тинки,  подбитые  толстыми
гвоздями. И, не удержавшись, она воскликнула:
   - Нелегко вам пришлось, Стефен!
   Но ему было неприятно ее сочувствие.
   - Зато я занимался тем, чем  хотел.  Это  единственное,  что  для  меня
важно... без чего я не мог бы жить.
   -  Но  ведь  это  должно  так  обескураживать,  когда  встречаешь  одни
оскорбления и ни в чем не можешь добиться успеха.
   - Материальный успех не  так  уж  важен,  Клэр.  Обычно  к  нему  ведет
проторенный путь избитых приемов. Главное - сама  работа  и  то  ощущение,
которое она дает. К тому же некоторые мои картины получили признание.  Два
моих полотна висят в Гаагской муниципальной галерее, одно - в  Брюсселе  и
еще одно - в Государственном музее в Осло. - Жест удивления, вырвавшийся у
Клэр, снова заставил его улыбнуться. - Это вас поражает?  В  конце  концов
есть страны, которые покупают работы молодых художников.
   Эта  неожиданная  новость,  что  картины  Стефена  все-таки   покупают,
необычайно порадовала Клэр. Взгляд ее остановился  на  полотне  со  старой
испанкой.
   - Мне понравилось вот это... очень.
   - Луиза Мендес. Да, это была хорошая женщина. Когда  у  меня  кончились
все деньги, до последней песеты, ока кормила меня. А ведь  ей  и  самой-то
едва хватало на жизнь. Но это была честная бедность. - И он добавил: - Она
была слепая.
   Клэр внимательно посмотрела на  картину  и,  желая  показать,  что  она
серьезно отнеслась к его работе, наугад заметила:
   - Эти грубые мазки очень выразительны.
   Он усмехнулся:
   - Мне было не по средствам настоящее  полотно.  Я  писал  на  дерюге...
Оторвал кусок от мешка из-под картошки.
   - Вы приехали сейчас из Испании?
   - Нет, я уже полтора года назад уехал оттуда. Мне хотелось поработать в
Париже с одним человеком. Его зовут Амедео Модильяни. Отличный художник. Я
был просто влюблен в него.
   - Почему "был"?
   - Он умер недавно в больнице для нищих. А на следующий день  после  его
смерти молодая женщина, с которой он жил, покончила с собой.
   Его бесстрастный тон испугал Клэр. Чего он только  не  изведал  за  эти
годы, как низко не опускался! В волнении она исподтишка взглянула на него.
Да, лицо его носило на себе следы лишений и тяжких  испытаний,  словно  он
долгие годы прожил среди самых бедных и обездоленных существ и,  дойдя  до
предела отчаяния, все-таки уцелел - не с помощью цинизма, а благодаря тому
сокровенному огню, что горел в нем. Какой он странный... И все же...
   Наступило молчание. В галерее появилось несколько человек;  у  них  был
такой вид, точно они  пришли  взглянуть  ка  диковинку.  Молодой  человек,
сидевший за столиком, выпрямился, провел гребенкой по  волосам,  откидывая
их со лба. Клэр почувствовала, что он смотрит на нее.
   - Вы остановились в Лондоне? - спросила она.
   - Да. Глин разрешил  мне  воспользоваться  его  мастерской.  Это  возле
Фулхем-роуд. Он уехал на несколько недель. Мэддокс тоже очень добр ко мне.
Кстати, он будет здесь в три. Мне бы хотелось познакомить вас с ним.
   Она нервно поежилась: это уже значило бы зайти слишком далеко. Нет, она
не  может,  не  должна  оставаться.  Клэр  с  нарочито  озабоченным  видом
взглянула на часы.
   - Я тороплюсь на поезд. - Она принялась  собирать  свои  вещи,  сложила
каталог, сунула его в сумочку. Затем заставила себя задать Стефену вопрос,
который считала самым важным: - Вы, конечно, поедете в Стилуотер, Стефен?
   Он ответил не сразу.
   - Я допустил ошибку, когда поехал туда в тот раз. И допущу еще большую,
если поеду теперь. Да к тому же они едва ли захотят меня видеть.
   - Ну нет, я уверена, что захотят.  Вчера  вечером  я  разговаривала  по
телефону с Каролиной. Они, право, очень скучают по вас.
   Снова молчание - на сей раз более длительное.
   - Ну, - протянул он, - если они меня пригласят...
