о путешествие в сущую  пытку,  пробирался  по
улицам среди маленьких дряхлых осликов с огромными плетеными корзинами  на
спине и громыхающих тележек на высоких колесах,  нагруженных  бутылками  с
вином или с маслом, углем или пробковой корой  и  запряженных  изнуренными
мулами, не желавшими двигаться иначе, как по самой середине улицы. Тем  не
менее в половине десятого Стефен добрался до проспекта Калио и спрыгнул  с
трамвая. Сердце его учащенно билось в такт торопливым шагам.  Он  вошел  в
Прадо, как только двери музея растворились.
   Длинные залы были совершенно пусты, лишь  два-три  художника  застилали
бумагой паркетный пол перед своими мольбертами, намереваясь писать копии с
картин.   Из   вестибюля,   отданного   фламандским   художникам   Раннего
возрождения, Стефен вступил в коридор, где висели полотна  Хуана  Вальдеса
Леаля. Религиозный фанатизм и самодовольная банальность его композиций  на
мгновение ошеломили Стефена. Неприятное впечатление  не  рассеялось  и  от
созерцания полотен Мурильо, утонченно нежных, изумительно  совершенных  по
выполнению, но чрезмерно сладостных и навязчиво сентиментальных. Но тут  в
глаза  Стефену  бросился  небольшой  и  с   первого   взгляда   ничем   не
примечательный натюрморт, поразивший  его  своею  крайней  простотой:  три
кувшина для воды, поставленные в ряд. Это было полотно Зурбарана, и Стефен
почувствовал, как в груди его запылал ответный  огонь.  Волнение  его  еще
усилилось, когда он прошел дальше - к Эль Греко и Веласкесу. И все же  его
влекло еще и еще дальше - в самую глубь музея. "Вот, наконец-то! - подумал
он, замирая от восторга. - Вот он, мой учитель, вот он - Гойя!"
   Стефен опустился на стул и, забыв  обо  всем  на  свете,  погрузился  в
созерцание двух "Мах", в одной из которых он  мгновенно  признал  полотно,
вдохновившее Мане на его "Олимпию". Затем он долго  стоял  перед  "Черными
фресками" и "Восстанием второго  мая"  -  великими  картинами,  созданными
художником в последние годы жизни. Потом перешел к рисункам  Гойи,  и  они
окончательно покорили его своим неповторимым своеобразием.
   Никогда еще не видел  он  ничего  столь  могучего,  столь  страшного  и
исполненного такой сокрушительной правды. В этих рисунках художник обнажил
человеческую душу, сорвав покровы со всех ее низменных и постыдных грехов.
Обжора, пьяница, сластолюбец - все они представали здесь в  беспощадных  и
богохульственных  карикатурах.  И  сильные   мира   сего   -   богатые   и
могущественные, властелины церкви и государства -  попали  под  удары  его
бича, обнажившего их физическое и нравственное уродство. Здесь  был  целый
мир,  созданный  этим  простолюдином  из  Арагона,  мир  фантастический  и
всеобъемлющий,  не  ограниченный  ни  временем,  ни  пространством,   мир,
исполненный глубочайшего страдания и горя,  страшный  и  отталкивающий  по
своей жестокости, но овеянный жалостью и состраданием. Это  был  страстный
протест  человека,  испуганного  и  потрясенного  царящими   вокруг   него
несправедливостью и злобой, протест, исполненный  ненависти  к  угнетению,
религиозным предрассудкам  и  лицемерию.  "Какой  отвагой  должен  был  он
обладать, - думал Стефен, - каким презрением к опасности! Старый,  глухой,
совершенно одинокий, затворившись в своем домике,  называемом  им  "Quinta
del  Sordo"  ["Дом  глухого"  (исп.)],  он   продолжал   отстаивать   идеи
человеческой свободы, не побоявшись навлечь  на  себя  гнев  инквизиции  и
короля".
   Погрузившись в эти думы, Стефен не  заметил,  как  пролетело  время  до
закрытия музея. Солнце еще не село, но уже низко склонилось к закату, и  в
воздухе стало прохладней. Стефен решил пройтись домой пешком.  Он  пересек
площадь  и  по  широкой  и  крутой  лестнице  Сан-Херонимо  направился   к
Пуэрта-дель-Соль. Кафе были  переполнены,  людской  поток  заливал  улицы,
прохожие не спеша прогуливались взад и вперед по мостовой, экипажей  почти
не было видно. Наступило время paseo [гулянья (исп.)]. Глухой,  неумолчный
гул    голосов,     прорезаемый     порой     пронзительными     выкриками
мальчишек-газетчиков  или  продавцов  лотерейных  билетов,  был  похож  на
гудение бесчисленных пчел. Все классы и все возрасты  были  здесь  налицо:
старики и старухи, ребятишки с няньками, богачи и бедняки - все  смешалось
воедино, грани стирались в этот священный час отдыха.
