овре у камина.
   - Так что же вы хотите от меня услышать?
   Бертрам судорожно глотнул воздух.
   - Есть ли у моего сына данные стать художником... ну, скажем... первого
ранга?
   - Никаких.
   Воцарилась мертвая тишина. Каролина инстинктивно бросила  сочувственный
взгляд на брата. Настоятель потупился. А Стефен  с  еле  уловимой  улыбкой
продолжал смотреть в упор на Мансея Питерса.
   - Конечно, - заговорил тот,  -  я  мог  бы  быть  более  вежливым.  Но,
насколько я понимаю, вы хотите знать правду. А я в этих полотнах,  которые
написаны, пожалуй, не без известного, правда грубого, блеска,  но  зато  и
без  всякого  учета  наших   великих   традиций   в   живописи,   традиций
благопристойности и  строгости,  вижу  только  повод...  -  он  передернул
плечами, - ...повод для сочувствия и огорчения.
   - В таком случае, - медленно произнес Бертрам,  словно  желая  получить
окончательное подтверждение своим  мыслям,  -  если  бы...  если  бы  они,
скажем... были представлены на конкурс в Академию, вы полагаете, они  были
бы отвергнуты?
   - Мой дорогой сэр, будучи членом  выставочной  комиссии,  я  не  только
полагаю. Я убежден. Поверьте, мне тяжело разрушать ваши надежды. Если  ваш
сын будет заниматься  этим  между  прочим...  от  нечего  делать...  пусть
занимается. Но профессионально... ах, мой дорогой сэр, живопись  для  нас,
которые живут ею, - это жестокое искусство. Оно не терпит неудач.
   Бертрам исподтишка сочувственно посмотрел на сына: он видимо, ждал, что
тот станет возражать, по крайней мере скажет что-то в защиту своей работы.
Но Стефен все с  той  же  еле  уловимой  улыбкой,  все  с  тем  же  гордым
безразличием продолжал молчать.
   - А теперь, если позволите... - сказал Питерс, кланяясь.
   Настоятель поднялся.
   - Мы очень благодарны вам... несмотря на то, что ваш приговор был столь
неблагоприятным.
   Мансей Питерс снова поклонился, и, когда он с несколько удрученным,  но
любезным видом покидал комнату, Бертрам, невнятно  пробормотав  извинения,
сунул ему в руку конверт, который тот принял, даже не взглянув, - все  это
было проделано так ловко, что никто  ничего  не  заметил,  кроме  Стефена.
Вскоре послышался шум отъезжающего экипажа. Профессор отбыл.
   Видимо желая  вывести  не  столько  себя,  сколько  своих  домашних  из
затруднительного  положения,  Стефен  вышел  на  улицу.  Перед  домом,   с
непокрытой головой, прохаживался взад и вперед настоятель. Он тотчас  взял
сына под руку, сочувственно сжал ему локоть и, пройдясь несколько  раз  по
мощенной плитами подъездной аллее, заметил:
   - Мне надо сходить в церковь. Ты не проводишь меня?
   Они пошли  вместе,  и  Бертрам  заговорил  угрюмо,  нимало  не  пытаясь
оправдаться перед сыном:
   - Это  было  мучительным  испытанием  для  тебя,  Стефен,  и  не  менее
мучительным для всех нас. Но мне необходимо было знать правду. Надеюсь, ты
не осудишь меня за это.
   - Конечно, нет. - Спокойствие его тона поразило Бертрама, но он  тотчас
понял, что оно объясняется нежеланием сына разговаривать на эту тему.
   - Ты мужественно принял приговор, Стефен, - как  настоящий  Десмонд.  Я
опасался, что ты можешь рассердиться на меня за  то,  что  я  без  всякого
предупреждения устроил этот  экзамен.  Но  ведь  если  бы  я  сказал  тебе
заранее, ты бы мог и отказаться...
   - Да, вероятно, я бы отказался.
   - Надеюсь, ты понимаешь, что никто не влиял на Мансея Питерса и что  он
высказал свое собственное мнение?
   - Я в этом убежден. Наше маленькое  препирательство  вначале,  конечно,
взъерошило ему перышки. Но в одном я не сомневаюсь: для него  мои  картины
хуже отравы.
   - Ах, бедный мой мальчик, - сочувственно пробормотал настоятель.
   Тут они вошли в церковь, и Бертрам, остановившись в алтаре, у  двери  в
ризницу, привычным жестом положил руку на гробницу с изваянием крестоносца
и повернулся к сыну.
