не было, они сели за столик  из  мореного  дуба,  на  котором
стояла шаткая ваза с бумажными цветами, кружка для  пожертвований  в  фонд
приюта доктора Барнардо  и  колокольчик,  какой  в  Швейцарии  подвязывают
коровам. Стефен  позвонил,  -  раздался  невероятный  трезвон,  и  в  зале
появилась высокомерная особа в сером вязаном жакете; через некоторое время
она принесла им две чашки бурого, чуть теплого пойла  и  горку  худосочных
пирожных.
   В присутствии владелицы заведения Каролина для  отвода  глаз  оживленно
болтала о погоде, о видах на урожай, о перспективах предстоящей  охоты  на
лисиц, но как только они остались одни, плечи ее поникли,  она  умолкла  и
принялась уныло помешивать жидкость в выщербленной чашке.
   -   По-видимому,   -   сказала   она   очень    тихо,    предварительно
удостоверившись, что их никто не подслушивает, -  мне  придется  начать  с
начала. Ты ничего не знаешь?
   - Ничего.
   - Ну так вот... в дополнение ко всем неприятностям... - она собралась с
силами перед мучительным признанием, - ...мы расстаемся с усадьбой.
   Стефен, казалось, не понял ее.
   - Расстаетесь? Почему?
   - Мы вынуждены продать дом.
   Он в изумлении посмотрел на нее.
   - Но ведь... это собственность церкви, и он не может быть продан.
   - Церковная комиссия разрешила это отцу... принимая  во  внимание  наши
обстоятельства... при условии, что мы будем жить по-прежнему  недалеко  от
церкви.
   Наступила пауза.
   - Куда же вы переезжаете?
   - В ужасный маленький домишко на пустыре. Один  из  тех,  что  выстроил
Моулд, - без всякого вида из окон, без сада, всего четыре комнаты и  такие
крошечные, что негде повернуться. Ах,  боже  мой,  боже  мой,  это  просто
невыносимо!
   Даже несмотря на отчаяние, с каким  она,  запинаясь,  выговаривала  эти
слова и снова переживала постигшую ее беду, Каролина не могла не заметить,
как мало взволновали брата эти страшные вести. Он с поистине  непостижимым
спокойствием молча смотрел на нее. Затем сказал:
   - А мне казалось, что тебе нравятся небольшие коттеджи. Я часто слышал,
как ты жаловалась, что наш дом слишком велик и старомоден  и  тебе  трудно
поддерживать в нем порядок. Вполне может статься, что этот кирпичный домик
ты найдешь более удобным.
   - Да как ты можешь так говорить?! - внезапно вспылила она.  -  Это  был
дом Десмондов на протяжении двухсот лет. Ты знаешь, как гордится им  отец,
как он его любит. Сама земля, на которой  он  стоит,  священна  для  нашей
семьи. Неужели все это тебе безразлично?
   - Совершенно безразлично, - сказал он после  минутного  размышления.  -
Когда-то для меня это много значило. А теперь нет. - Он помолчал. - Кто же
его покупает?
   - Ты не догадываешься?
   - Моулд?
   Она кивнула. На глазах ее выступили слезы горечи.
   -  Он  скупил  уйму  земли  вокруг  Стилуотера.  Поговаривают,  что  он
собирается поставить цементный  заводик  на  холмах  Даунс,  возле  старой
каменоломни, как раз напротив нашего дома. Это просто  неслыханно...  весь
чудесный пейзаж будет испорчен... исчезнет вся красота.  Как  подумаю,  до
чего изменился Сассекс, хочется сесть  и  заплакать.  Все  красивые  места
испоганены, поместья  гибнут,  землю  делят  на  клочки,  повсюду  дешевые
кинематографы и танцульки, ни одной приличной горничной  не  достанешь,  в
лавках и магазинах - одно хамство: о вежливости и элементарных приличиях и
думать забыли.
   Он вернул ее к прежней теме разговора:
   - Ты не рассказала мне, как же это случилось.
   Она чуть не подавилась сухим пирожным, от которого машинально  откусила
кусок.
   - Все получилось из-за мамы. Ты ведь знаешь, какая она  всегда  была...
никакой экономии,  никакой  бережливости,  ни  малейшего  представления  о
стоимости денег. Когда она уезжала в санатории и на курорты,  мы  считали,
что у нее есть свои средства, какой-то небольшой капитал,  о  котором  она
нам не говорила. И представь себе, мой дорогой, все это оказалось не  так.
