вам, где, когда и как мы их ловим. После
этого - к вашему сведению - мы вскипятим чайник и попьем чайку. А вы, если
пожелаете продрогнуть до костей, сможете принять свою ледяную  ванну.  Это
вас устраивает, мистер Михель Анжелло?
   - Мне представляется это  божественным,  Флорри,  -  настолько  любезно
ответил он, что торговка даже слегка улыбнулась.
   По мере того как проходили дни, она стала терпимее относиться  к  нему,
хотя и старалась  этого  не  показывать.  Она  не  могла  забыть,  как  он
нарисовал ее Рыжика, и тщательно избегая разговоров на эту  тему,  все  же
отнесла потихоньку рисунок к некоему Смиту, чтобы  окантовать  и  вставить
под стекло. Затем неоднократные предложения Стефена  посидеть  в  лавке  -
хотя Флорри отклоняла их самым решительным образом - привели к  тому,  что
она перестала считать его "зазнайкой", особенно после  того,  как  однажды
вечером застала в рубашке с закатанными рукавами за  мытьем  посуды  после
ужина.
   Наступила среда, день выдался пасмурный, но без дождя. Ровно в два часа
лавку заперли, и вся компания,  взгромоздившись  на  тележку,  запряженную
пони, выехала за город и  покатила  по  прибрежной  дороге  на  восток,  в
направлении Клифтонвилла. Проехав миль  пять,  Эрни  свернул  с  шоссе  на
проселок, вившийся между двумя  рядами  набухшего  почками  боярышника,  а
затем  переходивший  в  заросшую  травою  тропу,   которую   чуть   дальше
перегораживала калитка из ивняка; миновав ее, они выехали в поле, поросшее
репейником и жесткой прибрежной травой. Здесь пони  распрягли  и  оставили
пастись, а Флорри с видом заправского гида повела  своих  спутников  через
щетинившиеся пучками травы дюны к уединенной песчаной бухточке, окруженной
с трех сторон скалами.
   - До чего же чудесное место! - воскликнул Стефен.
   - Вода как раз схлынула, - заметил практичный Эрни. - Вот тут-то мы  их
и наловим.
   - Поныряешь со мной, малыш?
   - Мне еще надо набрать палок для ловли моллюсков, - извиняющимся  тоном
сказал Эрни и деловито побежал куда-то.
   - Я вам составлю компанию, - предложила Дженни и, заметив изумление  на
лице Стефена, громко рассмеялась. - Давайте наперегонки.
   Они разделись за двумя скалами, стоявшими  не  слишком  близко  друг  к
другу. Несмотря на,  казалось  бы,  большую  сложность  дамского  туалета,
Дженни опередила Стефена и, бросившись в воду, нырнула под волну.
   - Где это вы научились плавать? - Стефену лишь с трудом удалось нагнать
ее.
   - На пристани у Джо Тэпли. В детстве мы все время прыгали с нее в воду.
   Она перевернулась на спину и, закрыв глаза, поплыла.  Ее  упругое  тело
казалось таким  молодым,  точно  годы,  прошедшие  со  времени  их  первой
встречи, не оставили на нем никакого следа. Стефен смотрел на эту  свежую,
соблазнительную женщину и удивлялся, что она до  сих  пор  не  нашла  себе
мужа. Любопытство одержало в нем верх над врожденной застенчивостью, и  он
спросил:
   - Дженни... почему вы так и не вышли больше замуж?
   Она перевернулась на  живот,  взмахнув  руками,  подняв  фонтан  брызг,
посмотрела на Стефена и тряхнула головой.
   - Должно быть, случай не представился. Ну да... наверно. Увивалось  тут
за мною несколько парней. Да мне что-то ни один не нравился. -  Она  вдруг
улыбнулась. - Вы ведь знаете, как это бывает, мистер Десмонд. Обжегшись на
молоке, дуешь на воду.
   И, прежде чем он успел что-нибудь сказать, она стремительно  поплыла  к
берегу.
   Одевшись, но оба босиком, они направились к скалистой  части  бухточки,
где их поджидали Флорри и Эрни с сачками для  ловли  креветок;  сачки  эти
были прикреплены к длинной палке с перекладиной, наподобие грабель.
   - Лучше поздно, чем никогда, - язвительно приветствовала их  Флорри.  -
Возьмите сачки у Эрни. И, если вы готовы, начнем.
   Опустив конец палки с перекладиной в море, она двинулась по мелководью,
толкая впереди себя сачок и поднимая со дна  тучи  песка.  Эрни  и  Дженни
неторопливо следовали за нею, а на некотором расстоянии позади шел Стефен.
