исьменное
обязательство, что вы раз навсегда покончите с этой  манией,  которую  вам
угодно  называть  "служением   искусству"   и   которая   никоим   образом
несовместима с избранной вами  стезей  священнослужителя.  Кроме  того,  я
вынужден буду наложить на вас и другую епитимью. Зайдите ко мне в  кабинет
после вечерней молитвы, и я скажу вам, в чем она будет состоять.
   И, не дав Стефену возможности произнести ни слова, он круто  повернулся
и вышел из комнаты.
   - Пошел ты к черту! - в ярости воскликнул Стефен. К сожалению, дверь за
отцом-наставником уже захлопнулась.
   Несколько секунд Стефен стоял неподвижно, сжав кулаки, пристально глядя
на панели полированного дуба,  опоясывавшие  стены.  Затем  махнул  рукой,
присел к столу, вынул из ящика почтовую бумагу и схватил перо.

   "Дорогой отец!
   Я очень старался приноровиться к здешним порядкам, но из  этого  ничего
не вышло. Я не хочу причинять Вам боль и не хочу  принимать  окончательное
решение вопреки  Вашей  воле,  но  обстоятельства  сложились  так,  что  я
вынужден уехать на время - по крайней мере на  год,  -  чтобы  кое  в  чем
разобраться, а также проверить свои способности в той области, которая Вам
настолько неприятна, что я даже не стану называть  ее.  Я  понимаю,  какой
наношу Вам удар, но моим единственным оправданием служит то, что я  просто
не могу поступить иначе.
   Привет всем в Стилуотере, а также Клэр. Я  напишу  Вам  теперь  уже  из
Парижа.
   Стефен".



6

   Стефен не знал Парижа, и, хотя дыхание этого кипучего города с  первого
же мгновения опьянило его,  он  думал  лишь  о  том,  какими  ироническими
взглядами, должно быть, встречают истинные  парижане  всякого  иностранца.
Поэтому-то  он  и  решил   остановиться   в   гостинице,   о   которой   в
сдержанно-одобрительном тоне, как и  подобает  священнику,  отзывался  его
отец,  и  возможно  увереннее  назвал  ее  извозчику,  после  чего  тот  с
головокружительной быстротой помчал его от Северного вокзала по неожиданно
пустым воскресным улицам к гостинице "Клифтон" на улице Ла-Сурдиер.
   Это было довольно тихое заведение, пожалуй чересчур унылое,  но  вполне
респектабельное, с квадратным внутренним  двором  под  стеклянной  крышей,
куда посетитель попадал через узкий  проход  и  куда  выходили  обнесенные
железной решеткой балконы номеров. Сонные служащие -  тон  здесь  задавала
похожая на черепаху кошка, дремавшая на конторке, - нимало  не  удивились,
когда перед ними предстал молодой англичанин.  И  в  самом  деле,  пожилой
швейцар, проведя Стефена наверх, в его номер,  который  оказался  довольно
темным и душным, с выцветшими  обоями  и  огромной  кроватью  под  красным
балдахином, снял, усердно отдуваясь, с плеча багаж и, к удивлению Стефена,
тотчас спросил, не желает ли он чаю.
   - Нет, спасибо. - Стефен улыбнулся, подумав о том, как интересно  можно
было бы написать этого  старика  с  выцветшими  глазами,  с  обвисшими,  в
красных прожилках, щеками,  в  полосатом,  желто-черном,  жилете  на  фоне
мрачной комнаты. - Я хочу прогуляться... посмотреть город.
   - Сегодня вы немного увидите, мсье. - Швейцар благодушно пожал плечами.
- Все закрыто.
   Но у Стефена едва  хватило  терпения  лишь  на  то,  чтобы  распаковать
чемодан и сунуть вещи в  пыльный  шкаф.  Затем  он  в  крайне  приподнятом
настроении вышел из гостиницы и пошел наугад по улице Мон-Табор и  дальше,
через площадь Согласия. Первая его мысль была о Глине, но прощанье  с  ним
было настолько мучительным, что он забыл спросить у Ричарда адрес,  а  тот
за это время не написал ему ни слова. Однако Стефен был уверен, что в  том
кругу, к которому он намерен примкнуть, они непременно встретятся.