Ровно год назад мы неожиданно выяснили, что она попала в лапы  ростовщиков
- двух отвратительных типов из Сити, которые однажды явились к нам и стали
угрожать отцу судебным преследованием, если он не заплатит маминых долгов.
Понимаешь... - Каролина запнулась. - Последние несколько лет мама...  мама
подписала довольно много векселей на солидную сумму.
   - Сколько же это составило?
   - Почти десять тысяч фунтов. Конечно, - поспешила пояснить Каролина,  -
на  руки  она  получила  гораздо  меньше,  но  проценты  оказались   такие
неслыханные, что в результате долг ее вылился в эту сумму. Это было  самое
настоящее вымогательство, шантаж, если угодно,  но  отец  решил  уплатить,
чтобы его не таскали по судам,  так  как  против  мамы,  конечно,  был  бы
возбужден процесс. "Лучше с честью разориться, - сказал он, - чем  вынести
еще и этот позор..."
   - В дополнение к тому, которым я покрыл его, - мягко  докончил  за  нее
Стефен.
   Она отвернулась и некоторое время смотрела печальным и в  то  же  время
осуждающим взглядом на панораму печных труб,  расплывавшуюся  за  неровным
оконным стеклом.
   - А разве Хьюберт ничем не мог помочь? Или Джофри?
   Она отрицательно покачала головой.
   - Им самим  нелегко  приходится.  Хьюберта  совсем  замучили  налоги  и
высокие ставки, которые он был вынужден установить рабочим. Фруктовый  сад
не дает больше никакой прибыли. А Джофри, насколько мне известно,  заложил
Броутон. - Помолчав немного, она добавила: - Мы вообще почти не видим их.
   -  М-да!  -  сказал  он  наконец.  -  Мама,  конечно,  пожила  в   свое
удовольствие. И я в известном смысле всегда восторгался  ею;  делала  все,
что хотела. А где она сейчас?
   Каролина выпрямилась,  затем  сдавленным  голосом,  с  видом  человека,
вынужденного открыть последнюю мучительную тайну, сказала:
   - В частной психиатрической клинике в Дулвиче.
   Стефен с минуту  смотрел  на  нее  удивленными  глазами,  затем  громко
расхохотался. Каролина побелела: пораженная и расстроенная, она глядела на
него, не в силах слова вымолвить от возмущения. Господи боже,  что  с  ним
такое, как он может так постыдно вести себя?  Она  вспомнила  слова  Клэр,
которая в одной из своих долгих бесед с нею,  пытаясь  оправдать  Стефена,
сказала, что все художники - люди крайне неуравновешенные. Неужели он тоже
не вполне нормален? Она в тревоге нагнулась  к  нему  и  потрясла  его  за
плечо.
   - Не смей! Ты что, с ума сошел?
   - Извини, пожалуйста, - сказал он, совладав, наконец, с  собой.  -  Мне
просто показалось это занятным окончанием удивительно веселой жизни.
   - Веселой! Да у тебя нет сердца! Мне... мне стыдно за тебя.
   - Послушай, Кэрри, не надо всех подряд жалеть, в том числе  и  себя.  Я
знал людей, чья жизнь,  была  куда  более  тяжкой,  чем  твоя  сейчас  или
когда-либо прежде. Я жил в Испании у одной старой слепой  женщины.  Трудно
представить себе,  как  она  существовала:  вечно  полуголодная,  чуть  не
замерзая зимой и едва дыша от зноя летом, она не только  жестоко  страдала
от нужды, но и познала весь ужас полного одиночества, и все же никогда  не
жаловалась. Не надо так унывать.
   - Да как же я могу не унывать, когда все так плохо? Если бы еще ты  был
хорошим сыном, жил дома, стал священником и  помогал  отцу  управляться  с
делами, в том числе и с мамой, мы бы сейчас по-прежнему жили в Стилуотере.
Ты пользовался бы любовью, уважением...
   - А теперь меня ненавидят и презирают...
   - Стефен! - она снова нагнулась  к  нему  и  даже  просительным  жестом
положила ему руку на плечо. - Ведь и сейчас еще не поздно.  Ты  так  нужен
отцу. Он все еще...
   - Ради всего святого, Кэрри! - резко оборвал он ее. - Ты же знаешь, что
я  женат.  Неужели  ты  хочешь,  чтобы  в  вашем  четырехкомнатном  домике
поселились еще мы двое? Право же, у тебя гениальная способность предлагать
совершенно немыслимые вещи.
   - В таком случае, нам не  о  чем  больше  говорить.  -  Она  вздохнула,
натянула мокрые нитяные перчатки и взяла свой искалеченный зонт.