   - Теперь, во  всяком  случае,  все  ясно...  и  ничто  не  мешает  тебе
вернуться в лоно церкви. Я не намерен подгонять тебя. Есть, конечно,  одна
трудность - это, если угодно, отправление  службы.  Тем  не  менее,  -  он
посмотрел вокруг, - твое настоящее место здесь, Стефен.
   Стефен откликнулся не сразу.
   - Боюсь, что ты не понимаешь. Я не собираюсь бросать живопись.
   - То есть как это не собираешься?
   - А так. Я твердо решил посвятить свою жизнь искусству.
   - Но ты ведь только что  слышал  мнение...  совершенно  уничтожающее...
мнение знатока.
   - Этого идиота и ничтожества... снедаемого завистью! То, что он  разнес
в пух и прах мою работу, было величайшей похвалой,  какою  он  только  мог
меня наградить.
   - Да ты с ума сошел! - Гнев и испуг залили яркой краской лицо Бертрама.
- Он один из лучших  художников  Англии,  его  даже  прочат  в  президенты
Королевской академии.
   -  Ты  не  понимаешь,  отец.  -  Несмотря  на  внутреннее   напряжение,
читавшееся на лице Стефена, он почти улыбался. - Питерс  не  умеет  писать
обыденную  жизнь.  Его  картины  -   набившая   оскомину   сентиментальная
пошлятина, в них нет ничего оригинального. Он  преуспел  только  благодаря
своей убийственной посредственности. Если хочешь знать, даже  этот  старый
дурак Дюпре с его "peinture lechee" [зализанной  живописью  (франц.)]  был
более терпим. Неужели тебя  не  тошнило  от  его  ужасающих  штампов,  его
напыщенности, его пухленьких ручек? Посмотри, как у  него  развит  стадный
инстинкт. А подлинный художник всегда идет своим особым путем.
   Лицо Бертрама во время этой речи, показавшейся ему пустой  мальчишеской
болтовней, постепенно становилось все жестче. Он  заставил  себя  подавить
боль, вспыхнувшую в груди, и огромное желание обнять сына.
   - Для любого нормального человека это звучало  вполне  убедительно.  Ты
должен принять его приговор.
   - Нет.
   - Я настаиваю.
   - Я имею право сам распорядиться своей судьбой.
   - Нет, не имеешь, если ты решил погубить себя.
   И тот и другой  говорили,  не  повышая  голоса.  Настоятель  был  очень
бледен, но он все время в упор смотрел на сына. Под  его  взволнованностью
таилась твердость, которой раньше Стефен у него не замечал.
   - Говоря по справедливости, разве ты не обязан возместить мне чем-то за
все, что я для тебя сделал?  Ты,  конечно,  презираешь  такую  грязь,  как
деньги. Однако я потратил на твое обучение - лучшее,  какое  только  может
пожелать сын любого отца, -  изрядную  сумму,  которую  мне  нелегко  было
изыскать. Сейчас у нас куда меньше денег, чем было  раньше,  и  мне  стоит
большого труда поддерживать в Стилуотере тот уровень жизни, к которому  мы
привыкли. Я все время надеялся, что у меня не будет надобности делать  тот
шаг, на который я вынужден сейчас пойти.  Тем  не  менее  ради  твоего  же
благополучия я хочу, чтобы ты как следует все взвесил. С этого часа ты  не
получаешь от меня ни гроша.  А  без  денег  ты,  боюсь,  едва  ли  сможешь
заниматься своей живописью.
   В маленькой церкви воцарилась звенящая тишина. Стефен опустил  глаза  и
долго смотрел на каменное изваяние  своего  предка,  который  в  полутьме,
казалось, цинично улыбался ему. Вид меча, огромных латных  рукавиц  привел
ему на память фразу из книжки, которую он читал в детстве: "Железная  рука
в бархатной перчатке". Он вздохнул.
   - Хорошо, отец, будем считать вопрос решенным.
   Бертрам взял из ризницы требник - его рука так дрожала, что он едва  не
уронил книгу и вынужден был прижать ее к груди. В полном молчании  отец  и
сын покинули церковь.