   Дойдя до Пуэрта-дель-Соль, Стефен внезапно  почувствовал  усталость  и,
заметив свободный стул на открытой террасе кафе, решил  отдохнуть.  Вокруг
него мужчины пили пиво со  льдом  и  поглощали  полные  тарелки  креветок.
Стефен некоторое время пребывал в нерешительности - как случается с людьми
в незнакомом месте, - затем заказал  кофе  с  бутербродом.  Поглядывая  на
прохожих, он время от времени отмечал про себя  своеобразные,  характерные
лица,  сошедшие,  казалось,  с  рисунков  Гойи:  вот  чистильщик  сапог  -
стремительный и  озорной  карлик  с  шишковатым  лбом  и  уродливым  носом
пуговкой, а вот совсем другой тип - высокий, стройный темноволосый мужчина
с серьезным и горделивым  лицом.  Женщины  отличались  короткой  талией  и
склонностью к полноте; у них была золотистая кожа и глаза, сверкающие, как
драгоценные камни. Они держались спокойно и с достоинством.
   Эта жизнь, кипевшая вокруг, оказывала  странное  действие  на  Стефена.
После подъема и волнений, пережитых днем, он чувствовал, как им все больше
и больше овладевают уныние, неверие в себя. Так не раз случалось с  ним  и
прежде - лицезрение красоты повергало его в пучины отчаяния.  Среди  этого
уличного гама и сутолоки он чувствовал себя никому не нужным и  бесконечно
одиноким, вечно  сторонним  наблюдателем,  не  способным  разделить  общую
шумную радость и веселье.  За  соседним  столиком  трое  мужчин  обсуждали
предстоящий вечером концерт, на котором будут исполняться  canto  flamenco
[андалузские песни (исп.)]. Раза два Стефен поймал на себе их  дружелюбный
взгляд, и ему внезапно  захотелось  присоединиться  к  их  беседе  и  даже
испросить у них разрешения пойти вместе с ними на концерт. Но  он  не  мог
заставить себя это сделать. И с мгновенным острым чувством досады  подумал
о том, как быстро и легко кто-нибудь другой, менее  застенчивый,  хотя  бы
Гарри Честер, завел  бы  знакомства  и  приобщился  к  развлечениям  этого
города.
   Но работа, как всегда, служила Стефену противоядием от любых огорчений,
и следующие три дня он был погружен  в  изучение  рисунков,  хранящихся  в
Прадо. Тем не менее ему не хватало Пейра, и он очень обрадовался, когда на
четвертый день вечером, делая по памяти набросок одной детали из гойевских
"Капричос", услышал на  лестнице  знакомые  шаги.  Жером  вошел  со  своим
неизменным саквояжем в руках, театральным жестом сбросил с плеч  шерстяной
плед и обнял Стефена.
   - Хорошо вернуться домой и найти тебя на месте, дружище.
   Стефен положил карандаш.
   - Как вам понравилось в Авиле?
   - Превзошло  все  мои  ожидания.  Можешь  себе  представить:  с  душой,
переполненной сладостной печалью, я стоял на том самом месте, где родилась
святая Тереза. Дом ее родителей находится в гетто. По правде  говоря,  мне
пришла в голову совершенно новая и очень интересная мысль: не текла  ли  в
жилах святой Терезы еврейская кровь?  Торквемада,  должно  быть,  сжег  ее
предков.
   Щеки Пейра  порозовели,  вид  у  него  был  торжествующий,  он  казался
опьяненным своей удачей, но сквозь все  это  проглядывало  что-то,  весьма
похожее на замешательство.
   - Вы останавливались в монастыре?
   - Разумеется. Это крошечный монастырь, ветхий, полуразрушенный,  и  там
полным-полно крыс. А как питаются эти несчастные монахини -  просто  ужас!
Все же, невзирая на необычайную пустоту в желудке, я был счастлив.
   - Ну, а какое впечатление произвела на вас маркиза?
   - Благороднейшее создание - любезность и доброта  сочетаются  в  ней  с
мужеством и практичностью. Она очень  страдает  от  подагры,  но,  подобно
святой Терезе, держится стоически, как солдат, и завоевывает все  новые  и
новые души для Христова воинства.
   - Я вижу, что вас она, во всяком случае, завоевала.