Вода была такая прозрачная, что - удивительная вещь! - он различал впереди
смутные  очертания  креветок,  шевелящих  тоненькими  усиками,   различал,
несмотря на то, что студенистые тельца их совсем прозрачны, а  по  окраске
они напоминают переливчатый песок, -  их  выдает  лишь  крошечный  черный,
точно агат, глазок, видимо являющийся своеобразным жизненным центром  этих
хрупких существ и как бы предупреждающий их  об  опасности,  ибо  при  его
приближении все они  вдруг  начинали  отчаянно  метаться.  Многие  избегли
ожидавшей их участи, и все же, когда сачки были извлечены из воды,  в  них
оказалось достаточно поживы.
   - Принеси ведро, Эрни, - скомандовала Флорри. - Оставляй  только  самых
больших, а мелкоту брось обратно в воду. Вы втроем продолжайте  заниматься
креветками, а я поищу моллюсков среди камней.
   Дул легкий  ветерок,  солнце  выкатилось  из-за  туч,  словно  огненный
апельсин. Они ходили по  колено  в  воде,  прочесывая  дно,  и  через  час
наловили полное ведро креветок. Тут из-за скал, где  потрескивал  и  дымил
костер, сложенный из валявшихся на берегу коряг,  донесся  призывный  крик
Флорри. Они пошли к ней. На гладком сухом выступе  скалы  была  расстелена
белая скатерть, придавленная по краям круглыми мраморными  камешками.  Чай
уже был готов, и на огне стоял железный котелок, в котором кипела вода.
   - У меня теперь совсем ноги отнимутся, - заметила  Флорри,  протянув  к
огню посиневшие ступни. Затем, кивнув на  креветок,  добавила:  -  Бросай,
хватит на них любоваться.
   - Страсть какая, -  пробормотала  Дженни  и  слегка  вздрогнула,  когда
трепыхающаяся студенистая масса исчезла в клокочущей воде. - Бедняжки!
   - Да они же ничего не чувствуют, - заверил ее Эрни. - У них нет  нервов
- не то, что у нас. Правильно я говорю, мистер Десмонд?
   Стефен, пристально смотревший на Дженни, едва ли расслышал вопрос.  Она
стояла задумавшись, с сачком на плече, слегка  нагнувшись  вперед,  широко
расставив босые ноги. Невысокая, крепкая, с ярким румянцем на исхлестанных
соленым морским ветром и песком щеках, с  иссиня-черными,  растрепавшимися
волосами, в  подоткнутой  юбке,  из-под  которой  выглядывала  белоснежная
нижняя юбка в оборках, и в блузке с закатанными рукавами,  распахнутой  на
груди, она вырисовывалась  четким  силуэтом  на  фоне  унылого,  ничем  не
примечательного заката. У Стефена не было с собой ни карандаша, ни бумаги,
но художник заговорил в нем вдруг с такою силой,  что  он  подумал:  "Боже
мой, если бы я мог написать ее сейчас, передать эти ярко-красные  и  синие
тона, это сумрачное, темное небо!.."
   Чай оказался крепким, черным, как пережаренное мясо, и обжигающим,  как
кипяток. Флорри настояла на том, чтобы они выпили по целой кружке,  "а  то
все внутри захолодало". Затем, поглядывая на Стефена, она подала моллюсков
и, заметив удивление, отразившееся на его липе, когда  он  их  попробовал,
многозначительно поджала губы.
   - Не думали, что так вкусно, а? - с усмешкой спросила она. - Жижу  надо
тоже глотать.
   - Куда до них устрицам! - заметил Эрни, накладывая себе полную тарелку.
   Моллюски были восхитительны: каждый лежал в белой приоткрытой раковине,
нежный и солоноватый, настоящий морской деликатес, сохранивший весь аромат
океана, - быть может, первое творение на земле.
   Затем наступила очередь креветок - их ели прямо из горшка,  с  толстыми
ломтями хлеба,  намазанного  деревенским  маслом;  сочные,  нежно-розовые,
серпообразные, они легко отделялись от своей брони. Потом выпили еще  чаю.
И закончили пиршество ватрушкой, которую испекла накануне вечером  Дженни.
Все молчали, слышно было лишь, как негромко, ритмично шуршит,  набегая  на
берег, прилив. Никому, видимо, не хотелось  двигаться.  Чувствуя  во  всем
теле странную, по приятную истому, Стефен смотрел, как в еще светлом  небе
нарождается бледная луна, и от души желал, чтобы этот дивный час продлился
подольше. Наконец Флорри встрепенулась:
   - Становится темно. Пора и домой.
