе с Бережняком настроились принимать меня скептически.
   - Язык, - сказал я с нажимом, - устаревает слишком быстро. Дело не только
в том, что никто из нас не в  состоянии  прочесть  как  древнее,  но  родное
?Слово о полку Игореве?, так и недавних Тредиаковского и Державина, а в том,
что ?Одиссею? читают и смотрят доныне!.. Повторяю: никто на всей планете  не
в состоянии оценить  красоты  языка  гомеровской  ?Одиссеи?.  Возможно,  там
рассыпаны перлы, над которыми древний грек ржал во все горло, в  урон  своей
эллинской пластичности, кричал: ?Ай да Гомер, молодец, сукин сын!?,  но  это
можно только предполагать. Текст в наличии, но сам народ эллинов канул то ли
в Лету, то ли в Тибр, то ли в анус. Красоты  языка,  аллегории  и  метафоры,
которыми уснастил поэму Гомер, давно гавкнулись, а  мы  видим  только  тему,
идею, образы, мысли... Понятно, над  чем  надо  работать?  Ведь  Одиссей  не
мертв, в то время как давно околел его язык, как сгинули эллины  -  носители
того языка. ?Одиссея? породила множество клонов: те же рэмбы и всякие  герои
афгано-вьетнамо-чечено-сербо... вернувшиеся и непризнанные в родном доме!  И
еще породит.
   Прозвенел звонок, но уходить нельзя, после десятиминутки еще  сорок  пять
минут этих наставлений. Иногда самому мне они кажутся... чересчур, а что  уж
про эти юные души, на которые обрушиваю вот так сразу всю  каменную  лавину?
Сам-то получал в темечко по камешку, по камешку, только  потому  голова  все
еще цела. И не задавило.
   Они все остались за столами. Недоумевая, что это с ними, я сказал:
   - В литературе язык вообще  устаревает  стремительно.  Уже  не  только  в
Юсе ?Войну и мир? переводят, как ?War and world?, уже и вы считаете, что это
верно!
   По их недоумевающим лицам видел, что да, они так считают.
   - Мир в прежнем значении означал общество, - сказал  я  терпеливо.  -  Вы
можете составить об этом  мире  представление  по  словосочетаниям  ?мирские
заботы?,  ?мирская  суета?,  ?мирянин?...  То  есть  мир  -  это   общество,
обыденность, повседневность, в отличие от духовного мира, духовных забот. Вы
как понимаете эпитафию на могиле Сковороды, которую  он  придумал  для  себя
сам: ?Мир ловил меня, но не поймал?? Что он был ярым поджигателем войны? Или
что люди ловили,  а  он,  как  быстроногий  заяц,  убегал?..  Сейчас  бы  он
сказал: ?Юсовость ловила меня, но не поймала?, а ?Войну и мир? надо издавать
под названием ?Война и общество?, так правильнее, хотя, конечно,  хреново...
Все, перерыв!.. Всем в буфет или бегать с воплями по коридору!
   Они  засмеялись,  с  достоинством  вставали,  уступая  дорогу  не  только
женщинам, но и друг другу. Я остался за столом, делал вид, что  рассматриваю
в пальмике тексты. Студенты  чинно  выходили  в  коридор,  снова  воспитанно
уступая друг другу в тесном проеме. Мерилин прошла было  мимо,  одарив  меня
улыбкой, но  остановилась,  ее  внимательные  глаза  посмотрели  на  меня  с
участием.
   - Вы всегда так одиноки?..
   - Да я вроде бы не одинок, - пробормотал я.
   - Одиноким можно быть и в толпе, - возразила она. -  Здесь  буфет  совсем
рядом. Успеете выпить соку или кофе. Еще у  нас  очень  хорошие  булочки.  С
орехами!
   - Ну, - ответил я, - против таких булочек устоять ну никак.  В  помещении
буфета с десяток  столов,  просторно,  здесь  живут  с  размахом.  К  стойке
небольшая очередь, но передо мной сразу расступились. Я  сделал  заказ,  для
Мерилин не рискнул, тогда пришлось бы брать еще и на троих из ее  группы,  а
это настроит против меня  всю  очередь,  взял  кофе  с  булочкой  и  ушел  к
свободному столику. Минуты через две  возле  моего  столика  остановилась  с
подносом Мерилин.
   - К вам можно?
   - Прошу, - сказал я. - И ребят своих зови, стулья есть. Она улыбнулась, а
ребята, что гуськом двигались за нею  с  подносами,  тут  же  с  готовностью
начали расставлять по столу чашки. Один сразу же, даже  не  отхлебнув  кофе,
уставился на  меня  большими  черными  глазами,  блестящими,  как  антрацит,
выпалил:
   - Вы в самом деле надеетесь... переубедить?