   Погода была  мягкая,  солнечная;  по  бледному  небу  плыли  сверкающие
облака.  Увидев  набережную,  обсаженную  каштанами,  уже  одетыми  пышной
листвой, Стефен  чуть  не  вскрикнул  от  восторга.  Сочные  листья  легко
трепетали на ветру, лаская глаз. Стефен пересек широкий проспект и вышел к
Сене, серой и блестящей, как сталь, - она катила свои искрящиеся на солнце
воды мимо черных, пришвартованных к берегу барж. На одной из  них  молодая
полногрудая светловолосая женщина развешивала на веревке  розовое,  белье.
Маленькая белая собачонка прыгала у ее ног. Мужнина в котелке и фуфайке  с
закатанными до локтя рукавами мирно курил, сидя на перевернутом ведре.
   В неизъяснимом упоении Стефен медленно брел вдоль берега, он прошел  по
Королевскому мосту, миновал ряд покосившихся книжных киосков и  по  Новому
мосту снова вернулся на остров Ситэ. Здесь он остановился,  любуясь  игрою
красок на воде, темными тенями, наползавшими на каменные  громады.  Только
когда дневной свет  совсем  погас,  он  повернулся  и,  одурело  вздохнув,
направился к себе в гостиницу.
   Город  начинал  пробуждаться  от  своего  воскресного   оцепенения.   В
переулках, к северу от реки, постепенно оживали маленькие кафе.  Открылись
продуктовые магазины, на улицу вышли подышать  свежим  воздухом  семейства
буржуа, на порогах домов появились дородные мужчины в ковровых  шлепанцах.
Возле еще запертой булочной собирались хозяйки  и,  мирно  судача,  ждали,
когда откроют, чтобы купить хлеба. "Я в Париже, - пьянея  от  этой  мысли,
думал Стефен, - наконец-то, наконец!"
   По контрасту с тем, что видел  Стефен,  "Клифтон"  в  этом  мистическом
сумеречном свете походил чуть ли не на суровый склеп. Впечатление это было
настолько сильным, что на минуту Стефену захотелось  повернуться  и  пойти
ужинать к "Максиму" или в "Кафе Риш" -  словом,  в  один  из  тех  веселых
ресторанов, о которых он столько читал. Но он устал и стеснялся идти  туда
один. Кроме того, он решил не слишком транжирить  деньги.  От  содержания,
которое ежегодно давал ему отец, осталось сто  пятьдесят  фунтов,  и  этой
суммы должно хватить ему на весь год.
   Итак, он прошел в холодную, как погреб, столовую и в полном одиночестве
- если не  считать  джентльмена  холостяцкого  вида,  в  тускло-коричневом
сюртуке из норфолкской шерсти, который, не отрываясь, читал какую-то книгу
в промежутках между едой и во время оной, а также двух старушек  в  сером,
которые  непрерывно  шептались  о  чем-то  (все  трое  были,   несомненно,
англичанами), - съел обед, состоявший из супа, барашка и кислого сливового
компота, вполне,  конечно,  доброкачественный,  но  начисто  опровергавший
утверждение, что во  Франции  искусством  французской  кухни  владеют  все
повара.  Однако  ничто  не  способно  было  омрачить  радужное  настроение
Стефена. Он, насвистывая, взбежал по ступенькам к себе в  номер  и  заснул
беспробудным сном в своей постели под балдахином.
   На следующее утро он без промедления  отправился  на  Монпарнас.  После
длительного размышления он решил не поступать в Школу изящных искусств,  а
пойти в знаменитую Академическую школу на бульваре Селин, которую вел  сам
профессор Дюпре. Он без  труда  нашел  студию  по  карте  Парижа,  которой
предусмотрительно запасся в гостинице. Школа помещалась на  верхнем  этаже
здания, похожего на казарму, за высокой,  остроконечной  оградой  с  двумя
пустыми сторожевыми будками  у  входа,  немного  в  стороне  от  бульвара.
Застоявшийся запах дубленой кожи указывал на то, что в  свое  время  здесь
был интендантский  склад,  а  невероятный  шум,  доносившийся  сверху,  на
какое-то время создал у изумленного Стефена впечатление, что  тут  до  сих
пор расквартированы войска. Когда он поднялся наверх, выполнив необходимые
формальности и записавшись на посещение  занятий  у  massier  [староста  в
школе живописи или скульптуры  (франц.)]  -  огромного  детины  с  плоским
лицом, в сером свитере и парусиновых брюках, похожего на бывшего  боксера,
да, собственно, и сидевшего-то здесь затем, чтобы не допускать слишком  уж
бесшабашных выходок, - то обнаружил, что занятия начались.
