уться.
   - А что ты имеешь против валлийцев, Бертрам? - мягко спросила она. -  У
них такие красивые голоса. Этот валлиец пел?
   - Нет, - вспыхнув, ответил Бертрам. - Он все время  уговаривал  Стефена
поехать в Париж.
   - Молодые люди и раньше туда ездили, Бертрам.
   - Согласен. Но на сей раз поездка затевалась в необычных целях.
   - А в каких же? Ради чего же еще туда ехать, если не ради француженок?
   - Чтобы заниматься живописью!
   Наконец он произнес это слово, он заставил себя его произнести и теперь
напряженно, но не без чувства облегчения ждал, что она скажет.
   - Должна признаться, Бертрам, я не вижу в этом особой  беды.  Помнится,
когда мы ездили с  папой  в  Интерлакен,  я  писала  на  озере  прелестные
маленькие акварели. В голубых тонах. А Стефен всегда любил рисовать. Ты же
сам первый подарил ему краски.
   Он больно прикусил губу.
   - Но теперь это не детские забавы, Джулия. Знаешь ли  ты,  что  он  уже
целый год, не говоря нам ни  слова,  ездил  из  Оксфорда  в  Слейд  и  там
занимался живописью в вечерних классах?
   - Слейд - вполне приличное заведение. У Стефена будет бездна свободного
времени в промежутке между его проповедями, и он вполне сможет рисовать. А
живопись так успокаивает нервы.
   Бертрам еле удержался, чтобы не прикрикнуть на нее. С минуту  он  сидел
потупившись, затем, учащенно дыша, но тоном человека, одержавшего  верх  в
споре, сказал:
   - Надеюсь, ты права, дорогая. Я, наверно,  зря  волнуюсь.  Конечно,  он
образумится, когда приедет в Лондон и с головой окунется в работу.
   - Конечно. И знаешь, Бертрам, я решила в  будущем  месяце  ехать  не  в
Харрогейт, а в Чэлтенхем. В тамошних водах есть минеральные соли, которые,
говорят, очень способствуют выделению желчи.  А  когда  доктор  Леонард  в
последний раз делал анализ моей  мочи,  он  обнаружил  большой  недостаток
солей.
   Еле слышно Бертрам поспешил пожелать жене доброй ночи, пока с языка  не
сорвалось чего-нибудь лишнего.
   Когда  он  вышел  из  комнаты,  до  слуха  его  донеслось  неторопливое
постукивание  машинки  -  это  Каролина  неутомимо  печатала  тезисы   его
завтрашней проповеди.



4

   Серым дождливым днем полтора месяца спустя,  закончив  обход  прихожан,
Стефен медленно брел  по  Клинкер-стрит  в  Восточном  Степни.  От  едкого
сернистого дыма, который тянулся из лондонских доков, узкая улица казалась
еще более скучной, а воздух - таким тяжелым, что трудно  было  дышать.  Ни
света, ни ярких красок - лишь унылый ряд пустых телег,  грязная  мостовая,
ломовая лошадь пивовара плетется под дождем в облачке пара от собственного
дыхания, возница согнулся под куском дерюги, с которой стекает вода.  Мимо
промчался автобус, идущий в западные районы столицы, и, когда  Стефен  уже
сворачивал к Дому благодати, обдал его грязью.
   Здание из красного кирпича, к которому он направлялся, стоявшее в  ряду
других домов с осыпающейся  штукатуркой,  покосившихся  и  осевших,  точно
древние старики, сейчас больше, чем когда-либо, показалось Стефену похожим
на маленькую, но весьма совершенную тюрьму. В  эту  минуту  входная  дверь
широко распахнулась и на пороге  появился  отец-наставник,  достопочтенный
Криспин Блисс - высокий, тощий,  облаченный  в  длинный,  до  пят,  черный
макинтош. Он держал в руках сложенный зонт и, поворачивая в разные стороны
нос, как бы принюхивался, определяя  погоду.  Стефен  понял,  что  встреча
неизбежна, и взошел на крыльцо.
   - А, Десмонд... Уже вернулись?
   Тон был не очень  дружелюбный,  Стефен  чувствовал,  что  человек  этот
старается относиться к нему с приязнью, но, несмотря на  все  свои  добрые
намерения  и  требования  братской  любви,  не  может   пересилить   себя.
