гаю.
   Стефен с трудом подавил возглас радости  и  облегчения.  Дело  было  не
только в том, что он давно, с первого дня знакомства, мечтал написать  ее,
но она к тому же как нельзя лучше подходила к  той  теме,  которая  сейчас
целиком завладела его воображением. Он поспешно  дал  девушке  свой  новый
адрес, попросил ее прийти к  десяти  часам  утра  -  в  черном  свитере  и
плиссированной юбке - и поскорее распростился с нею, боясь, как бы она  не
передумала.
   Шагая по бульварам, он был  приятно  взволнован  достигнутыми  за  день
успехами и только тут вспомнил, что ничего не  ел  со  вчерашнего  вечера,
когда шофер попутной машины поделился с ним бутербродом. Голод поразил его
внезапно, как удар грома. Он нырнул в первую попавшуюся лавчонку  и  купил
небольшую булку и  кусок  колбасы.  Но  стоять  на  месте  он  не  мог.  В
сгущающихся  сумерках  он  побрел  мимо  Ботанического   сада,   покусывая
хрустящую булочку и сочную колбасу в оболочке  нежного  белого  сала.  Как
вкусно!  Он   чувствовал   себя   свободным,   счастливым   и   необычайно
взволнованным.



6

   На следующий день он все  приготовил  для  сеанса,  поставил  холст  на
мольберт и стал ждать Эмми, сгорая от нетерпения. Она опоздала на двадцать
минут.
   - Наконец-то! - воскликнул он. - Я думал, что ты уж не придешь.
   Она ничего не ответила. Остановившись на пороге, она  окинула  взглядом
жалкую конуру  -  голые  дощатые  половицы,  колченогий  плетеный  стул  и
провисшую складную кровать. Потом перевела холодный,  безжалостный  взгляд
на Стефена.
   - Ты что - вконец обнищал!
   - Почти что.
   - Зато нахальства у тебя хоть отбавляй. Заманить  меня  в  такую  дыру!
Здесь негде даже повесить жакет.
   Стефен покраснел и принужденно улыбнулся.
   - Конечно, это далеко не палаццо, но и не такая уж плохая  комната  для
художника. Только дай мне написать тебя, и ты об этом не пожалеешь.
   Она скорчила презрительную гримасу, опустив  уголки  губ,  но  все  же,
пожав плечами, вошла в комнату, позволила Стефену  снять  с  нее  жакет  и
подвести ее к окну.
   Освещение было прекрасное, и, почувствовав внезапно прилив сил,  Стефен
начал набрасывать композицию, которая теперь всецело завладела им. Так как
по условиям конкурса сюжет должен  быть  "классическим",  Стефен  взял  за
основу аллегорию на античную тему, хотя  и  в  современной  интерпретации:
картина должна была называться "Цирцея и  влюбленные".  Возможно  ли,  что
нелепая история с мадам Крюшо, отложившись где-то в подсознании, послужила
той искрой, которая воспламенила мозг Стефена, озарив  его  этим  странным
видением! Причудливые  символические  образы  реяли  перед  его  мысленным
взором, держа в плену все его чувства. Сладострастие вступало в  борьбу  с
добродетелью, и похоть принимала  форму  крадущихся,  подстерегающих  свою
добычу зверей... Все это пока еще было похоже на сон, на мираж,  однако  в
таинственных глубинах сознания он ощущал  силы,  способные  воплотить  это
видение в жизнь.
   Он мог бы писать целый день,  но  выражение  лица  Эмми  заставило  его
насторожиться, и он побоялся задерживать ее слишком долго.  В  полдень  он
сказал ей, что, пожалуй, на сегодня хватит. Она тотчас подошла  к  холсту,
на котором он углем сделал уже довольно отчетливый набросок с нее во  весь
рост. Хмурое выражение сбежало с ее лица, угрюмый взгляд просветлел, когда
она увидела себя в центре полотна в такой естественной, привычной для  нее
позе: ноги слегка расставлены, руки упираются в бедра... Она не промолвила
ни слова, молча позволила  Стефену  подать  ей  жакет  и  лишь  на  пороге
обернулась и кивнула ему:
   - Завтра в это же время.