   - Постой, - остановил он ее, внезапно  вспомнив  что-то.  -  Разве  это
заведение в Дулвиче не из самых  дорогих?  Откуда  же  вы  берете  столько
денег?
   - Нам помогает Клэр. Она так добра. - И Кэрри добавила: - Я как раз еду
к маме. Тебя это, конечно, нисколько не интересует, но она часто говорит о
тебе.
   - В таком случае, не поехать ли мне  с  тобой?  Я  бы  с  удовольствием
навестил ее.
   Каролина в изумлении уставилась на него,  не  зная,  принимать  ли  его
слова всерьез или считать  очередной  выходкой  этой  странной  натуры,  и
только было  хотела  высказать  свое  одобрение,  как  он  лишил  ее  этой
возможности, сказав со странной усмешкой:
   - Сегодня плохое освещение и писать все равно нельзя.
   Внизу у конторки Стефен уплатил по счету, они вышли из кафе,  пересекли
площадь и, подождав немного на вокзале, сели в  поезд,  направлявшийся  на
южную окраину Лондона. Путешествие это было  недолгое  и,  миновав  дымный
грязный район центрального Лондона, они вскоре прибыли в Дулвич, где легче
дышалось и было, к счастью, сухо. Психиатрическая лечебница, расположенная
на пустыре, недалеко от станции, помещалась в изъеденном  непогодой  сером
каменном особняке,  похожем  на  замысловатый  баронский  замок,  с  двумя
башнями, зубчатым фронтоном и стрельчатыми окнами в  готическом  стиле;  в
начале Викторианской эпохи это  было,  по  всей  вероятности,  поместье  с
большими  угодьями,  огороженное  высокой  кирпичной   стеной,   утыканной
заостренными железными наконечниками. У входа Каролина показала пропуск, и
привратник повел их к дому по усыпанной гравием аллее, обсаженной высокими
вязами. По другой аллее мирно и степенно вышагивали,  совершая  ежедневную
прогулку, обитатели этого дома - их темные силуэты четко вырисовывались на
фоне серого неба. Другие больные, видимо принадлежавшие к  более  скромной
общественной  категории,  неторопливо  ковырялись  в   огороде.   Направо,
вдалеке, виднелась  лужайка,  обнесенная  тисовой  изгородью,  и  там  два
джентльмена среднего возраста лениво играли в  теннис,  перебрасывая  мячи
через провисшую сетку. На соседней  лужайке  несколько  дам  с  крокетными
молотками  гоняли  через  ворота  шары.  А  рядом,  в  беседке  с  красной
черепичной крышей, сидела группа мужчин и женщин под  присмотром  няни,  и
оттуда то  и  дело  доносились  взрывы  смеха.  Повсюду  царила  атмосфера
отрешенности и покоя, что вместе с запахом  гниющих  листьев  и  растений,
обилием самшита, темной листвою кустов, скрывающих  полуразрушенный  грот,
где среди папоротников стояла греческая статуя - к несчастью, разбитая,  -
и высокими готическими башнями создавало впечатление  чего-то  нездешнего,
нереального, величественного и застывшего.
   У главного подъезда  они  позвонили,  и  их  провели  через  вестибюль,
выложенный черными и белыми мраморными плитами, в приемную,  обставленную,
пожалуй, несколько вычурно и старомодно, но солидно:  тяжелые  драпировки,
мебель в стиле буль - вдоль каждой из стен стояло по четыре  стула.  Здесь
тоже чувствовалась какая-то жизнь: в соседней комнате слышались  негромкие
голоса и веселое позвякивание спиц, а откуда-то  сверху  доносились  звуки
штраусовского вальса, который кто-то громко барабанил на таком разбитом  и
глухом  пианино,  что  Стефен  отчетливо  представил  себе,  как  мелькают
пожелтевшие клавиши под бурным  натиском  пальцев.  Под  мелодичные  звуки
"Сказок  Венского  леса"  перед  ними  и   предстала   Джулия,   заботливо
подталкиваемая сзади чьими-то руками.
   Она стояла перед ними, переводя взгляд с сына на дочь и улыбаясь с  тем
отрешенным видом, который даже в минуты  самых  тяжких  домашних  неурядиц
отличал ее. Она была в платье с пышной юбкой, отделанном  -  сообразно  ее
представлениям о моде - кружевами, с газовым шарфом вокруг шеи  и  розовым
бантом на каждом из запястий; волосы ее были завиты "а-ля-Помпадур",  лицо
обсыпано  пудрой,  -  казалось,  будто  это  белая  маска  с   бархатными,
обведенными чернотой  глазами;  в  общем  Джулия  производила  впечатление
женщины эксцентричной, но интересной и элегантной.