   В большой светлой комнате  с  огромной  голландской  печью  и  стенами,
которые, казалось, сплошь состояли из окон, было полно народу - тут сидело
человек  пятьдесят,  и  более  странного  сборища  Стефену,  пожалуй,   не
приходилось видеть. В большинстве своем это были  мужчины  в  возрасте  от
двадцати до тридцати  лет,  одетые  сообразно  самым  различным  вкусам  и
представлявшие самые разные национальности - бородатые славяне, темнокожие
индийцы, группа белесых скандинавов  и  несколько  американцев.  Не  менее
своеобразную картину являли собою и женщины.  Внимание  Стефена  привлекла
пожилая особа в мышиного цвета блузе,  которая  сквозь  пенсне  в  золотой
оправе пристально вглядывалась в стоявший перед нею холст  -  ни  дать  ни
взять сельская учительница перед классной доской.
   Шум здесь царил поистине оглушительный: молодые  художники  без  умолку
болтали, громко пели на разных языках и перекликались через  всю  комнату.
Казалось, в таком гаме появление Стефена пройдет  незамеченным.  Но  когда
он, в своем темном священническом одеянии, с жестким белым  воротничком  и
черным   галстуком,   какие   обязаны   носить   будущие   священники   на
Клинкер-стрит, несколько побледнев, нерешительно остановился на пороге,  в
студии вдруг воцарилось молчание и внимание всех присутствующих,  на  беду
Стефена, обратилось на него. Затем в наступившей тишине  кто-то  фальцетом
выкрикнул:
   - Ah! C'est monsieur l'abbe! [А, так это господин аббат! (франц.)]
   Взрыв хохота вторил этому возгласу. Вконец  смущенный,  Стефен  отыскал
табуретку, измазанную высохшими красками, но мольберта не оказалось, и,  с
трудом протиснувшись на свободное место, он  положил  на  колено  папку  с
бумагой для рисования.
   Натурщик - старик с длинной седой шевелюрой, похожий на бывшего актера,
- сидел в традиционной позе на деревянном помосте в центре комнаты, слегка
нагнувшись вперед, подперев подбородок рукой. Стефену не понравилась поза,
да и выражение лица у старца было скучающее, безразличное, но делать  было
нечего; он взял уголь и принялся за работу.
   В одиннадцать часов появился мсье  Дюпре  -  мужчина  лет  шестидесяти,
по-театральному красивый, подтянутый, с густой гривой  волос,  благородной
осанкой и подвижными,  нервными  руками.  Брюки  у  него,  правда,  слегка
провисали сзади и на коленях, но облегающий сюртук  придавал  ему  чинный,
даже почтенный вид, что еще больше подчеркивала ленточка Почетного легиона
в петлице. При его появлении, нарочито неожиданном, шум слегка поутих, и в
этой относительной тишине он стал медленно продвигаться по комнате,  точно
врач, совершающий обход палаты; время  от  времени  он  останавливался  и,
прищурившись, разглядывал  какое-нибудь  полотно,  после  чего  произносил
несколько отрывистых слов, сопровождая их плавными и широкими жестами.
   Заметив,  что  профессор  направляется  к  нему,  Стефен   приготовился
услышать слова приветствия или какой-нибудь учтивый вопрос, но мсье Дюпре,
державшийся с безразличием человека, которого все это очень мало касается,
не сказал ни слова. Он только искоса  взглянул  на  Стефена  -  отчасти  с
любопытством, а в общем равнодушно, - затем на его рисунок и через минуту,
даже не шевельнув бровью, уже стоял возле следующего ученика.
   В час дня раздался  звонок.  В  мгновение  ока  поднялся  невообразимый
гомон, натурщик вскочил, словно его сбросила со стула  спущенная  пружина,
и, шаркая, спустился с помоста, в то время как студенты, побросав кисти  и
палочки угля, устремились гурьбою к двери. Растерянный  и  разочарованный,
Стефен помимо воли последовал за ними, захваченный общим потоком. Внезапно
он услышал рядом чей-то приятный голос:
   - Вы англичанин, не правда ли? Я сразу вас заметил. Моя фамилия Честер.
   Стефен повернул голову и увидел красивого  молодого  человека  примерно
своего  возраста,  который  с  улыбкой  смотрел  на  него   сверху   вниз.
Светловолосый, с ямочкой на подбородке  и  голубыми  глазами,  затененными
длинными темными ресницами, он производил необычайно приятное  впечатление
и казался человеком с открытой  душой.  Вокруг  шеи  у  него  был  повязан
старенький галстук воспитанника Харроу [аристократическая закрытая школа в
Англии].