   - Надеюсь, - ответил я. - Хотя бы одного.  Беда  в  том,  что  все  вы  -
начинающие, хотя некоторые из вас  уже  публикуются.  А  начинающему  трудно
объяснить по причине, о которой говорил в начале. О необходимости дерзости и
самоуверенности,  доходящей  до  наглости!  Что  хорошо  для  самой   работы
писателя, плохо для его обучаемости.  Даже  самый  дерзкий  и  самоуверенный
согласится, хоть и с неохотой, что дважды два равняется четырем или что  вес
в сто кг больше, чем в девяносто девять, но попробуйте ему доказать,  что  в
его произведении слишком много слов-сорняков!  Он  тут  же  вам  возразит  о
музыкальности фразы, об особом стиле, иной ткани и  неком  ритме...  Словом,
наговорит много красивой и многозначительной лабуды, за которой для профи на
самом деле ничего нет.
   Он кивал, иногда морщился, лицо постоянно двигалось, губы раздвигались  в
улыбке и тут же сжимались в скорбной гримасе, а лицо  то  освещалось  дивным
светом, то мрачнело, словно небо застлала туча.
   Мне он нравился, в нем нечто, что отличает  человека,  которому  придется
вынести многое. Но такие могут и до других донести немало ценного.
   Рядом с ним  парень  с  раскованными  манерами  шумно  пил  кофе,  громко
отхлебывая, а едва приятель замолчал, сразу поинтересовался:
   - Владимир Юрьевич, а как вы относитесь к мату в произведениях?
   Я поморщился.
   - Повбывав бы гадов! Но это мое личное. Но я вам рассказываю общие законы
литературы, а не те, которым следую сам. В искусстве расстановки значков  на
бумаге есть правило, которое  лично  мне  как  серпом  по  одному  месту,  я
супротив него всегда наперевес с вилами, но что поделать, оно существует. На
уровне тех же дважды два, когда не поспоришь.  Формулируется  примерно  так:
любая  словесная  конструкция  в  произведении  оправдана,  если   логически
мотивирована. То есть любая ругань, любой мат,  любая  непристойность  имеют
право на  присутствие  в  литературном  произведении,  если  без  нее  образ
неполон. Или если это помогает в раскрытии характера... Но, конечно же, если
можно обойтись другими средствами,  то  обходиться.,  нужно  обязательно.  У
меня, к примеру, тридцать романов, но мата нет. Хотя изображал... всяких.
   Парень кивнул, остальные обменялись понимающими  взглядами.  Похоже,  это
был какой-то тест. Мерилин сказала нерешительно:
   - Но, наверное, нужно начинать все же  с  языка?..  Вы  сказали,  что  до
образа читателю еще надо добраться, но слабо или  сильно  пишет  автор,  ему
видно с первой же фразы  Бывает  достаточно  прочесть  первый  абзац,  чтобы
понять, что такое убожество лучше стереть... Я  проглотил  остаток  булочки,
еще горячей, в самом деле чудесной, мягкой, с множеством хорошо  прожаренных
орешков.
   - Да, с языка проще. И заметнее. Как читателю,  так  и  самому  пишущему.
Кто-то из великих сказал: ?Одному правилу следуй упорно:  чтоб  словам  было
тесно, а мыслям просторно?. То есть вычеркивай к такой матери  те  слова  из
уже написанной фразы, без  которых  можно  обойтись.  Это  самый  простой  и
эффективный способ улучшить язык. По правде говоря, половина  умения  писать
держится на умении вычеркивать. Ведь умно пишут многие!.. Но  умно  написать
недостаточно. Надо - ярко. Яркость достигается, кроме прочих приемов, еще  и
емкостью. Пословицы тем и сильны, что все  лишнее  убрано,  остались  только
самые необходимые слова. Это запоминается! Это действует.  Увы,  вычеркивать
трудно. Даже не потому, что непонятно, какие вычеркивать,  какие  оставлять.
Просто - жалко. Они слушали внимательно, я лишь формулирую то, что они и так
чувствуют.
   - Самая простая  работа,  -  закончил  я  и  посмотрел  на  часы,  -  это
выпалывать и  выпалывать  слова-сорняки.  Возвращаться,  просматривать  поле
заново свежим взглядом и выпалывать еще. Все сорняки не перечислить,  каждый
пишущий тяготеет к разным, но есть и масса  общих,  таких,  как  ?свой?  или
?был?, что пестрят в каждой фразе. Да и вредят эти сорняки  не  только  тем,
что мешают яркости. Казалось бы, что неверного в написанном: ?Вошел человек.
Это был мужчина  высокого  роста,  одет  был  хорошо...?.  Но  прицепляешься
невольно: слово ?был? по нормам языка адресует в прошлое А что, сейчас  этот
вошедший уже стал, наверное, роста низенького? А то и вовсе  сменил  пол?  А
одет либо плохо, либо  вовсе  голый?  Они  засмеялись,  к  аудитории  я  уже
возвращался, окруженный своими сторонниками. Та группка, что с Бережняком  и
бархатным, втрое крупнее, но в литературе, где число, там и бессилие.