   Весь день, пока не стемнело, он работал над фоном. И затем день за днем
продолжал работать почти без отдыха, не  всегда  в  одинаково  приподнятом
настроении, но всегда упорно и целеустремленно, временами испытывая упадок
духа, временами - мгновения опьяняющего восторга. И вместе с тем, изо  дня
в день встречаясь с Эмми, он не мог не замечать, как растет его чувство  к
ней. С каждым днем ему недоставало ее все больше и  больше,  и,  когда  по
окончании сеанса она уходила домой, он тосковал по ней. Здесь,  в  Париже,
без Пейра, без Глина он был очень одинок. Но только ли чувство одиночества
заставляло его постоянно искать общества Эмми? Досадуя на  свою  слабость,
Стефен напоминал себе, какую антипатию пробудила  она  в  нем  при  первой
встрече и как не раз потом ее нечуткость и грубость возмущали  его.  Когда
Эмми бывала в дурном настроении, он пытался развлечь ее  беседой,  но  она
отвечала ему односложно, а если он предлагал ей отдохнуть, она тут же,  не
обращая на него ни малейшего внимания, закуривала сигарету и, растянувшись
на  животе  на  его  кровати,  принималась  перелистывать  мятые  страницы
какого-нибудь спортивного журнала. Стефен понимал, что сам  он  ничуть  не
интересен ей и только тщеславие  приводит  ее  ежедневно  в  его  каморку.
Десятки раз на дню она подходила к мольберту, чтобы  проверить,  как  идет
работа, и ни разу не обмолвилась добрым словом о его  искусстве,  но  зато
нахваливала себя:
   - А я выгляжу совсем недурно, правда?
   Когда он рассказал ей легенду о дочери Гелиоса и морской  нимфы  Персы,
описанную в "Одиссее", ее воображение разыгралось. Мысль о  том,  что  она
как бы обладает силой, способной превращать человеческие существа в  диких
зверей, заставила ее улыбнуться.
   - Поделом им! Чтобы неповадно было лезть!
   Ее вульгарность покоробила  Стефена.  Однако  даже  это  не  могло  его
отрезвить. Почему так упорно, так неудержимо влекло его к ней? Он старался
проанализировать свое чувство. Что он, в сущности, знает о ней?  Да  почти
ничего. Разве только то, что она банальна,  груба,  чрезвычайно  упряма  и
примитивна, совершенно лишена воображения и абсолютно  бессердечна.  Сущее
ничтожество.  Она  не  имела  ни  малейшего  представления  об  искусстве,
нисколько не интересовалась  его  работой,  и  ей  становилось  нестерпимо
скучно, как только он начинал говорить с  ней  о  живописи.  Но  она  была
божественно сложена - разве он не воспроизводил на холсте каждый тончайший
изгиб ее сильных стройных ног, ее  плоского  живота  и  крепких  маленьких
грудей? - и вместе с тем  миниатюрна.  И  хотя  пышные  тела  рубенсовских
женщин могли восхищать  его  на  полотне,  в  жизни  его  влекло  к  более
изысканным пропорциям. А в ней была та отточенность  форм,  то  изящество,
которые всегда приводили ему на память гойевскую "Маху". Тем не  менее  ее
никак  нельзя  было  назвать  красивой.  Она  походила   на   хорошенького
мальчишку, но губы у  нее  были  слишком  тонкие,  ноздри  слишком  сильно
вырезанные, а выражение  лица,  когда  она  не  следила  за  собой,  почти
угрюмое. Он ясно  видел  все  ее  недостатки,  но,  как  ни  странно,  это
нисколько не уменьшало его влечения к ней. Чувство росло, невзирая на  все
старания Стефена подавить его.
   Он беспрестанно, каждую минуту, стремился быть возле нее, и, как только
она уходила, им овладевало беспокойство, и он чувствовал себя  несчастным.
Так  остро  и  болезненно  отзывалась  на  нем  малейшая  перемена  в   ее
настроении, что его охватывало  презрение  к  самому  себе.  В  те  редкие
минуты, когда она была мила с ним, душа его ликовала.  Порой,  когда  Эмми
была расположена поболтать, она принималась расспрашивать  Стефена  о  той
единственной стороне его  жизни,  которая,  по-видимому,  только  и  могла
интересовать ее.
   - Это правда, что у твоих родителей grande  propriete  [большие  угодья
(франц.)] в этом самом... в Сус...сексе? Много акров отличной земли?
   - Не так уж много. - Стефен улыбнулся. - Это  тебе  Глин  наболтал?  Он
преувеличивает.
   - И ты должен был стать священником, но тебя выгнали из семинарии?
   - Ты же знаешь, что я оставил ее по собственной воле.
   - Для того,  чтобы  жить  в  этакой  конуре?  -  В  голосе  ее  звучало
недоверие.
   - Мне очень нравится эта комната... когда ты здесь.