   -  Не  смейся,  друг  мой.  Эта  превосходная  женщина  лишена  и  тени
кокетства. Ей уже без малого восемьдесят лет, она хрома и половина лица  у
нее парализована.
   Стефен помолчал. Поведение  старика  озадачивало  его.  А  Пейра  вдруг
как-то сник, в  нем  явно  проглядывала  совершенно  не  свойственная  ему
робость.
   - Вы уже поужинали где-нибудь?
   - Меня снабдили  на  дорогу  кое-какой  провизией  весьма  неописуемого
свойства, и я съел ее в поезде. Конечно, аппетит у меня теперь испорчен на
месяц. Да, приятно быть снова вместе с тобой, дружище. -  В  голосе  Пейра
звучала нежность и не совсем обычная для него  товарищеская  задушевность.
Он положил Стефену руку на плечо, избегая, однако, смотреть ему в глаза. -
Завтра мы снова двинемся в путь.
   - Завтра?
   - А почему бы и нет?
   - Мы же предполагали пробыть еще недели две в Мадриде.
   - Ну на что нам Мадрид! Ведь у нас билеты до  Гранады.  И  притом...  -
Пейра снова заговорил театральным, неестественно приподнятым  тоном:  -  У
меня родился замечательный план. В Гранаде мы  купим  ослика  и  маленькую
тележку и пустимся в путь-дорогу до Севильи.
   - То есть как это? - ошалело спросил Стефен.
   - Да так... - Пейра сделал неуверенно широкий жест. - Это самый обычный
вид  передвижения  в  этой  стране.   Мы   будем   веселыми   пилигримами,
трубадурами, если тебе так больше нравится. Будем  идти  и  петь,  просить
подаяние, если  придется,  и  жить  плодами  земли,  которых  здесь  такое
изобилие в это время года - грозди  винограда  на  лозах,  спелые  дыни  в
полях, сочные гранаты и фиги на деревьях!
   - Вы что, совсем рехнулись? - резко спросил Стефен, уже  не  сомневаясь
больше, что Пейра совершил какой-то чрезвычайно неблагоразумный  поступок.
- Я отказываюсь принимать участие в таком сумасшедшем предприятии.
   Наступило молчание. Пейра опустил глаза. Смиренным и покаянным тоном он
пробормотал:
   - Друг  мой,  не  гневайся  на  меня.  То,  что  я  предлагаю,  вызвано
настоятельной  необходимостью.  Тронутый  их  бедственным   положением   и
нуждами, далеко превосходящими наши с тобой, я отдал все наши деньги -  во
славу святой Терезы - доброй матери Морелле, настоятельнице  монастыря,  а
себе оставил двести песет.



4

   Шел дождь. Сквозь мокрые стекла зала  ожидания  на  Гранадском  вокзале
Стефен смотрел, как ветви эвкалипта роняют дождевые  капли,  колыхаясь  на
холодном резком ветру,  дувшем  с  Сиерры-Невады.  Мокрое  железнодорожное
полотно убегало куда-то в пустынную даль. Саквояж Пейра и чемодан  Стефена
стояли в углу.
   После двух пересадок  Стефен  и  Пейра  прибыли  сюда  в  отвратительно
грязном, пропахшем мочой вагоне в четыре часа утра. Стояла кромешная тьма,
лил дождь. Когда рассвело, они отправились  в  Альгамбру  пешком,  но  это
обернулось полнейшей бессмыслицей. Под проливным дождем мраморные  колонны
и  мавританские  арки  казались  неуместными,  как  свадебный   пирог   на
похоронах. Львиный двор был затоплен водой, панораму города скрывал туман.
В полном молчании Стефен  и  Пейра  возвратились  под  гостеприимный  кров
вокзала. Тогда, все еще пылая справедливым  негодованием,  Стефен  заявил,
что снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее, и, оставшись глух
к мольбам  своего  приятеля,  предоставил  тому  отправиться  на  рынок  в
одиночестве.
   С тех пор прошло уже больше часа - это новое промедление едва ли  могло
улучшить настроение Стефена. Он никак не мог  примириться  с  мыслью,  что
средства, с таким трудом собранные для  этого  долгожданного  путешествия,
были столь беззаботно, одним мановением руки брошены на  ветер.  Он  снова
поглядел на вокзальные часы, отметив про себя при этом, что дождь, который
уже несколько минут назад начал утихать, прекратился вообще. И тут в  окно
он увидел легкую повозку, запряженную маленьким  осликом,  которая  весело
подкатила к главному входу вокзала и остановились. Стефен вышел на  улицу.