   Когда все заняли свои места и гул стих, я заговорил громко:
   - О языке придется сказать еще, ибо, как я понял во время  перемены,  ему
здесь придается значение не просто огромное,  как  он  того  заслуживает,  а
просто космическое, что все-таки перебор. Здесь в коридоре я услышал  ссылку
на  авторитет  школьного  учителя,  который  не  принял  какое-то  сочинение
современных писателей... А собственно, почему мы должны слушаться  школьного
учителя? Литературный язык делают такие, как мы,  а  школьный  учитель,  как
попка, повторяет малышне то, что устаканилось,  выжило,  уцелело  от  нашего
словотворчества. Более регрессивной фигуры, чем школьный учитель,  нельзя  и
представить, потому брать его сентенции за авторитет - извините...
   В глубине аудитории один молодой мужчина опустил взор.  Понятно,  это  он
ссылался на школьного учителя.
   - Вообще, - продолжил я, - можно бы, конечно, отгавкнуться чем-то  вроде:
писатель N вяжет крючком золотое шитье, а я клепаю танки. Или трактора, если
кому-то танки не нравятся. И моим читателям  плевать,  что  на  броне  видны
следы  от  кувалды.  У  ажурно  вышитой  салфетки  и  у  трактора  -  разное
назначение, потому к их отделке - разные  требования.  Это  тоже  довод,  но
неполный. Упрощающий. Все гораздо сложнее. Но остановиться на этом надо, так
как хорошо подобранные доводы, да еще по-барски сказанные  снисходительно  и
высокомерно, могут вызвать у начинающего писателя комплекс  вины  и  послать
его в болото, хотя совсем рядом есть твердая почва.
   Я  окинул  взглядом  аудиторию.  Перекусив,  они  все  еще  в   некотором
возбуждении, но начинают слушать внимательнее.
   - Прежде всего, - сказал я, чувствуя, что вроде бы это говорил,  -  когда
человек находит у какого-то писателя ляп, то этим прежде всего хвалит  себя:
какой я грамотный! Когда морщит нос и  заявляет,  что  такого-то  не  читает
из-за  обилия  корявых  фраз,  то  этим  громко  кричит,  что  вот  я  какой
изысканный,   тонкий,   чувствующий   прекрасное,   замечательный,    умный,
гениальный, красивый и, вообще, все вы - тупое быдло, годны  только  на  то,
чтобы целовать меня в то место, где спина теряет свое благородное  название.
На самом же деле филигранный язык - это виртуозная  игра  на  одной  струне.
Можно восхищаться таким скрипачом: как играет, как играет! На одной  струне,
а как играет! Но у скрипки не случайно четыре струны. Можно, играя на  одной
струне, встать еще и на уши - восторгу слушателей не  будет  предела.  Но  к
искусству такая игра  не  приблизится.  Бережняк  потемнел,  такие  речи  не
нравились. Нормальный вроде бы обыватель, их таких девяносто пять из ста, ну
молчал бы и сопел в свои дырочки, но этот  еще  и  берется  навязывать  свои
взгляды. Ладно, получи...
   - Виртуозным языком, - сказал я громко,  -  чаще  всего  пытаются  скрыть
неумение... писать. Да, виртуозное  владение  языком  -  это  доведенное  до
совершенства трудолюбие посредственности. Когда человеку и сказать нечего, и
нарисовать могучие образы не умеет,  как  и  создать  сильные  или  хотя  бы
заметные характеры, он до скрипа кожи вылизывает  фразы,  перебирает  слова.
Предвижу упрек: сам изысканно писать не умеет, вот и гавкает на других. В...
э-э...  бессильной  злобе  ярится!..  Увы,  не  стал  бы  спорить,  пусть  у
несчастных оставалась бы иллюзия, что они превосходят, что они - боги,  а  я
где-то в грязи, не в состоянии поднять голову  даже  до  уровня  их  подошв.
Честно, не стал бы спорить: нельзя отнимать у людей последнюю  иллюзию,  что
хоть в чем-то лучше других. Иначе сопьются от безысходки и никчемности, а то
и начнется стадное - двойное сальто с высоких балконов на асфальт... Но дело
касается молодых ребят, которые учатся писать, потому вынужден сказать, увы,
правду. А критики с больными желудками - пусть с балконов, не жалко...
   Поднял руку высокий молчаливый мужчина с левого крыла  аудитории.  Я  уже
успел занести его в ряды нейтралов,  этакий  одиночка,  что  упорно  ломится
вперед, не реагируя на политические страсти, экономику, баб-с.
   - Да, - сказал я, - слушаю вас.
   - Простите, у меня вопрос...
   - Я их не только ставлю, - ответил я, - но иногда и отвечаю.
   - Вопрос вот в чем... Почему не совершенствовать язык до тех пор, пока не
искоренишь все неточности, ляпы, корявые сравнения?  Все-таки  неуважение  к
читателю - выпускать роман с ошибками!
   Он смотрел совершенно серьезно, и я ответил очень серьезно:
   - Я не защищаю выпуск ?недоделанных? романов. На такое кощунство никто не
осмелится. Но аксиома и то, что любое произведение можно совершенствовать до
бес