   Она пожала плечами, но не так презрительно,  как  обычно.  Лесть  легко
находила доступ к ее сердцу. Такого рода  дружелюбие,  хотя  ничего  и  не
обещало ему, было все же куда приятнее убийственного равнодушия,  с  каким
она обычно встречала все его попытки понравиться ей. И  пока  она,  лениво
потягиваясь, как кошка, позировала ему, он принялся рассказывать ей, ни на
секунду не отрываясь от работы, различные  истории  из  жизни  Стилуотера,
которые, как ему казалось, могли позабавить ее  и  развлечь.  Когда  запас
воспоминаний иссяк, он умолк. С минуту она раздумывала, а затем неожиданно
заявила:
   - Конечно, я сама всю жизнь  жила  с  артистами...  среди  артистов,  -
поправилась она. - Я и сама артистка. Я  понимаю,  что  человек  иной  раз
может всем пожертвовать ради искусства... Но только это делают те, кому  и
жертвовать-то, правду сказать, нечем. А ты - другое  дело.  Отказаться  от
bonne  propriete  [хороших   угодий   (франц.)],   которые   ты   мог   бы
унаследовать... - Она умолкла и пожала плечами. - Это просто глупо.
   - Не так уж глупо, - улыбнулся он. - Ведь иначе я не  встретился  бы  с
тобой. - Его снова с такой силой вдруг потянуло к ней, что он замолчал, не
смея поднять на нее глаза. - Разве ты не  видишь,  Эмми?..  Ты  мне  стала
бесконечно дорога.
   Она жестко рассмеялась и предостерегающе подняла палец.
   - Это вы бросьте, мсье аббат, такого уговора, не было.
   Стефен снова взялся за кисть, чувствуя, что потерпел поражение. И  весь
вечер унизительное воспоминание о том, как она  дала  ему  отпор,  терзало
его. Он знал, что мог бы завоевать ее благосклонность, если  бы  пригласил
ее  пойти  куда-нибудь  вечером,  -  она  обожала  различные  второсортные
развлечения. Но у него не было ни гроша. Он жил примерно  на  полфранка  в
день, обходясь до шести часов вечера одной  булочкой  или  яблоком,  после
чего в полном одиночестве съедал какое-нибудь блюдо в самом дешевом кафе.
   Как-то раз, когда их сеансы уже подходили к концу, Эмми пришла  позднее
обычного и притом в  необыкновенно  приподнятом  настроении.  На  ней  был
короткий красный, обшитый галуном жакет фасона "зуав" и новое желтое жабо.
Стефен заметил, что она вымыла голову и причесалась.
   - Ты изумительно хороша сегодня, - сказал Стефен. - А  я  уже  перестал
тебя ждать.
   - У меня было деловое свидание с Пэросом. Пришлось ехать черт знает как
далеко... на бульвар Жюля Ферри. Но зато я получила такой контракт,  какой
мне нужен.
   - Это хорошо. - Стефен улыбнулся, хотя при мысли о  ее  скором  отъезде
сердце у него упало. - Когда же ты уезжаешь?
   - Четырнадцатого октября. Отложили еще на две недели.
   - Мне будет очень не хватать тебя, Эмми.  -  Он  наклонился  к  ней.  -
Больше, чем ты думаешь.
   Она снова рассмеялась, и ему бросилось в глаза, что зубы  у  нее  очень
ровные, острые и довольно  редко  посаженные.  Оживленно,  даже  несколько
аффектированно, она принялась рассказывать о том,  как  ей  удалось  взять
верх над Пэросом и заставить  его  подписать  контракт  на  тех  условиях,
которые ее устраивали.
   - Говорят, у него доброе сердце,  -  сказала  она  в  заключение,  -  а
по-моему, он просто gobeur - слюнтяй.
   Зная,  что  ей  обычно  бывает  скучно  слушать  его,  Стефен  всячески
старался,  чтобы  она  подольше  говорила  о  себе.  Потом,  когда   стало
смеркаться, он положил кисть и сказал:
   - Можно я провожу тебя? Такой чудесный вечер...
   - Ну что ж,  -  как  всегда,  пожала  она  плечами.  -  Если  тебе  так
хочется...
   Она надела жакет, они спустились с лестницы и вышли на бульвар Гавранш.
Свет уличных  фонарей  сиял  и  дробился  в  теплом  неподвижном  воздухе,
притихший город был прекрасен и исполнен таинственности. По тротуару, рука
в руке, медленно прогуливались  пары.  Вечер,  казалось,  был  создан  для
влюбленных. Боковой улочкой, спускавшейся к реке, они  прошли  мимо  кафе,
где в саду, освещенном китайскими фонариками, свисавшими с ветвей платана,
танцевали под звуки аккордеона. Со стороны это выглядело весело и нарядно,
и Стефен заметил, что Эмми вопросительно на него посматривает.