   Собрали остатки пиршества, впрягли пони в тележку, зажгли подвешенный к
оглобле фонарик, и Флорри с Эрни уселись на переднем сиденье. Стефен,  уже
тоже  занявший  свое  место  в  повозке,  протянул  руку  и  помог  Дженни
взобраться на заднее сиденье рядом  с  ним.  Крепко  сжав  ее  пальцы,  он
заставил ее придвинуться ближе. И этот  простой  жест  был  подобен  удару
грома - с такою силой пробудилось вдруг к жизни чувство, которое весь день
медленно зрело в душе Стефена: он ощутил несказанное блаженство от пожатия
ее теплой сухой руки. Пьянящий восторг  захлестнул  его,  я  сердце  вдруг
заколотилось так неожиданно, так буйно, что он не мог слова вымолвить.
   Эрни тронул вожжи, и пони потрусил рысцой.  На  заднем  сиденье  стояла
корзина с уловом, к  Дженни  со  Стефеном  вынуждены  были  сидеть,  тесно
прижавшись друг к другу. От прикосновения ее теплого бедра и  руки  трепет
пробегал по телу Стефена. Вот уже сколько лет, со времени его злополучного
увлечения Эмми Бертело, ни одна женщина не возбуждала в нем  желания.  Это
чувство умерло в нем; возможно, он убил его самодисциплиной, решив  обречь
себя на безбрачие. А вот сейчас ни за какие блага мира он не мог бы связно
произнести ни слова! Понимает ли  она,  думал  он,  какое  томление  вдруг
охватило его? А может быть, она  разделяет  его  чувства?  Она  тоже  была
как-то уж очень молчалива и, пожалуй, чересчур сдержанна.  А  этот  огонь,
обжигающий его всякий раз, как их ноги  соприкасаются  в  темноте,  -  это
пожар в его крови? Или, может быть, и в ее?
   Они въехали в город, встретивший их  сиянием  фонарей,  отражавшихся  в
маслянистой воде у пристани. На набережной Флорри прозаично воскликнула:
   - Ох уж эти креветки - до чего же после них пить хочется! Не пропустить
ли нам в "Дельфине" по стаканчику пивка?
   - Давайте, - сказал Эрни. - А я выпью минеральной воды.
   -  Таких,  как  ты,  туда  не  пускают:  надо  еще  прежде  дорасти  до
восемнадцати лет.
   - Но, тетушка Фло...
   - Нет, - решительно отрезала  Флорри.  -  Я  совсем  забыла  про  тебя.
Придется и нам потерпеть до дому.
   Они  доехали  до  конца  набережной,  где  помещалась  конюшня;   Эрни,
несколько уязвленный в своем самолюбии, упросил Дженни побыть с ним,  пока
он распряжет пони, а Флорри и  Стефен  вдвоем  направились  к  лавке.  Они
медленно шли по набережной, и Стефен, несмотря на владевшее  им  волнение,
почувствовал, что его спутница исподтишка сверлит его взглядом.
   - Славно  мы  провели  денек,  -  заметила  она,  чтобы  как-то  начать
разговор.
   Он пробормотал что-то в знак согласия.
   - Дженни у нас такая хорошая, - без  всякой  видимой  связи  продолжала
Флорри. - И неглупая... но уж больно простая душа. Работает как  лошадь...
нелегко ведь ей приходится. А до чего добра!  Очень  я  надеюсь,  что  она
найдет себе хорошего, степенного парня... Не хотелось  бы  мне,  чтоб  она
промахнулась. Ей нужен  муж  с  приличным  постоянным  заработком,  ну  и,
конечно, заботливый.
   Наступила  пауза.  Затем  Флорри  заговорила  опять  -   все   тем   же
бесстрастным тоном, словно думала вслух:
   - Вот, например, есть тут у нас один парень, Хоукинс, владеет  на  паях
новешеньким траулером - не шутка. Мы, наверно, встретили бы  его,  если  б
зашли в "Дельфин". Компанейский малый. И острогу здорово мечет... Так вот:
очень ему наша Дженни нравится.
   Стефен молчал, не зная, что сказать. Несмотря на кажущуюся  небрежность
тона, чувствовалось, что Флорри говорит не зря. Совершенно  ясно,  на  что
она намекает, и возражать тут было нечего.
   Они поднялись по каменной лестнице и  вошли  в  дом.  На  кухне  Флорри
повернулась к Стефену и неестественно веселым тоном, лишний раз  убедившим
его в том, что все предыдущее говорилось неспроста, предложила:
   - Не хотите ли сэндвич? Или, может, глоточек эля?