   - Я так рада! Значит, мы увидимся там, Стефен. Всего хорошего.
   Когда она вышла на улицу, небо на западе еще хранило розоватый  отблеск
зари и в вечернем воздухе чувствовалась свежесть, приятно  охлаждавшая  ее
пылающие  щеки.  Клэр  легким  пружинистым   шагом   спустилась   вниз   к
Сент-Джеймс-скверу, пересекла Пелл-Мелл и - вся во власти недавней встречи
- направилась к вокзалу. Ей показалось знаменательным то, что  она  видела
Стефена и  разговаривала  с  ним.  Инстинктивное  желание  оберегать  его,
покровительствовать ему, которое она всегда испытывала и в котором не было
ничего противозаконного, вновь вспыхнуло в ней, и при мысли, что она может
для него что-то сделать,  Клэр  почувствовала  себя  такой  счастливой,  -
счастливее, чем за многие месяцы, хотя сейчас она и  не  отдавала  себе  в
этом отчета.
   В поезде, мчавшемся сквозь октябрьские сумерки мимо темных лесов, голых
деревьев и невидимых поселков, где в окнах домиков  уже  начинали  мерцать
расплывающиеся блики огоньков, она  улыбалась,  вспоминая  подробности  их
разговора. Вдруг одна мысль пронзила ее -  не  мысль,  а,  скорее  наитие,
заставившее ее встрепенуться и тихо ахнуть. Вот было бы великолепно,  если
бы это удалось! Она  принялась  спокойно  обдумывать,  как  все  устроить.
Правда, принимая во внимание некоторые обстоятельства, это будет  нелегко,
но, конечно - о, конечно! - она  сумеет  преодолеть  все  препятствия.  Во
всяком случае, постарается изо всех сил.



2

   Когда Стефен вернулся в Англию, у него не было в кармане и трех фунтов,
но такое положение, близкое к полному безденежью,  не  являлось  для  него
новинкой. К счастью, у него был  кров  и  он  мог  пользоваться  маленькой
кухонькой в пустой мастерской Глина,  но  ему  приходилось  самому  делать
покупки, и послевоенные цены на продукты привели  его  буквально  в  ужас.
Четырехфунтовый круглый хлеб стоил теперь шиллинг  и  четыре  пенса;  фунт
самого дешевого сахара подскочил с двух пенсов до шиллинга и трех  пенсов.
Жизнь что ни день дорожала, рост цен  тяжким  бременем  ложился  на  плечи
трудового люда, обрекая на еще большие лишения тех, кто, вроде него, вовсе
не имел заработка.
   За годы своих скитаний Стефен часто возвращался мыслью в Лондон. Сейчас
он с трудом узнавал город.  Демобилизация,  которая  все  еще  шла  полным
ходом, и перемещение тысяч людей вносили в жизнь ощущение  неустроенности,
делали  город  похожим  на  проходной  двор.   В   Вест-Энде   преобладало
безудержное веселье. А ведь около  миллиона  молодых  англичан  погибли  в
войну и еще миллион вернулись калеками. И  вот,  то  ли  для  того,  чтобы
забыть об этом, то ли потому, что об этом уже было  забыто,  люди  толпами
стекались в увеселительные  места  -  театры,  кино,  рестораны  и  ночные
кабаки. Скорбь как рукой сняло.
   Но река осталась прежней, и  Стефен,  обойдя  стороной  деловые  улицы,
проводил немало часов, бродя по набережным Челси и Бэттерси, любуясь игрою
отражений в текучей воде, бесконечными переливами различных  тонов  серого
цвета,  среди   которых   вдруг   вкрапливалась   полоска   розового   или
жемчужно-белого  -  бледный  привет  октябрьского  солнца.  Во  время  его
краткого, но такого памятного пребывания в Степни  нижняя  Темза  до  того
заворожила его, что он ощущал острую, настоятельную  потребность  написать
ее, запечатлеть все ее прихотливые настроения.  Ему  особенно  запомнилась
излучина реки у Собачьего острова, неподалеку от Клинкер-стрит,  -  стоило
ему вспомнить об этом месте, как  его  начинало  неудержимо  тянуть  туда,
хотелось оживить свои впечатления. И вот как-то утром, за день до закрытия
выставки, когда ему нечего было делать, он сел на автобус и  отправился  в
Степни.