   Весь остаток дня Стефен был  образцом  любезности  и  немало  порадовал
домашних своей общительностью и живостью. В шесть  часов  он  заявил,  что
поедет провожать Дэви на станцию, посадил его  там  в  поезд  и  весело  и
дружелюбно пожелал счастливого  пути.  Но  как  только  он  отвернулся  от
вагона, лицо его приняло совсем другое выражение;  подойдя  к  извозчичьей
стоянке, он взял  свой  чемодан,  который  заблаговременно  спрятал  среди
пожитков Дэви и  потом  оставил  на  хранение  у  извозчика.  Взглянув  на
расписание, висевшее у кассы, он увидел, что  поезд  в  Дувр  отправляется
через час. Он купил билет и стал ждать.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Дувр под дождем был похож на замызганный черный ход,  и  казалось,  что
через него тайком ускользают из Англии. Лишь  только  почтовый  пароходик,
курсирующий через Ла-Манш, покинул закопченную гавань, и  тотчас  берег  с
его грязными, слякотными улицами,  желтыми  домиками,  облепившими  склоны
холма, и мертвенно-серыми глинистыми утесами  растаял,  скрылся  за  серой
пеленой дождя.
   Внизу тесный трюм четвертого класса был  битком  набит  пассажирами,  и
Стефен, выбравшись из этой жары, толчеи и атмосферы шумной  общительности,
возвратился на залитую дождем, заваленную канатами палубу. На носу не было
ни души, и он остановился тут, стараясь укрыться от непогоды за  лебедкой,
покрытой брезентовым чехлом. Горечь и печаль переполняли его  душу,  и  он
стоял в оцепенении,  тупо  глядя  на  расплывающиеся  в  тумане  очертания
берега.
   Наконец, согнувшись, он присел на лебедку и,  не  обращая  внимания  на
качку и словно  не  замечая  ветра  и  соленых  брызг,  залетавших  в  его
ненадежное укрытие, вытащил из кармана альбом для эскизов. Он  сделал  это
непроизвольно - движение было как вырвавшийся из груди  стон.  И  все  же,
лишь только его карандаш коснулся топорщившегося от ветра листка бумаги, в
то же мгновение все было забыто, и  в  альбоме  с  лихорадочной  быстротой
стали возникать мимолетные видения: огромные, зловещие  валы,  исполненные
таинственной жизни, в чьей тревожной и дикой пляске, в исхлестанных ветром
гребнях угадывались причудливые очертания человеческих лиц, запрокинутых в
нестерпимой  муке  голов,  странно  изогнутых  тел  животных  и  людей  со
вздыбленными волосами и напружинившимися мускулами, погибающих, сметенных,
уносимых в неизвестность беспощадной стихией.
   Это было похоже на приступ безумия,  на  головокружение,  и,  когда  он
прошел,  Стефен  почувствовал  себя  разбитым,  вконец   измученным.   Его
пробирала дрожь. Пароходик уже замедлял ход и, осторожно продвигаясь между
маяками Кале, не  спеша  приближался  к  молу.  Стефена  затрясло,  как  в
лихорадке, он вдруг  заметил,  что  насквозь  промок  и  по  лицу  у  него
струйками стекает вода. С виноватым видом он  воровато  спрятал  альбом  в
карман. Канаты уже были наброшены на причал, трап спущен, пассажиры быстро
прошли таможенный досмотр. Но на линии, как видно, что-то  случилось,  так
как парижский поезд еще не прибыл.
   Стефена все еще знобило, и, чтобы согреться, он  зашагал  по  платформе
взад и вперед. Здесь, на суше, дождь, казалось, был не  столь  беспощаден,
но ветер, свистевший вдоль изогнутого дугой железнодорожного полотна,  дул
словно бы еще  резче,  еще  колючей  и  пробирал  до  костей.  Большинство
пассажиров в ожидании поезда убивало время, закусывая на ходу в вокзальном
ресторане. Но  Стефен,  обшарив  еще  раз  свои  карманы,  воздержался  от
подобного расточительства. Будущее было покрыто мраком неизвестности, а  в
настоящую  минуту  он  являлся  обладателем  лишь  пяти  фунтов  и  девяти
шиллингов. Вот и все, что осталось от тех десяти  фунтов,  с  которыми  он
приехал в Стилуотер.
   Наконец  подошел  поезд,  и  после  некоторой  суматохи,  пронзительных
свистков, шипения пара и мелодичных сигналов рожка паровоз  переставили  в
хвост состава, и он, пыхтя, потащился в обратный путь. Стефен, забившись в
угол купе, по которому так и гулял сквозняк, получал  весьма  сомнительное
удовольствие от этого путешествия. Временами его снова  начинало  знобить,
он понимал, что схватил простуду, и клял себя на чем свет стоит.