   Нет, не мог он сейчас остаться здесь и встретить Дженни в этой  деланно
дружеской обстановке. Он выдавил из себя улыбку.
   - Я немножко устал, поэтому мне лучше, пожалуй, лечь.  Спокойной  ночи,
Флорри.
   Он вошел к себе, закрыл дверь и долго в задумчивости  стоял,  терзаемый
противоречивыми чувствами; затем почти  машинально  потянулся  к  альбому:
непременно надо запечатлеть эту сценку на пляже, пока она  не  стерлась  в
его  памяти.  Проработав  этак  с  час,  он  сделал  несколько  пастельных
набросков, но ни один из них не удовлетворил его;  отчаявшись,  он  махнул
рукой и, отбросив альбом, принялся раздеваться.
   Улегшись в постель, он выключил свет и вытянулся на холодных простынях.
Сквозь широко раскрытое окно, освещенное невидимой  луной,  белел  кусочек
неба, на котором безмятежно и, казалось, совсем близко мерцал Сириус. А на
душе у Стефена было отнюдь не  безмятежно.  Тело  его  после  целого  дня,
проведенного на целительном морском ветру, горело, как в огне.
   Вскоре в соседней комнате раздались шаги, и сквозь  тонкую  перегородку
Стефен услышал, как тихо двигаются, переговариваясь шепотом, две  женщины,
прежде чем лечь спать. Стефен быстро накрыл голову подушкой.  Однако  если
он мог преградить доступ звукам и не слышать, как раздевается Дженни - как
потрескивает корсет, хлопает резинка, отстегнутая  от  чулка,  как  стучат
каблуки, когда она переступает с ноги на ногу, снимая нижнюю юбку, - то от
врезавшейся в память четкой, как рисунок на венецианском  стекле,  картины
на фоне закатного неба, где странным образом перемешивались ветер, море  и
песок, было не так-то  просто  отделаться.  Наконец  мысли  Стефена  стали
путаться, и, опьяненный свежим воздухом, он заснул.



15

   Две недели пребывания Стефена в Маргете истекали в  субботу  -  значит,
через три дня придется уезжать. И Стефен надеялся, что, призвав на  помощь
всю свою волю и крепко взяв себя в руки, он сумеет  прожить  этот  краткий
период, не наделав глупостей.  Он  решил  поработать:  написать  несколько
морских пейзажей. В четверг он взял пачку матовой светло-кремовой  бумаги,
которую обнаружил во второсортной  лавочке  неподалеку  от  набережной,  и
направился в гавань. Он начал писать гуашью: набросал вытянувшиеся в ряд у
причала рыбачьи шхуны, за ними два траулера в обрамлении сетей, раскинутых
для сушки на изъеденных ветром деревянных жердях. Но писал он без души  и,
еще не закончив работы, уже знал, что творение его не менее безвкусно, чем
картинки на календаре. Испортив целых два  листа  драгоценной  бумаги,  он
понуро побрел в "Дельфин" и, усевшись в уголке, позавтракал хлебом с сыром
и пинтой обыкновенного пива пополам с имбирным.
   Не лучше шло дело и во второй  половине  дня:  солнце  точно  играло  в
прятки с облаками, и Стефен не успевал схватить изменчивую игру  света  на
воде; а когда он в четвертый  раз  принялся  переделывать  этюд,  траулеры
вдруг снялись с якоря и,  пыхтя,  направились  к  выходу  из  гавани  -  в
композиции образовалась пустота, словно  во  рту  с  вырванными  передними
зубами. Стефен чертыхнулся и поднялся с места. Однако он не пошел в лавку,
а, сунув бумагу под мышку и руки - в карманы, поднял  плечи  и  отправился
бродить по городу. Чтобы убить время, он разглядывал  витрины  лавок,  где
красовались товары  судовых  поставщиков,  продавцов  снастей  и  канатов,
торговцев керосиновыми моторами.
   Неужели он в самом деле влюблен? Эта мысль показалась Стефену настолько
дикой, что он постарался тут же выбросить  ее  из  головы:  ведь  ему  уже
тридцать лег, и хотя чувствует он себя неплохо, но это, вероятно,  явление
временное,  поскольку  легкие  то  и  дело  дают  о  себе  знать;   родные
окончательно отвернулись от него, в кармане - пусто, и он навеки связан  с
этой разорительной любовницей - живописью. Ну, а Дженни?.. Она  ведь  тоже
не девчонка, хотя и выглядит очень молодо, - это женщина из рабочей среды,
далеко не юная, низкорослая, краснощекая, совсем необразованная, знающая о
живописи не больше какою-нибудь дикаря и к тому  же  отличающаяся  ужасным
вкусом по части шляп. И потом, разве Флорри не дала ему понять настойчиво,
но  тактично,  чтобы  он  не  заглядывался  на  Дженни?  Значит,  во   имя
благоразумия надо выбросить из головы  все  мысли  о  ней.  Но  логика  не
помогала, он не мог ничего поделать с собой.