   Когда он тронулся в путь, погода была отличная -  матово-серое  небо  и
тихий прозрачный воздух, - словом, как раз то, что требовалось Стефену для
колорита, но на его беду, лишь  только  автобус  въехал  в  переулок  Семи
сестер, с реки поднялся туман, заморосил дождь, и устье затянуло  пеленой.
У "Красного льва" Стефен вышел из автобуса и, взглянув на хмурое  небо,  с
которого сыпал дождь, поднял воротник куртки и громко  чертыхнулся,  ругая
погоду. Для живописи день погиб - никто, кроме Моне, не мог бы запечатлеть
такой расплывающийся пейзаж. Но все здесь было знакомо Стефену, и при виде
лавчонки на углу, где торговали рыбой с жареным картофелем, и москательной
лавки, где  он  покупал  себе  краски,  на  душе  у  него  стало  веселее.
Поддавшись неудержимому порыву, он свернул из переулка  на  Клинкер-стрит,
поднялся по ступенькам Дома благодати и позвонил.
   Долгое время никто не отзывался.  "Держат  фасон",  -  подумал  Стефен.
Затем слуга, похожий на отставного сержанта, коротко остриженный, в старых
брюках, выброшенных за негодностью каким-нибудь священником,  подпоясанный
зеленой суконной тряпкой вместо кушака, открыл дверь.
   - Да? - спросил он, уставясь на Стефена.
   - Мистер Лофтус все еще живет здесь? Он был помощником  отца-наставника
несколько лет назад.
   - Вы имеете в виду достопочтенного Джеральда Лофтуса? Он  действительно
жил здесь. Только он немало преуспел с тех пор.  Еще  в  прошлом  году  он
получил приход церкви святого Варнавы.
   - В самом деле! Рад слышать о его успехах. В ту пору здесь жил еще один
молодой человек - мистер Джир.
   - О, Джир... он тоже уехал.  Только  из  него  мало  толку  вышло.  Он,
по-моему, так и остался  викарием...  где-то  в  шахтерском  поселке  близ
Дургама... среди всяких оборванцев.
   - Вот оно что. - Стефен постоял в нерешительности. Затем спросил:  -  А
вы случайно не знаете, что стало  с  молодой  женщиной,  которая  работала
здесь когда-то... ее звали Дженни?
   - Миссис Бейнс? - тотчас откликнулся служитель. -  Конечно,  знаю.  Она
живет совсем рядом, на Кейбл-стрит, дом семнадцать. Вот уж  кому  пришлось
хлебнуть горя! Но она славная женщина, и теперь ей живется неплохо.
   - Пришлось хлебнуть горя?
   - Ну да. У нее ведь был ребенок - так он умер. Потом она потеряла мужа.
Он подцепил лихорадку где-то в Австралии, и его,  как  полагается  моряку,
схоронили в море. А почему вы о ней спрашиваете? Она ваша знакомая?
   - Да... до  некоторой  степени,  -  уклончиво  ответил  Стефен,  затем,
поскольку во взгляде отставного сержанта появилось любопытство, добавил: -
Благодарю за сведения, - повернулся и сошел со ступенек.
   Он спросил про Джира и Лофтуса просто так,  без  особого  интереса.  Из
всех, с  кем  ему  приходилось  общаться  в  ту  пору,  когда  он  жил  на
Клинкер-стрит, по-настоящему его интересовала  только  Дженни,  и  у  него
потеплело на душе при мысли, что он сейчас снова увидит ее.
   Кейбл-стрит находилась всего в двух кварталах от Клинкер-стрит, ближе к
реке. Через десять минут Стефен уже шел по  этой  улочке,  мимо  неровного
ряда низких одноэтажных кирпичных домишек, то и дело поглядывая на  номера
- нечетные были по правую руку. Он как раз подходил  к  дому  N_17,  когда
дверь отворилась и на  улицу  вышла  женщина  в  макинтоше,  с  непокрытой
головой; в руках у нее была плетеная сумка. Он узнал бы ее где угодно.
   - Дженни! - окликнул он ее. - Неужели вы меня не помните?
   Она посмотрела на него, посмотрела, широко раскрыв глаза, точно  узрела
призрак и не могла поверить тому, что видит. Затем, словно  во  сне,  тихо
проговорила:
   - Мистер Стефен Десмонд?
   - Да, Дженни. Но почему вы смотрите на меня так, точно я привидение?