   Когда поезд прибыл  в  Париж  на  Северный  вокзал,  Стефен,  с  минуту
поколебавшись, решил - была не была, вышел, сел в метро и поехал на  улицу
Кастель. Ему взгрустнулось: воспоминания о  том,  как  весело  и  беспечно
вступил он когда-то впервые в этот город, нахлынули на него, и он  отдался
им во власть. Он жаждал простой, непритязательной и надежной дружбы  Пейра
- в нынешнем состоянии его духа она была ему просто необходима.  Но  новый
жилец, появившись в дверях, выслушал его недоверчиво и тупо и заявил,  что
ему не оставлено никаких поручений, никаких писем... Вероятно, мсье  Пейра
пробудет в Оверни, в Пюи-де-Дом, до конца года, а  больше  ему  ничего  не
известно.
   Тогда Стефен направился в мастерскую Глина, но она оказалась на  замке.
Дальнейшее разочарование постигло его у дома Ламбертов, окна которого были
наглухо забиты. В отчаянии Стефен отправился на квартиру к  Честеру.  Хотя
Стефен никогда не вел точного учета деньгам, которые давал  Гарри  взаймы,
но он знал все же, что тот, раз от разу занимая у  него  деньги,  задолжал
ему в общей сложности никак  не  меньше  тридцати  фунтов,  а  в  нынешних
обстоятельствах такая сумма казалась Стефену куда более значительной,  чем
прежде. Но квартира Честера тоже была  закрыта,  и  на  двери  даже  висел
замок. Однако, когда Стефен спускался с лестницы, привратница узнала  его,
и ему посчастливилось получить от нее адрес Честера, который тот сообщил в
открытке два дня назад: Нормандия, Нетье, гостиница "Золотой лев".
   Воспрянув духом, Стефен зашел в ближайшее почтовое отделение и отправил
Честеру телеграмму. Сообщая о положении, в которое он попал, Стефен просил
Честера немедленно выслать долг или хотя бы  часть  его  на  имя  Альфонса
Биска на улицу Кастель. После того как молодая женщина в саржевом  халате,
восседавшая за решеткой, произвела на бумажке какие-то сложные вычисления,
что заняло по  меньшей  мере  несколько  минут,  Стефен  заплатил  сколько
положено и направился в соседнюю кондитерскую Дюваля,  где  заказал  чашку
горячего шоколада с бриошем.
   Подкрепившись слегка и увидев, что дождь льет  все  пуще  и  пуще  и  в
канавах уже бурлит грязный поток, Стефен решил как можно скорее устроиться
где-нибудь на ночлег. На комфорт он не рассчитывал и потому, не раздумывая
долго, направился в  ближайшую  дешевую  гостиницу-пансион  "Запад",  мимо
которой ему не раз случалось проходить, когда он посещал мастерскую Глина.
   Отведенный ему номер, в который он попал, поднявшись по  не  застланной
ковром лестнице, оказался узким закоулком за  перегородкой,  но  здесь  по
крайней мере было сухо и на кровати, кроме грязноватого белья, лежало  еще
изрядное количество одеял с синими клеймами  -  грубых  солдатских  одеял,
какие обычно выдают новобранцам  в  лагерях,  после  чего  государственные
поставщики сбывают их  куда-нибудь  на  сторону.  Вытерпев  еще  несколько
мучительных приступов жестокого озноба, Стефен наконец согрелся  и  тотчас
заснул как убитый. Наутро он чувствовал себя уже лучше, хотя его  и  начал
одолевать кашель, что, кстати сказать, ничуть его  не  удивило.  Он  опять
позавтракал у Дюваля - выпил чашку кофе с пирожком - и в одиннадцать часов
направился в лавочку мсье Биска.
   Здесь его ожидал приятный сюрприз. Кондитер оказал ему самый  сердечный
прием. Его круглое лунообразное лицо засияло приветливыми  морщинками,  и,
побранив Стефена за то, что тот не заглянул к нему еще накануне, мсье Биск
с ужимками фокусника извлек откуда-то ответную телеграмму  Честера.  Такая
телеграмма вполне могла поднять дух адресата, хотя по ней  и  нельзя  было
получить денег.

   ВОСТОРГЕ ТВОЕЙ ТЕЛЕГРАММЫ СПЕШИ СЮДА ОТЕЛЬ ПОГОДА
   ВЕЛИКОЛЕПНЫ ЖИВОПИСНЫЕ ОКРЕСТНОСТИ ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ
   ГАРРИ

   У Стефена отлегло от сердца, когда он прочел это дружеское  послание  и
представил себе, как с кистью и палитрой в руках  он  будет  стоять  перед
мольбертом под ласковым нормандским солнцем.