   - Я подожду вас внизу! -  крикнул  он,  увлекаемый  людским  потоком  к
двери.
   На улице Честер протянул Стефену руку.
   - Надеюсь, вы не рассердились, что я заговорил с вами. Нам,  пришельцам
с той стороны Ла-Манша, не мешает держаться вместе среди этого сброда.
   После столь удручающего приема, оказанного ему в студии, Стефен рад был
обрести приятеля. Он представился, и Честер, помолчав немного, предложил:
   - А не позавтракаете ли вы со мной?
   И они вместе пошли по бульвару.
   Кабачок, в который они направились, находился совсем близко, на площади
Селин. Это была узкая комната с низким потолком, вроде погребка, куда вели
шесть ступенек; к ней примыкала небольшая темная  кухонька,  где  в  очаге
пылал уголь и жарилось мясо на вертеле, а в воздухе стоял грохот от медной
посуды и приятный запах кушаний. Почти  все  столики  были  уже  заняты  -
преимущественно учениками  Дюпре,  но  Честер,  не  задумываясь,  уверенно
провел Стефена во двор, декорированный кустиками  бирючины,  и,  пройдя  в
дальний угол, с невозмутимым видом убрал со столика карточку,  на  которой
значилось "занято", ловко забросил шляпу на крючок  и  указал  Стефену  на
стул.
   Не успели они сесть,  как  из  кухни  в  великом  возмущении  выскочила
дородная краснолицая матрона в черном.
   - Нет, нет, Гарри... это столик для мсье Ламберта.
   - Не волнуйтесь, пожалуйста, мадам Шобер.  -  Честер  улыбнулся.  -  Вы
знаете, что мсье  Ламберт  -  мой  большой  друг.  К  тому  же  он  всегда
опаздывает.
   Мадам Шобер  явно  не  удовлетворило  это  объяснение:  она  спорила  и
ворчала, но под конец  обаяние  Гарри  Честера  -  как  она  ни  старалась
противостоять ему - одержало все-таки верх. Пожав плечами, как бы  в  знак
капитуляции перед собственной слабостью, она предложила  вниманию  молодых
людей табличку с написанным  мелом  меню,  свисавшую  на  шнуре  с  пояса,
которым был перехвачен ее передник.
   По совету Честера они заказали домашний овощной суп, мясо  по-бордосски
и сыр "бри". На столе уже стоял графин с пенящимся светлым пивом.
   - Славная в общем старушенция, - с усмешкой заметил Честер,  когда  она
ушла.
   Во  время  еды  он  поддерживал  оживленную  беседу  и  с   неистощимым
остроумием  давал  банально-хлесткие  характеристики  своим  соседям.   Он
показал Стефену итальянца Бьонделло, который в прошлом году -  представьте
себе! - выставлял свои работы в Салоне, а также  Пьера  Омерля,  погибшего
человека, который каждый день выпивает  по  бутылке  перно,  -  сейчас  он
завтракал с какой-то раскрасневшейся женщиной  в  широкополой  шляпе,  при
виде которой Честер с улыбкой приподнял брови. Как  бы  между  прочим,  он
задал и Стефену два-три вежливых вопроса касательно  него  самого.  Затем,
когда  уже  принесли  кофе,  он  помолчал  с  чуть  смущенным   видом   и,
по-видимому, счел нужным сказать несколько слов о себе.
   - Любопытно, правда, - начал он, чертя узоры на клетчатой  скатерти,  -
как можно безошибочно угадать воспитанника университета! И  Филип  Ламберт
оттуда. После Харроу, - он метнул быстрый взгляд  на  Стефена,  -  я  тоже
должен был пойти в Кембридж... если бы не бросил все ради искусства.
   И он с обезоруживающей  улыбкой  поведал  Стефену,  что  отец  его  был
крупным чайным плантатором на  Цейлоне,  а  мать,  овдовев,  вернулась  на
родину и поселилась в Хайгете, в большом особняке с множеством слуг.  Она,
конечно, очень балует его и не ограничивает в деньгах. Он уже полтора года
живет к Париже.
   - Тут необычайно весело, - в  заключение  заявил  он.  -  Я  непременно
должен показать вам все здешние достопримечательности.
   - А что вы думаете о Дюпре? - спросил Стефен.
   - Он самый здравомыслящий из всех парижских  учителей.  Вы  знаете,  он
награжден орденом Почетного легиона.
   Стефена это слегка покоробило, но он промолчал. Честер озадачивал  его,
как мог бы озадачить  впервые  увиденный  рисунок,  хотя  и  приятный,  но
слишком замысловатый на его вкус.