   - Ты не любишь танцевать?
   Краска медленно залила его щеки. Мучительно страдая от  сознания  своей
неполноценности, он покачал головой и пробормотал смущенно:
   - Боюсь, что я не очень-то гожусь для этого.
   Так оно и было. Эмми снова пожала плечами.
   - А на что ты вообще-то годишься, хотела бы я знать? - сказал она.
   Они вышли  на  темную,  мощенную  булыжником  набережную.  Под  низкими
пролетами моста Сена бесшумно катила свои  маслянистые  зеленоватые  воды.
Словно раздосадованная его молчаливостью, Эмми, идя  на  полшага  впереди,
начала тихонько насвистывать  мелодию,  которую  исполнял  аккордеонист  в
кафе.
   - Послушай, Эмми. - Стефен потянул  ее  за  руку  в  какой-то  подъезд.
Скосив глаза, она поглядела, на него через плечо.
   - Ну, что ты еще задумал, аббатик?
   - Разве ты не видишь... как ты нужна мне!
   Он обнял ее и крепко прижал к себе. С  минуту  она  стояла  неподвижно,
бесчувственная, как камень, и  равнодушно  позволяла  ему  обнимать  себя,
затем резким нетерпеливым движением отпихнула его.
   - Ты ровным счетом ничего в этом не смыслишь! -  в  голосе  ее  звучала
издевка.
   Оскорбленный, униженный, испытывая дрожь в похолодевших руках и коленях
и понимая всю справедливость ее  слов,  он  молча  поплелся  за  ней.  Они
направились к улице Бьевр. У двери велосипедной мастерской Эмми как  ни  в
чем не бывало взглянула на Стефена.
   - Приходить мне завтра?
   - Нет, - сказал Стефен с горечью. - Это не обязательно.
   И он зашагал прочь, полный ненависти к ней и презрения к самому себе.
   - Не забудь, - крикнула она ему вдогонку, - я хочу посмотреть  картину,
когда ты ее закончишь.
   Он  ненавидел  ее  за  эту  черствость,  за  полное  отсутствие   самой
элементарной деликатности. Ей даже не было жаль его. Он твердил себе,  что
не желает ее больше видеть.
   Проведя бессонную ночь, наутро он лихорадочно принялся за работу.  Пока
только центральная фигура получила отчетливое воплощение на холсте  -  всю
остальную композицию нужно было еще  разработать.  Погода  испортилась,  с
утра уныло накрапывал дождь, света было мало,  убогую  мансарду  продувало
ветром  насквозь,  но  никакие  трудности  не  казались   Стефену   сейчас
непреодолимыми.
   В своем стремлении создать реалистическое полотно он теперь каждый день
после полудня отправлялся в  Зоологический  сад  и  делал  там  зарисовки.
Затем, возвратясь в мастерскую, он переносил свои наброски на полотно, и в
каждом жалком, рабски приниженном создании, рождавшемся из-под его  кисти,
была крупица его собственной горечи и унижения.  К  концу  недели  у  него
иссякли деньги. Он обшарил все карманы в поисках какой-нибудь завалявшейся
монеты, чтобы, как всегда, купить себе булку, но не нашел ни  единого  су.
Однако и это его не остановило, и он продолжал писать  весь  день,  словно
одержимый, охваченный яростью ко всему, что мешало его работе.
   На другое утро он почувствовал слабость. Голова у него кружилась, но он
все же заставил себя снова взяться за кисть. Однако  после  полудня  искра
здравого смысла пробилась сквозь туман, обволакивавший его мозг. Он понял,
что без еды долго не протянет, а  главное,  что  ему  никогда  не  удастся
закончить свою "Цирцею", если он не раздобудет средств к существованию.  С
минуту он раздумывал, присев на край кровати, затем встал, подошел к углу,
где стояли холсты, написанные им в Нетье, и выбрал три  наиболее  ярких  и
сочных пейзажа. Это были хорошие картины, они  нравились  ему,  вселяли  в
него веру в себя  и  в  свой  успех.  В  Париже,  в  этом  храме  мирового
искусства, городе художников, такие прекрасные картины  несомненно  найдут
покупателя. Он завернул холсты в оберточную бумагу, сунул  их  под  мышку,
перешел на другую сторону Сены и зашагал по Елисейским полям,  направляясь
к  предместью  Сент-Онорэ.  Время  полумер  миновало   -   настало   время
решительных действий. Он предложит свои работы самому известному антиквару
Франции.