   У Биска отыскалось  железнодорожное  расписание  -  правда,  древнее  и
весьма потрепанное, - и с его помощью удалось установить, что гренвильский
скорый (единственный, по-видимому, поезд прямого сообщения) уже  отошел  в
десять часов утра, а так как почтенный кондитер  был  весьма  настойчив  в
своем радушии, Стефен решил  отложить  отъезд  на  день.  После  обеда  он
направился к Наполеону Кампо, чтобы взять оставленные у него на сохранение
кое-какие вещи и мольберт, а  также  запастись  свежими  тюбиками  красок,
холстом и лаком. За эти приобретения он выложил Кампо  пятьдесят  франков,
пообещав перевести остальные деньги тотчас по прибытии в Нетье.
   Наутро небо прояснилось, занимался погожий день, и Стефен, забрав  свои
пожитки, отправился на Монпарнасский вокзал. Скорый поезд,  отходивший  от
второй платформы, не был переполнен, и Стефен без труда отыскал  свободное
купе. Лишь когда поезд тронулся, Стефен  почувствовал,  что  ему  все  еще
нездоровится: голова  была  тяжелая,  и  в  правом  боку  временами  резко
покалывало. Но по мере того, как поезд, стремясь вырваться  из  города  на
простор, прокладывал себе путь меж тесно обступавших  его  с  двух  сторон
высоких темных домов  и  нырял  в  туннели,  усталость  и  апатия  Стефена
понемногу стали проходить. Он  не  отрываясь  смотрел  в  окно,  следя  за
мимолетным, мгновенно ускользающим из  глаз  пейзажем.  Потянулись  желтые
жнивья, канавы, обсаженные  тополями  -  извечными  стражами  крестьянских
полей - и полные дождевой воды; на горизонте все  время  маячил  церковный
шпиль - тонкий и необыкновенно изящный; пара добрых лошадок  тянула  плуг;
над пашней кружили вороны; показались ветхие  строения  какой-то  фермы  с
охристо-желтыми черепичными кровлями, на фасадах ослепительно ярко, словно
эмалированные, заблестели вывески: Бирр, Синзано, Дюбоннэ.
   В полдень Стефен съел яблоко  и  плитку  шоколада.  Ландшафт  за  окном
неприметно менялся. Борясь с дремотой, Стефен не без удовольствия  отметил
про  себя  появление  маленьких  фруктовых   садиков,   обнесенных   живой
изгородью; живописных, извилистых тропок; медленную процессию гусей, важно
шлепающих по грязи к илистому пруду в сопровождении босоногой  девчонки  с
ореховым прутиком в  руках;  аккуратно  подстриженные  ивы  вдоль  дороги;
пожилую седовласую женщину, пасущую свою единственную корову на лужайке  у
железнодорожного  полотна,  не  переставая  при  этом  усердно  перебирать
вязальными  спицами.  Даже  напитки  стали  иными.  "Attendez!  -  кричали
вывески. - Buvez Ie cidre moissone!" [Остановитесь! Выпейте свежего сидра!
(франц.)]
   Часа в три пополудни  поезд,  преодолев  длинный  подъем,  добрался  до
перевала и подлетел к маленькому вокзальчику города Нетье. Стефен поспешно
подхватил свои пожитки и спрыгнул  с  высокой  подножки.  Окинув  взглядом
платформу, он убедился, что Честер не приехал его встретить. Рассудив, что
приятель не мог знать  наверняка,  когда  именно  и  с  каким  поездом  он
прибудет, Стефен зашагал по направлению к городу,  который  рассыпался  по
склону холма примерно в километре от вокзала  и  был  виден  весь  как  на
ладони. По мере  приближения  к  городу  настроение  Стефена  поднималось.
Миновав обнесенную рвом древнюю стену с бойницами, он углубился в  кривые,
мощенные булыжником улочки, столь узкие  подчас,  что  островерхие  кровли
домов, сложенных из песчаника, казалось, смыкались у него над головой.  Но
вот на рыночной площади,  напротив  выгоревшего  от  солнца  терракотового
фасада старого постоялого двора, он увидел золоченую вывеску гостиницы.
   Гостиница  "Золотой  лев"  оказалась  солидной,  комфортабельной,   она
производила   весьма   внушительное   впечатление.   Стефен   сразу    это
почувствовал, когда, окинув  взглядом  вестибюль,  направился  к  конторке
администратора,  расположенной  в  небольшой  нише  под  пролетом  дубовой
лестницы.
   - Что вам угодно, мсье?
   - Меня зовут Десмонд. Не будете ли вы добры сообщить мсье Честеру,  что
я приехал.
   Последовало довольно продолжительное молчание.
   - Вы хотите видеть мсье Честера?
   - Да. Он меня ждет.
   Администратор  гостиницы,  узкоплечий,   гладко   прилизанный   молодой
человек, еще с минуту молча разглядывал Стефен