   В порыве отчаяния Стефен ускорил шаг  и  пошел  вдоль  моря.  Когда  он
проходил мимо "Гранд-отеля", находившегося в  самом  центре  бульвара,  из
вертящихся дверей  вышел  человек  с  квадратным  черным  чемоданчиком,  в
котелке и поношенном пальто с бархатным воротником и направился в  сторону
Стефена. Что-то в его фигуре, в характерном  покачивании  плеч  показалось
Стефену знакомым. И в самом деле, подойдя ближе, оба  тотчас  узнали  друг
друга.
   - Черт возьми, да ведь это же  Десмонд!  Вот  неожиданность!  Рад  тебя
видеть, старина.
   Это был Гарри Честер. Схватив руку Стефена, он крепко потряс ее,  бурно
выражая свою радость и без конца удивляясь  тому,  как  тесен  мир  и  как
удачно свел их случай.
   - Я зашел в "Гранд" пропустить стаканчик, хотел  было  выпить  еще,  да
раздумал. А ведь если бы я не передумал, ни за что бы  не  встретил  тебя.
Провидение, старина. Ничего другого не скажешь.
   Со времени  их  последней  встречи  Честер  пополнел,  на  шее  у  него
образовалась жирная складка, а узкий клетчатый пиджак  спортивного  покроя
не мог  скрыть  округлившегося  животика.  Лицо  его,  все  еще  красивое,
погрубело, и, хотя взгляд отличался прежним простодушием,  он  старательно
избегал  смотреть  собеседнику  в  глаза,  что  не  могло  не   показаться
подозрительным даже тому, кто не знал его.
   - Зайдем на минутку, я хочу выпить с тобой.
   Они зашли в бар отеля; Честер улыбнулся барменше,  привычным  движением
поставил ногу на медный обод и сдвинул на затылок котелок.
   - Что будем  пить?  По  кружечке  пива?  Мне  -  шотландского  виски  и
чуть-чуть содовой.
   - Что это привело тебя в Маргет? - спросил наконец  Стефен,  когда  ему
удалось вставить слово.
   - Дела, мой мальчик. Южное побережье - моя слабость. Я  здесь  живу  во
всех отелях по очереди.
   - Ты бросил живопись?
   - Господи, конечно! Давным-давно. В  делах  человека  рано  или  поздно
наступает прилив...  Это  еще  Шекспир  сказал,  старина...  У  меня  есть
работа... и неплохая, черт возьми... - Он сообщил эту небылицу с беспечной
улыбкой, поглаживая небритый подбородок. - Внедряю гигиену.
   - Каким образом?
   - Продаю мыло, старина... от фирмы братьев Глакстейн. Чертовски хорошая
фирма. Я у них закрепился как следует... По правде говоря, собираюсь стать
компаньоном. - И он поправил галстук в  светло-голубую  полоску,  который,
как только сейчас заметил Стефен, явно указывал на то, что в  жизни  Гарри
произошла перемена к лучшему: это был галстук Итонского колледжа. - Работа
- одно удовольствие. Я ведь люблю путешествовать.
   Наступило молчание. Веселость Честера, бурная радость, которую  вызвала
в нем встреча со старым приятелем, не могли скрыть того, что в уголках его
глаз залегли морщинки, а его обаяние, как и ворс  на  бархатном  воротнике
пальто, несколько поистерлось. Ногти у него - для  человека,  радеющего  о
гигиене своего народа, - были уж слишком грязные.
   - Ты что-нибудь слышал о Ламберте? - помолчав, спросил Стефен.
   -  О  Филипе?  -  На  лице  Честера  появилось  зловеще-сосредоточенное
выражение. - Он потерпел полный крах. Элиза ведь ушла от  него.  Уехала  с
австралийским офицером, вернувшимся с фронта.  А  Филип  рисует  обои  для
какой-то захудалой фирмы в Шантильи - это последнее, что я о нем слышал. -
Он умолк и покачал головой. - Насчет Эмми... ты, конечно, знаешь?
   - Нет.
   - Господь с тобой, старина! Да  ты  что,  газет  не  читаешь?  Однажды,
примерно через полгода после твоего отъезда, она,  как  всегда,  поднялась
под купол для своего номера. Расследование потом установило, что  трамплин
был мокрый и плохо освещен, но Эмми перед  эти