   На углу проспекта Мариньи - улицы элегантных особняков и  фешенебельных
модных ателье - Стефен остановился перед величественным и строгим  зданием
с колоннами из белого камня. Собравшись с духом, он решительно  направился
к позолоченному порталу в венецианском стиле к ступил на  мраморные  плиты
вестибюля, стены которого были обшиты панелями розового дерева, а  окна  и
двери завешаны красными  бархатными  портьерами.  Из-за  инкрустированного
столика эпохи Людовика XVI  навстречу  ему  поднялся  молодой  человек  во
фраке. За его спиной,  между  неплотно  задвинутыми  портьерами,  виднелся
большой зал, украшенный огромными букетами  лилий  в  фарфоровых  вазах  и
увешанный эффектно освещенными картинами,  перед  которыми  прохаживались,
заглядывая в каталоги и негромко переговариваясь,  хорошо  одетые  дамы  и
господа.
   - У вас приглашение на вернисаж, мсье?
   Стефен   перевел   взгляд   на    прилизанного    молодого    человека,
разглядывавшего   его    с    настороженной    враждебностью,    прикрытой
профессионально учтивой улыбкой.
   - Нет. Я не знал, что у вас  здесь  выставка.  Мне  нужно  видеть  мсье
Тесье.
   - По какому делу?
   - По личному.
   Все с той же невыносимо слащавой улыбкой молодой человек произнес:
   - Боюсь, что мсье Тесье сейчас нет здесь.  Но  все  же  будьте  любезны
присесть, я справлюсь.
   Стефен сел, а молодой человек грациозно  выскользнул  из-за  столика  и
исчез. И почти в ту же секунду отворилась  боковая  дверь  и  в  вестибюль
вошли трое: дама,  вдетая  с  большим  шиком,  вся  в  черном,  вплоть  до
кокетливой маленькой шляпки с пером (на затянутых в лайку руках, с которых
ниспадал  каскад  браслетов,  она  держала  крошечного  пуделя  в  бантах,
постриженного самым фантастическим образом);  за  дамой  следовал  пожилой
мужчина, безукоризненно одетый, во всем коричневом, от шляпы  до  ботинок,
со скучающей миной на исполненном чувства собственного  достоинства  лице;
третьим был Тесье Стефен узнал его с первого взгляда: темноволосый, гладко
выбритый,  вкрадчивый,  с  выпяченной  нижней  губой  и  карими   глазами,
полускрытыми  тяжелыми  веками.  Торговец  картинами  что-то   говорил   -
негромко, но воодушевленно, сопровождая свои слова сдержанными жестами.
   - Уверяю  вас,  это  настоящая  жемчужина.  Лучшая  вещь  за  последние
несколько лет.
   - Она мне нравится, - проронила дама.
   - Но цена! - довольно угрюмо возразил мужчина.
   - Я уже говорил вам, сэр, что такая картина за сто тысяч франков -  это
находка. Но если вы не желаете, чтобы я оставил  ее  за  вами,  дайте  мне
знать, вот и все. Говоря по чести, у меня есть другой покупатель.
   Последовало молчание, прикосновение затянутой в перчатку руки к  рукаву
пиджака, несколько произнесенных вполголоса слов,  после  чего  прозвучало
уже отчетливо:
   - Считайте вашу картину проданной.
   Мсье Тесье ответствовал на это всего лишь легким  наклоном  головы  без
всякого подобострастия, но с должным уважением к только  что  проявленному
хорошему вкусу. Затем он проводил покупателей до дверей, и, когда, заложив
руки за спину, склонив  голову,  он  в  задумчивости  направился  обратно,
Стефен встал.
   - Мсье Тесье, простите за беспокойство. Не можете  ли  вы  уделить  мне
пять минут?
   Торговец картинами резко  вскинул  голову,  потревоженный  среди  своих
раздумий, а  вернее  всего  -  подсчетов,  и  в  его  полузакрытых  глазах
промелькнули испуг  и  досада,  словно  при  виде  чего-то  неприятного  и
надоевшего. Казалось, он одним взглядом охватил стоявшую перед ним  жалкую
фигуру - от промокших  грязных  ботинок  до  наспех  завернутых  в  бумагу
холстов под мышкой.
   - Нет, - проговорил он, - не сейчас. Вы видите: я занят.
   - Но, мсье Тесье, - с решимостью отчаяния