   - Как вы сегодня чувствуете себя, мама? - спросила Каролина.
   - По обыкновению, хорошо. Я всегда  хорошо  себя  чувствую  в  дни  под
знаком Стрельца.
   - Видите, Стефен приехал навестить вас.
   - Значит, ты вернулся из Парижа? - Не  обращая  внимания  на  Каролину,
Джулия подошла и с самым радушным видом опустилась на стул подле  него.  -
Ну, как тебе понравились французы?
   - Приятные люди. И так же приятно повидать вас.
   - Спасибо, Стефен. Ты по-прежнему живешь с  той  женщиной?  Ну,  с  той
самой, которой так опасался твой отец?
   - Нет. Я решил для разнообразия остепениться.
   - Неужели вы не помните, мама? -  поспешно  вмешалась  Каролина,  желая
предотвратить дальнейшие бестактности,  и  с  готовностью,  страдальческим
голосом пояснила: - Стефен ведь давно вернулся из Франции. С  тех  пор  он
уже успел побывать в Испании.
   - Ах, в Испании... Помню, когда меня девочкой отец возил в  Мадрид,  мы
изрядно намучились с лакеем, который не желал кипятить для нас воду...
   - А сейчас, - упорно следуя своей  линии,  продолжала  Каролина,  -  он
работает над своими картинами в Лондоне.
   - Да, конечно, - кивнула Джулия и,  снова  повернувшись  вполоборота  к
Каролине, обратилась к Стефену: - Ты ведь пишешь картины. Я только на днях
вспомнила, как ты совсем маленьким мальчиком любил  ходить  по  галерее  в
Хейзелтон-парке с моим милым папочкой - это было до того,  как  он  продал
картины и занялся геликоптерами. Однажды мы даже  решили,  что  ты  пропал
или, может быть, утонул в озере. Поднялся страшный переполох. А потом тебя
нашли в картинной галерее; ты сидел совсем один  на  полу  перед  какой-то
картиной.
   - Верно, верно. - Стефен утвердительно кивнул головой. - Там была  одна
поистине страшная картина с множеством окровавленных воловьих туш: "Мясная
лавка" Тенирса. Она мне очень нравилась.
   - Вот тогда, - оживленно продолжала Джулия, - твой отец и подарил  тебе
ящик с красками.
   - С этого, по-видимому, все и началось, - рассмеялся Стефен.
   Джулия не поддержала его. Она могла  оставаться  совершенно  серьезной,
когда вокруг все смеялись, и неожиданно рассмеяться, когда  все  остальные
были вполне серьезны.
   - Нет, нет, мой дорогой. - Она покачала головой и назидательно  подняла
палец. - Что в человеке заложено, тому он и будет  следовать,  что  бы  ни
говорили другие.
   Стефен никак на это не откликнулся, но про себя подумал:  "А  ведь  это
самое  разумное  высказывание,  какое  я  слышал  за  сегодняшний   день".
Последовало молчание; затем, движимый  не  столько  любопытством,  сколько
несвойственной ему заботливостью, Стефен спросил:
   - Вам здесь нравится?
   - Очень. Ничто меня не раздражает и не утомляет. Здесь вроде курорта  -
а это мне всегда нравилось - и в то же время обстановка более  интимная  и
публика более изысканная. У нас отличный врач - молодой человек, но хорошо
разбирается  в  терапии   мочевого   тракта   и,   по-моему,   чрезвычайно
внимательный. Сиделки, бедняжки, очень услужливы - готовы расшибиться  для
тебя в лепешку. Жизнь здесь спокойная: утром я с удовольствием гуляю, днем
довольно много сижу, а по вечерам у нас начинаются светские развлечения  -
концерты, иной раз даже балы. Случается, к нам приезжает фокусник, а кроме
того, у нас есть собственный оркестр из двенадцати человек. Хотите верьте,
хотите нет, но  один  из  наших  джентльменов  просил  меня  -  о,  вполне
корректно, конечно! -  просил  меня  спеть.  Когда  я  была  романтической
девушкой и увлекалась религией - это было еще при жизни покойного каноника
Пьюзи, - я мечтала о том, что когда-нибудь стану  монахом...  то  есть,  я
хотела сказать, - быстро поправилась она, - монахиней.  Теперь,  когда  я,
видимо, обречена жить чуть ли не в заточении, я пришла к выводу, что здесь
все-таки лучше, чем в монастыре.