Экипаж выглядел значительно лучше,  чем  можно  было  ожидать,  и  Стефен,
несмотря на всю свою досаду, был приятно удивлен.
   - Где вы это раздобыли?
   - На базаре у цыгана. Поверь мне, я  совершил  превосходную  сделку.  -
Пейра был преисполнен гордости. - Как видишь, тележка легкая и еще  совсем
крепкая. Ослик хотя и не очень рослый, но весьма  выносливый.  Его  хозяин
плакал, расставаясь с ним.
   В голосе Жерома так отчетливо  звучала  жажда  примирения,  что  Стефен
немного смягчился.
   - Вы, конечно, могли бы купить что-нибудь и похуже.
   - А погляди-ка сюда. - Пейра указал на  гору  свертков,  наваленную  на
сиденье тележки. - Я купил все эти  запасы  на  оставшиеся  песеты.  Хлеб,
бананы, сыр, вино. Вместе с нашим окороком нам хватит на неделю,  а  то  и
больше.
   На прояснившемся небе из-за края  облака  выглянуло  солнце,  мгновенно
обогрев землю своим теплым сиянием, и все изменилось  как  по  волшебству.
Сразу  стало  светло  и  весело,  на  стрехах  беленных  известкой   домов
засверкали  дождевые  капли,  в  ветвях  эвкалипта  засвиристела  какая-то
пичужка. И когда Стефен подумал о  том,  как  они  с  Пейра,  свободные  и
независимые, зашагают по путям-дорогам в новые неведомые края, предстоящее
путешествие стало  казаться  ему  веселым,  увлекательным  приключением  и
настроение у него поднялось.
   - Ну, поехали.
   Они свалили свои пожитки в тележку и тронулись в путь.  Ослик  усердно,
без понуканий тащил повозку. Скоро они выбрались из города и очутились  на
широкой  дороге,  затененной  смоковницами  с  ободранными  стволами.   По
сторонам потянулись поля, засеянные кукурузой,  подсолнухами,  табаком.  И
повсюду цвели мимозы, бугенвилеи и дикая герань.  Потом  стали  попадаться
апельсиновые рощицы. Ветви деревьев гнулись к земле, отягощенные  плодами,
еще зелеными, маленькими, похожими на восковые  шарики.  Стефен,  сидя  на
узком облучке, с восторгом  вдыхал  напоенный  ароматами  воздух,  любуясь
пейзажем, игрой света и тени  меж  стволов  деревьев,  прозрачным  блеском
воды, журчавшей по оросительным каналам. Он украдкой  поглядел  на  своего
спутника.
   - Хорошо, что мы избавились от этих  душных  вагонов.  Наш  путь  лежит
через Санта-Фе и Лоху, не так ли? А потом через перевал?
   - Да, через Сиерра-Техеа. Я смотрел карту в мэрии.
   День кончился, сгустились сумерки. Приятели свернули с  большой  дороги
и,  покинув  очаровательную  долину  реки  Хинель,  начали  подниматься  к
предгорьям Сиерры. Кругом не  было  ни  малейших  признаков  человеческого
жилья, но узкое ущелье,  огражденное  высокими  соснами,  обещало  хороший
привал. Они выпрягли ослика и, стреножив его, пустили на лужайку, поросшую
жесткой травой, которую это изумительное животное тут же  принялось  мирно
пощипывать. Сами же они, не  давая  себе  труда  разжечь  костер,  недурно
поужинали вином и хлебом с сыром. Ночь была тихая, теплая, безлунная.  Они
прилегли на песке, сухом, нагретом за день  солнцем,  устланном  сосновыми
иглами, и Стефен почти мгновенно уснул.
   Один за другим потянулись восхитительные дни, солнечные, но не  слишком
знойные. Вокруг были зеленые плодородные поля и сады,  изредка  попадались
крошечные  хутора,  где  на  розовых  черепичных  кровлях  домов  сушились
охристо-желтые початки кукурузы. На грядках спели дыни, золотистая  солома
летела из-под цепов молотильщиков. Стефен и Пейра ехали  не  спеша,  то  и
дело  останавливаясь,  чтобы  сделать  зарисовки  или,  установив  в  тени
жакаранды свои мольберты, написать пейзаж.  Изменчивые  очертания  легких,
прозрачных, как кружево, облаков, таявших в небе, были полны  неизъяснимой
прелести, в низкорослом  кустарнике  неумолчно  гудели  пчелы,  черепичная
крыша деревенской церквушки пламенела вдали на фоне ультрамаринового неба.