   Они покончили с кофе. Посетители вокруг стали расходиться.
   - Ваш друг Ламберт, видимо, не собирается сегодня быть здесь, - наконец
заметил Стефен, прерывая молчание.
   Честер рассмеялся.
   - Филип - великий бродяга. Никто не может сказать, когда он появится...
и с какой хорошенькой бабенкой.
   - Он тоже занимается у Дюпре?
   - Он работает дома... то есть если работает. У него, видите ли, имеется
свой капиталец, и он исколесил всю Европу, учился  в  Риме  и  в  Вене.  А
сейчас он с женой снимает небольшую квартирку  близ  эспланады  Инвалидов.
М-да... - Честер кивнул. - Должен сказать вам, Десмонд, миссис  Ламберт  -
пикантная штучка. Но, конечно, стопроцентная леди.
   Эта фраза опять резанула слух Стефена, и он искоса взглянул  на  своего
собеседника, удивляясь, как тот может говорить так о  знакомой  даме.  Но,
прежде чем он успел ответить себе  на  этот  вопрос,  Гарри  Честер  вдруг
выпрямился.
   - Вот и Филип идет.
   Проследив за взглядом Честера,  Стефен  увидел  стройного,  подчеркнуто
элегантного  мужчину  лет  тридцати,  в   коротком   коричневом   пиджаке,
открывавшем манишку, на которой красовался  пышный  галстук.  Его  бледное
лицо с темными кругами  под  глазами  выглядело  томно-усталым.  Блестящие
черные волосы были разделены аккуратным пробором  посредине,  но  с  одной
стороны от них отделялся маленький локон, ниспадавший на белый лоб. От его
манер - вообще от всего его облика - веяло  жеманной  леностью,  скукой  и
самомнением.
   Направляясь к  их  столику,  он  сунул  под  мышку  трость  и  принялся
стягивать с руки лимонно-желтую перчатку,  не  сводя  с  Честера  взгляда,
исполненного легкого презрения и предвкушения предстоящей забавы.
   - Спасибо, старина, за то, что постерег мой столик.  А  теперь  -  марш
отсюда. Я  пригласил  кое-кого  на  два  часа.  Нянька  мне  при  этом  не
понадобится.
   - Мы уже уходим, Филип. -  В  тоне  Честера  появились  подобострастные
нотки. - Послушай, я хочу познакомить тебя с Десмондом. Он  сегодня  начал
заниматься у Дюпре.
   Ламберт взглянул на Стефена и вежливо поклонился.
   - Десмонд  только  в  прошлом  семестре  окончил  Оксфорд,  -  поспешил
доложить Честер.
   - В самом деле? -  проронил  Ламберт.  -  А  какой  колледж,  разрешите
поинтересоваться?
   - Святой Троицы, - ответил Стефен.
   - Вот оно что! - Ламберт  изобразил  улыбку,  обнажившую  ровные  белые
зубы, и, сняв вторую из своих узких замшевых перчаток, что  заняло  немало
времени и что он проделал,  нисколько  не  смущаясь,  в  полном  молчании,
протянул Стефену маленькую руку. - Рад с вами познакомиться. Сам я окончил
правовой факультет. Пожалуйста, не утруждайте себя и не торопитесь. Я могу
найти и другой столик.
   - Уверяю вас, - сказал Стефен, вставая, - что мы уже кончили.
   - В таком случае приходите как-нибудь ко мне на чай.  Мы  почти  всегда
дома по средам в пять часов. Гарри приведет вас. Теперь нас будет двое  из
Оксфорда и один, - он с улыбкой взглянул на Честера,  -  который  чуть  не
поступил в Кембридж.
   Счет, поспешно принесенный мадам Шобер, уже лежал на  столе.  Поскольку
Честер сделал вид, будто не замечает его, Стефен взял бумажку и,  несмотря
на неожиданный и весьма шумный протест Честера, расплатился.



7

   Свобода, которой пользовался теперь Стефен, была для него чем-то  таким
упоительным и новым, что он с восторгом и без  всякого  труда  втянулся  в
этот приятный для него образ жизни,  тем  более  что  через  неделю  после
своего приезда в Париж он получил письмо из  Стилуотера,  снявшее  большую
тяжесть с его души. Настоятель, правда, писал о том, какую  боль  причинил
ему внезапный отъезд Стефена, но в общем прощал его. Видимо, писал он, эта
тяга к живописи  (слово  "влечение"  было  зачеркнуто)  оказалась  слишком
силь