Достопочтенный Криспин Блисс, брат из монастыря  св.Кузберта,  был  рьяным
священнослужителем, который в поте лица своего трудился на благо  ближних,
возделывая  сей  неблагодарный  виноградник.  Приверженец  евангелистского
направления в англиканской церкви, он принадлежал к числу  людей  искренне
верующих и  довольно  узколобых.  Если  же  говорить  о  его  человеческих
качествах, то они оставляли желать лучшего:  Блисс  был  сух,  педантичен,
обидчив и одержим манией величия. Неблагоприятное впечатление  производила
и его манера ходить, высоко подняв  голову,  его  чванство,  а  главное  -
голос: надтреснутый, слегка гнусавый, словно специально  созданный,  чтобы
елейно возражать собеседнику. Стефен, на беду свою, чуть ли  не  с  первых
дней появления в этом заведении умудрился оскорбить сию особу.
   В верхнем коридоре Дома  благодати  в  толстой  золоченой  раме  висела
мрачная картина, изображающая мучения святого Себастьяна, которая Стефену,
когда он выходил из своей комнаты, казалась как бы залитой свежею  кровью.
Поскольку на это полотно,  по-видимому,  никто,  кроме  него,  не  обращал
внимания, однажды утром в порыве отвращения он повернул  картину  лицом  к
стене. Судя по всему, это прошло незамеченным.  Но  в  тот  же  вечер,  за
ужином,  сокрушенный  взор  святого  отца,  скользнув  поверх  голов  двух
викариев, Лофтуса и Джира, остановился на Стефене, и достопочтенный  Блисс
своим самым гнусавым голосом заметил:
   - Я не против юмора даже в его  наиболее  неприглядной  форме  -  форме
грубой шутки. Но если объектом избирается  предмет,  который  находится  в
этом доме и по своему назначению или по  вызываемой  им  ассоциации  может
считаться священным, - это, по-моему, неслыханное богохульство.
   Стефен вспыхнул до корней волос и сидел, не поднимая глаз от тарелки. У
него не было никаких дурных намерений,  и  по  окончании  ужина,  движимый
желанием объяснить свой поступок, он подошел к святому отцу.
   - Я должен попросить у  вас  прощения:  это  я  перевернул  картину.  Я
поступил так исключительно потому, что она действует мне на нервы.
   - Действует вам на нервы, Десмонд?
   - Видите ли... да, сэр. Она так ужасающе безвкусна и фальшива.
   С лица  отца-наставника  исчезло  недоумение,  и  выражение  его  стало
жестким.
   - Я отказываюсь понимать вас, Десмонд. Это же подлинник Карло Дольчи.
   Стефен снисходительно усмехнулся:
   - Едва ли, сэр. Если бы еще это был Дольчи! А то смотрите, какой грубый
мазок и колорит совсем современный, а главное - картина написана на  белом
льняном полотне, которое стали вырабатывать лишь  около  тысяча  восемьсот
девяностого года, то есть через добрых двести лет после смерти Дольчи.
   Лицо отца-наставника стало каменным. Он учащенно засопел,  и,  хотя  из
ноздрей  его  не  вырывалось  пламени,  они  раздулись   от   христианской
разновидности гнева, именуемой праведным возмущением.
   - Картина принадлежит мне, Десмонд, и это мое самое ценное достояние. Я
купил  ее  в  молодости,  когда  был  в  Италии,  у  человека  безупречной
честности. А потому, каково бы ни было ваше  мнение,  я  по-прежнему  буду
ценить ее, как подлинное произведение искусства.
   Однако сейчас  во  взгляде  отца-наставника  чувствовалась  не  столько
враждебность,  сколько  настороженное  недоверие;  он  предложил   Стефену
укрыться под его зонтом, так как шел дождь, и спросил:
   - Вы сегодня обошли весь Скиннерс-роу?
   - Почти весь, сэр.
   Стефену не хотелось признаваться, что он торопился,  боясь  опоздать  к
приходу Ричарда Глина, и потому не стал заглядывать  в  дома  с  нечетными
номерами.
   - Как вы нашли нашу старушку, миссис Блайми?
   - К сожалению, не в очень хорошем состоянии.
   -  Что,  бронхит  замучил?  -  И,  поскольку  Стефен  смущенно   мялся,
отец-наставник добавил: - Надо вызвать доктора?
   - Нет... не в этом дело. Видите ли, когда  я  зашел  к  ней,  она  была
совсем пьяной.
   Последовало огорченное молчание, затем довольно мирской вопрос:
   - Откуда же она взяла деньги?
   - Очевидно, я в этом виноват. Я дал ей вчера пять шиллингов, чтобы  она
заплатила за комнату. А она, должно быть, истратила их на джин.
   Отец-наставник прищелкнул языком.
   - М-да... живите и учитесь, Десмонд. Я  вас  не  упрекаю.  Но  не  надо
ввергать в соблазн бедных рабов божьих.