Воздух пьянил, как вино, такой в нем стоял аромат жасмина. По вечерам  они
готовили ужин из своих запасов, потом Пейра доставал окарину  и  наигрывал
на ней  под  аккомпанемент  цикад  или,  глядя  на  молочно-белую  россыпь
Млечного пути в иссиня-черном, как в арабских сказках,  небе,  пускался  в
пространные, глубокомысленные монологи,  к  которым  Стефен  прислушивался
лишь краем уха. То были ученые рассуждения на  разнообразнейшие  темы:  от
жития святого Яго Компостельского до выращивания  пробковых  деревьев,  от
Фердинанда и Изабеллы до любовной лирики пресвитера Иты - после чего Пейра
ложился почивать, романтично возвышенным тоном декламируя строфы испанских
стихов:

   На землю плащ я бросил свой
   И погрузился в сон...



5

   К  концу  третьей  недели  их  путешествия  вокруг  произошла  заметная
перемена. Горы внезапно придвинулись ближе, зеленые холмы остались позади,
дорога разветвилась - впереди была крутая тропа, змеившаяся среди диких  и
пустынных скал. Кругом ни единого деревца, ни малейшего укрытия от зноя  -
голая, растрескавшаяся, выжженная солнцем земля, ущелья и скалы,  подобные
крепостным стенам и башням самого причудливого вида. Солнце слепило глаза,
порой тропа почти отвесно поднималась вверх. Чтобы облегчить  труд  своему
маленькому усердному ослику, Стефен и Пейра  вылезали  из  тележки  и  шли
пешком.
   День за днем стояла испепеляющая жара. Даже ящерицы  лежали  совершенно
неподвижно, словно хворостинки, в  расселинах  раскаленных  солнцем  скал.
Яркие и чистые краски природы - красная, желтая, фиолетовая и  коричневая,
-  выгоревшие  и  потускневшие  в  горниле  солнца,   придавали   пугающее
великолепие этому первозданно-дикому, пустынному краю.
   Приятели останавливались на ночлег, отыскав крошечный клочок кремнистой
земли между скал. Сон их был тревожен, и поутру у Пейра так сводило руки и
ноги, что он едва мог двигаться. Но другого пути  не  было,  и  выбора  не
было: нужно было идти вперед, и они всю  неделю  шли.  Резкий,  обжигающий
ветер вздымал на  дороге  смерчи,  засыпал  глаза  песком.  Ослик  начинал
сдавать из-за отсутствия сносного пастбища. Их  собственные  запасы,  даже
пресловутый окорок, подошли к концу. Стефен немного воспрянул духом, когда
на девятый день после полудня они вышли на высокое плоскогорье и  заметили
признаки человеческого жилья. Потом они увидели  крестьянина,  ковырявшего
мотыгой комковатую бурую землю.  На  дороге  показалась  одинокая  фигура:
женщина верхом на муле, с ветхим зонтиком, раскрытым над головой. Какой-то
человек, собиравший оливы с карликового деревца,  украдкой  поглядывал  на
путешественников. Но вот впереди забелела  деревушка,  похожая  издали  на
кучку рассыпанных на равнине выбеленных солнцем костей.
   Тяготы пути сделали Пейра  ворчливым,  но,  когда  они  приблизились  к
селению, он сразу приободрился, стал как всегда, словоохотлив.
   - Мы,  без  сомнения,  найдем  здесь  fonda  [постоялый  двор,  таверну
(исп.)]. Приятно будет снова обрести крышу над головой.
   Они вступили на единственную улочку aldea [деревни  (исп.)],  узенькую,
мощенную камнем. У порога в тени  жилищ  сидели  на  низеньких  скамеечках
женщины в черных одеждах и, повернувшись спиной к  улице,  плели  кружева.
Обратившись к одной из них, Пейра спросил, где здесь  постоялый  двор.  Он
помещался в приземистом полуразрушенном домишке, стоявшем  на  самом  краю
селения и похожем на кучу камней, беспорядочно наваленных посреди грязного
двора, где изнывало на привязи несколько осликов.  За  домом  росли  кусты
клещевины, их розовые соцветья пожухли и потемнели от  пыли.  Внутри  дома
царил полумрак,  в  жаровне  на  земляном  полу  дымили  угли,  за  столом
несколько мужчин пили вино из черного бурдюка. Пейра  кликнул  хозяина,  и
неуклюжий, грузный  детина  с  маленькими  глазками  и  длинным,  заросшим
щетиной подбородком нехотя приподнялся из-за стола с бурдюком.
   -  Друг  мой,  мы  -  путешественники,  чужеземцы,  вернее  сказать