   Стефен сочувственно кивнул,  пораженный  разумностью  суждений  Джулии:
сейчас он отчетливее, чем когда-либо, понял, как много  у  него  общего  с
этой странной женщиной - его матерью. От нее, конечно,  он  и  унаследовал
это пренебрежение к условностям и ненависть ко  всему  банальному,  полное
безразличие к тому, что происходит  вокруг,  и,  несомненно,  эту  тягу  к
уединению, побуждавшую его считать себя своеобразным  уродом,  исключением
из общего числа. Он бы не возражал, если бы все эти странности привели его
к веселой беспечности Джулии, но у него, к сожалению, это вылилось в нечто
прямо противоположное. В  то  время  как  его  мать  безмятежно  парила  в
облаках, он неотвратимо погружался в бездну отчаяния.
   Вот о  чем  он  думал,  пока  Каролина  с  сосредоточенным  видом  тихо
беседовала с матерью по поводу всяких  практических  дел.  Были  обсуждены
проблемы белья, стирки и  потребности  в  теплых  вещах  на  зиму,  Джулия
выслушала все это и тут  же  забыла.  Затем  были  переданы  и  приняты  с
добродушной иронией наказы Бертрама Десмонда. Тут по всему зданию пронесся
гул гонга, через минуту в дверь постучали,  она  приотворилась,  и  чей-то
голос вкрадчиво доложил:
   - Время завтракать, миссис Десмонд, душенька.
   Джулия посмотрела на обоих своих детей с таким видом, точно под большим
секретом хотела сообщить им:  видите,  как  за  нами  ухаживают!  -  затем
покорно поднялась, разгладила юбку, поправила бантики  на  запястьях  и  с
жеманным видом спросила:
   - Как вам нравится мое платье? - Она кокетливо  дотронулась  до  пышных
оборок, как бы предлагая детям полюбоваться ими. -  Сестра  не  советовала
мне отделывать его кружевом, но, по-моему, это так мило.
   - Платье просто великолепное, - сказал Стефен. - И оно идет вам. И если
вы будете беречь его, я как-нибудь на днях приеду  и  напишу  вас  в  этом
платье.
   - Ах, Стефен, миленький, приезжай, пожалуйста, - тихо промолвила она со
своей прежней чарующей улыбкой и направилась к выходу. - В  любой  день...
лучше, если можешь, в дни Стрельца... только не в дни Скорпиона.
   Выйдя  на  улицу,  Стефен  с  Каролиной  обнаружили,   что   все   небо
обложено-свинцовыми тучами, которые ветер нагнал со стороны города, и льет
сильнейший дождь - обстоятельство весьма неприятное, поскольку  у  Стефена
не было пальто, а был лишь шарф, который он всегда носил на шее, зонтик же
Каролины, конечно, не мог служить им защитой.  Оба  молча  шли  по  аллее,
согнувшись, чтобы косой дождь не так сильно хлестал в лицо.
   Несмотря на сумятицу мыслей, Стефен не мог не пожалеть о  том,  что  не
имел возможности сделать набросок с Джулии, когда она стояла  у  порога  в
своем  немыслимом  платье,   изящная,   обаятельная   и   нелепая.   Каких
удивительных, причудливых эффектов он мог бы добиться, изобразив ее в этом
странном месте, в этом прибежище призраков, где  воздух,  казалось,  вечно
звенит от ударов молоточков по крокетным шарам, от хихиканья и дребезжащих
звуков бравурного штраусовского вальса. Лишь когда они укрылись  от  дождя
на станции метро, Стефен очнулся наконец от своих дум.
   - Мне показалось, что она не в таком уж скверном состоянии,  -  заметил
он, желая несколько приободрить  сестру.  Но  на  Кэрри  это  не  возымело
никакого действия.
   - Ты не видел, какая она бывает, когда на нее находит.
   Он досадливо прикусил губу.
   - Во всяком случае, ее нельзя назвать несчастной.
   - Нет, - со вздохом согласилась Каролина. - Пожалуй, нельзя. Но  доктор
говорит, что ее разум будет постепенно все больше слабеть. Он называет это
размягчением мозга.
   Очутившись в вагоне, Каролина села к окну и за все время, пока поезд то
мчал их сквозь туннели, то выскакивал под открытое небо (и тогда взору  их
представали мокрые крыши домов, запруженные автомобилями улицы и  вереницы
исхлестанных струями  дождя  зонтов,  которые,  казалось,  ползли,  словно
черепахи, по мокрым панелям), ни ра