   - Очевидно, не надо. С другой стороны, разве можно ее винить за то, что
она хоть ненадолго хочет забыть о своей горькой  доле?  Она  швея,  у  нее
слабые легкие, а потому никто не дает ей работы, она задолжала хозяину  за
квартиру и уже заложила все, что у нее  было,  так  что  в  комнате  почти
ничего не осталось. Должен признаться, я чуть  ли  не  обрадовался,  когда
увидел, что она катается по кровати в счастливом забытьи.
   - Десмонд!
   - Больше того... я невольно подумал, что, очутись кто-нибудь из  нас  в
подобном положении, он, наверно, вел бы себя так же.
   - Ну-ну! Это уж вы слишком. Надеюсь, с нами - хвала господу! -  никогда
не приключится такой  напасти.  -  Он  неодобрительно  покачал  головой  и
приподнял зонт. - У вас сегодня вечером занятия в юношеском клубе? Я  хочу
поговорить с вами об этом за ужином.
   Он несколько церемонно кивнул на прощанье и стал спускаться с  крыльца,
а Стефен направился наверх, к себе  в  комнатку  -  крошечную  клетушку  с
мебелью из светлого  дуба,  с  готическим  резным  камином  и  вращающейся
этажеркой для книг. Постель была не убрана. Предполагалось, что  обитатели
Дома благодати должны все делать сами:  так,  например,  по  утрам  Стефен
неизменно  встречал  викария  Джира,  жизнерадостного  мускулистого  слугу
Христова, который, нимало не смущаясь,  весело  направлялся  в  уборную  с
полным ночным горшком. Однако, чтобы эта монастырская традиция не казалась
будущим священникам  слишком  суровой,  во  второй  половине  дня  в  доме
появлялась маленькая  горничная  по  имени  Дженни  Дилл,  на  обязанности
которой якобы лежало навести в доме глянец, тогда как  на  самом  деле  ей
приходилось выполнять всю черную работу.  И  сейчас,  бросившись  прямо  в
пальто и шляпе в кресло, Стефен услышал ее легкие шаги в комнате  Лофтуса,
отделенной от его клетушки лишь тоненькой перегородкой.  Лофтус,  красивый
малый, педантичный и  замкнутый,  чрезвычайно  элегантный  -  в  пределах,
разрешенных священнику, - всегда оставлял Дженни уйму  дел:  тут  и  обувь
надо было привести в порядок, и платье вычистить  и  убрать.  Однако  она,
по-видимому, уже справилась со всем этим, так как  через  несколько  минут
раздался стук в дверь  и  девушка  проворно  вошла  и  комнату  Стефена  с
метелочкой для обмахивания пыли и ведерком в руках.
   - Ах, сэр, вы уж меня извините... я ведь и не знала, что вы тут.
   - Ничего, ничего, ты мне не помешаешь.
   Он рассеянно следил за  тем,  как  она  ловко  перестилала  простыни  и
взбивала перину. Это была приятная девушка, с такими румяными щеками, что,
казалось, они у  нее  натерты  кирпичом,  и  живыми  карими  глазами,  над
которыми нависала черная челка.  Типичная  обитательница  восточной  части
Лондона, подумал он. Мастерица на все руки и отнюдь  не  глупа.  При  этом
заурядной ее тоже нельзя назвать: в ней была какая-то милая  услужливость,
наивность, участливое дружелюбие и, главное, необычайная жизненная сила  -
казалось, она просто не в состоянии сдержать  радость  и  энергию,  бившие
ключом в ее молодом здоровом теле. Стефен смотрел на ловкие движения  этой
девушки с тонкой талией и небольшой крепкой грудью - она не  замечала  его
пристального взгляда, а если и замечала, то не подавала виду, - и рука его
инстинктивно потянулась к столу, где лежали альбом и  карандаш.  Пристроив
альбом на колени, он принялся набрасывать портрет Дженни.
   Вот она подошла к камину, нагнулась и начала выгребать золу.  Эта  поза
понравилась Стефену,  и,  когда  девушка  стала  распрямляться,  он  резко
остановил ее:
   - Пожалуйста, не шевелись, Дженни!
   - Но, сэр...
   - Нет, нет. Поверни опять голову и не двигайся.
   Она  покорно  склонилась,  приняв  прежнюю  позу,  и  карандаш  Стефена
лихорадочно заметался по бумаге.
   - Ты, наверно, считаешь, что я ненормальный, правда, Дженни? Во  всяком
случае, все здесь считают меня таким.
   - Ах, что вы, нет, сэр, - решительно запротестовала она. - Вы, конечно,
кажетесь нам немножко странным: подумать  только,  учите  парней  в  клубе
рисованию и всякому такому, не то что другие священники - те ведь только и
знают, что бокс. Вот когда мистер Джир занимался с ними, они все  чуть  не
поубивали друг дружку. Их и узнать-то нельзя было: у того глаз  подбит,  у
того нос расквашен. А сейчас ничего похожего и в помине нет. Так  что  все
мы считаем вас очень замечательным джентльменом.
   - Это весьма лестно... и оказывается, такое мнение можно заслужить  без
всякого  кровопролития.  Скажи,  Дженни,  вот  если  бы  ты  была  старой,
прикованной к постели женщиной, что бы ты предпочла - библию  или  бутылку
джина?
   - У меня есть библия, сэр... даже  целых  две.  От  мистера  Лофтуса  и
мистера Джира. Мистер Лофтус подарил даже с красивыми цветными закладками.
   - Не увиливай, Дженни. Говори правду.
   - Видите ли, сэр, все зависит от того, насколько бы мне  было  худо.  И
если б мне было уж очень худо, то джин, пожалуй, больше бы пригодился.
   - Молодец, Дженни. Честна и бесхитростна! Ну, а что ты скажешь об этом?
   Она медленно распрямила затекшую спину, подошла к  нему  и  недоверчиво
посмотрела на протянутый ей рисунок.
   - Я ведь ничего не понимаю в таких вещах, сэр... но,  по-моему,  работа
искусная...
   - Господи, глупышка, да неужели ты не видишь, что это ты?
   - Вот теперь, когда вы сказали, сэр, - скромно  заметила  она,  -  я  и
впрямь вижу, будто это я... со спины.  Только  жаль,  что  на  мне  старый
передник, ведь он рваный - вон какая большая прореха у кармана...
   Стефен рассмеялся и бросил альбом на стол.
   - Твой старый передник мне как раз и понравился.  И  прореха  тоже.  Ты
отличная натурщица, Дженни. Как бы мне хотелось, чтобы ты  позировала  для
меня. Я бы платил тебе по пять шиллингов в час.
   Она быстро вскинула на него глаза и тут же отвела их.
   - А ведь это было бы нехорошо, правда, сэр?
   - Какая ерунда, - поспешно возразил он. - Что же  тут  плохого?  Просто
тебя это, видно, не интересует.
   - Видите ли, сэр, - начала  она,  запинаясь,  и  румянец  на  ее  щеках
запылал еще ярче, - сказать по чести, если тут ничего нет плохого, то  мне
бы сейчас вовсе не помешали эти деньги.
   - В самом деле?
   - Да, сэр. Понимаете... Я вскорости собираюсь замуж.
   Вопросительное   выражение   на   лице   Стефена   сменилось   озорной,
мальчишеской улыбкой.
   - Прими мои поздравления. Кто же этот счастливец?
   - Зовут его Алфред, сэр. Алфред Бейнс. Он работает стюардом на пароходе
Восточной линии. Он вернется домой через месяц с лишком.
   -  Очень  рад  за  тебя,  Дженни.  Теперь  мне  понятно,   зачем   тебе
понадобились деньги. Ну, давай условимся. Когда ты кончаешь работу?
   - Вот уберу, сэр, вашу комнату - и все. Обычно часов около пяти.
   - Ну что ж... Предположим, ты будешь задерживаться два раза в неделю на
час - с пяти до шести. Я могу платить тебе по пять шиллингов за сеанс.
   - Это уж больно щедро, сэр.
   - Что ты, это совсем немного. И если работа не покажется тебе  чересчур
утомительной, я могу дать тебе записку к одному  моему  приятелю,  который
преподает по вечерам живопись в Слейде. Он  с  удовольствием  наймет  тебя
ненадолго.
   - А он не потребует, сэр... - И лицо Дженни залилось пунцовой краской.
   - Ну, что ты,  конечно,  нет,  -  мягко  сказал  Стефен.  -  Ты  будешь
позировать в каком-нибудь костюме. По всей  вероятности,  ты  понадобишься
ему только для поясного портрета.
   - В таком случае, я буду  вам  очень  благодарна,  сэр...  право  же...
Особенно потому, что это вы...
   - Значит, договорились, да? - Он улыбнулся, что случалось с ним не  так
уж часто и очень ему шло, и протянул Дженни руку.
   Она приблизилась к нему. Щеки ее по-прежнему пылали, маленькие пальцы с
поломанными,  неровно  остриженными  ногтями  были  сухие  и  теплые;   на
загрубевшей от работы коже ощущались следы порезов и мозолей.  Однако  эту
маленькую руку было  так  приятно  держать,  в  ней  чувствовалось  биение
молодой жизни, и Стефен с трудом заставил себя выпустить ее. Поняв, что он
ее больше не удерживает, Дженни тотчас  направилась  к  двери.  Неожиданно
побледнев, не глядя на него, она сказала:
   - Вы всегда так добры ко мне, мистер Десмонд, что я с радостью для  вас
все сделаю. Я всегда стараюсь получше прибрать в вашей комнате. И особенно
слежу за вашими ботинками, потому что... ну просто потому, что  они  ваши,
сэр. - И, произнеся это, она поспешно вышла.
   Для  человека,  страдающего  от  самоуничижения,  в  этих  словах  была
заключена особая  теплота.  Но  радость  вскоре  потухла  -  Стефен  вновь
вернулся к реальной действительности, вспомнил, где он находится  и  какая
унылая жизнь ждет  его  впереди.  И  ему  мучительно  захотелось  поскорее
увидеть Глина.
   Он взял "Откровения" Пейли, которые обещал отцу прочесть,  и  попытался
сосредоточиться. Но  все  было  тщетно.  Книга  не  интересовала  его.  Он
ненавидел жизнь, которую вел с тех пор, как  поселился  в  Доме  благодати
(обходы прихожан, занятия по  изучению  библии,  клуб),  хоть  и  старался
внести во все, что делал, какую-то свою,  живую  струю,  ненавидел  вечное
лицемерие тепло одетых и сытых святых отцов (к которым принадлежал и сам),
стремящихся баснями накормить сирых и голодных.
   Он мог понять, что можно посвятить себя церкви из  привитой  с  детства
глубокой религиозности, можно пойти по этому пути, видя высокое  призвание
в том, чтобы наставлять своих собратьев на путь истинный. Но устроить себе
легкую жизнь без такого призвания,  по  соображениям  сугубо  материальным
казалось Стефену величайшим мошенничеством. К тому же,  разве  у  него  не
было  собственного  призвания,  разве  некий  голос  не  звучал   со   все
возрастающей настойчивостью в его душе?  Каким  же  он  был  идиотом,  что
позволил завлечь себя на эту стезю, точно глупая овца, попавшая в загон на
ярмарке! А теперь, раз уж он сюда попал, пути назад,  казалось,  были  для
него отрезаны.
   Ход его размышлений прервал быстрый стук тяжелых  сапог  по  деревянной
лестнице, - через  несколько  секунд  в  комнату  влетел  молодой  человек
немного старше Стефена и, с трудом переводя дух, упал на стул. Он был выше
среднего роста, широкоплечий, с коротко  остриженными  рыжими  волосами  и
небольшой, торчащей во все стороны рыжей бородой; на его  волевом  лице  с
густыми бровями блестели  пронзительные,  даже,  пожалуй,  колючие  глаза,
которые сейчас искрились смехом. В своих  молескиновых  штанах  и  рабочем
свитере, с красным платком в горошек, повязанным вокруг шеи, он походил на
настоящего корсара, неистового, неудержимого,  наслаждающегося  всем,  что
дает ему жизнь. Немного отдышавшись, он вытащил из кармана  никелированные
часы, пристегнутые к поясу обрывком потертого зеленого шнура.
   - Меньше часу, - с удовлетворением объявил он. - Недурно, если  учесть,
что старт был дан в Уайтхолле.
   Стефен слегка удивился, хоть и знал о любви Глина к спорту.
   - Ты всю дорогу проделал пешком!
   - Бегом, - поправил его Глин, вытирая пот. - Ну и  весело  же  было!  Я
всех фараонов поднял на ноги: они, видно, решили, что я ограбил банк. Зато
пить сейчас чертовски хочется! В этом твоем божьем доме едва ли,  конечно,
найдется капля пива?
   - Увы, нет, Ричард. Нам не разрешают держать пиво в  комнатах.  Я  могу
предложить тебе чаю... с печеньем.
   Глин так и покатился со смеху.
   - Эх вы, юные богословы! Да как же вы можете бороться с  сатаной,  сидя
на одном чае да на печенье? Но, если тебя это не затруднит,  принеси  хотя
бы чаю. - И  уже  совсем  другим,  более  серьезным  тоном  добавил:  -  К
сожалению, я не могу пробыть у тебя долго, а повидать тебя мне хотелось.
   Они болтали, дожидаясь, пока вскипит чайник, который Стефен поставил на
газовую плитку у камина. Когда чай был заварен, Ричард выпил целых  четыр