   - Ах, что вы, сэр! Просто вы очень изменились. Похудели... Впрочем,  вы
и всегда-то не отличались полнотой. - На щеках ее снова появился  румянец,
и, все еще волнуясь, она  добавила:  -  Рада  вас  видеть.  Я-то  как  раз
собралась за покупками, но ничего. Пойдемте в дом.
   - Нет, нет, - возразил он. - Я лучше провожу вас.
   Он взял у Дженни зонт и, держа над ними обоими, пошел рядом  с  ней  по
Кейбл-стрит.
   - Сколько же мы с вами не виделись?
   - Должно быть, лет восемь... Сейчас, дайте подумать... да, восемь лет и
три месяца... день в день.
   Точность ее ответа вызвала у него улыбку.
   - Я послал вам как-то открытку из Парижа. Вы получили ее?
   - Получила ли? Да она у меня и сейчас красуется  над  очагом  в  кухне.
Эйфелева башня. Я часто любуюсь на нее.
   - Мне это очень приятно, Дженни. Значит, вы меня не забыли?
   - Что нет, то нет, мистер Десмонд, - решительно ответила она.
   Когда они вышли на  центральную  улицу,  дождь  усилился;  Стефен  взял
Дженни под руку и повел в кафе на углу Коммершал-роуд.
   - Давайте переждем здесь дождь. И выпьем по чашечке чая.
   - Вы, значит, не забыли про мою  слабость,  сэр?  Я  ведь  всегда  была
охотницей до чая.
   Им пришлось подождать, пока от группы  прислуги,  болтавшей  в  глубине
комнаты, отделилась официантка и подошла к ним.
   - Чаю и поджаренных хлебцев.
   - Только смотрите, чтобы они были поджарены на масле, мисс, -  уточнила
Дженни и, когда официантка ушла, доверительно и деловито шепнула  Стефену:
- Я их знаю. Стоит недосмотреть, так  они  живо  положат  маргарин  вместо
масла.
   Чай принесли горячий, как кипяток; поджаренные хлебцы были осмотрены  и
одобрены.
   - Ну, как же вы жили все это время, Дженни?  -  Он  принял  из  ее  рук
чашку, которую она налила ему. - Я с сожалением  узнал...  что  вы  теперь
одна.
   - Да, у меня были свои горести. Но все проходит, сэр. А я  не  из  тех,
кто любит ныть. На деньги, которые мне  выплатили  за  страховку  Алфа,  я
купила славный домик и, оказывается, поступила не так уж глупо.
   - Вы держите квартирантов?
   - Как вам сказать, сэр... У меня есть постоянный жилец -  один  старик,
капитан  Тэпли...  мистер  Джо  Тэпли  полностью.  Хоть  его  и   прозвали
капитаном, но, чтоб вы знали, он всего-навсего  работал  на  барже,  когда
вышел в отставку, а до  этого  -  на  речном  пароходике"  Но  он  славный
человек, сэр, хоть и глух как пень. Потом я еще сдаю другую комнату  -  на
время, по рекомендациям - капитанам, пока их корабли разгружаются в доках,
или механикам, которые приводят суда на ремонт. А когда в  Доме  благодати
собирается  слишком  много  народу,  я  беру   на   постой   какого-нибудь
священника.
   - Боже мой, Дженни, неужели священника?! И это после того, как они  вас
выгнали? Я вижу, вы все такая же добрая и... жизнерадостная.
   - А почему бы мне и не быть такой,  сэр?  Работу  я  люблю.  Человек  я
независимый. И притом - счастливый; у меня, например, есть Флорри.
   Стефен вопросительно поглядел на нее.
   - Флорри Бейнс. Это сестра Алфа, очень хорошая женщина. Мы с ней  очень
дружим. Она держит небольшую торговлю в Маргете. Я частенько езжу к ней  и
помогаю, сколько могу.
   - Чем же она торгует?
   - Свежей рыбой.
   Это вызвало у Стефена улыбку.
   - А разве можно торговать несвежей?
   - Не знаю, никогда об этом не думала. - Дженни рассмеялась. -  Это  так
торговцы говорят: свежая. Может, оно и глупо. Только ведь есть  и  вяленая
треска, и копченая селедка, и  еще  какая-то.  Но  Флорри  торгует  больше
креветками.
   Она сидела перед ним - простоволосая, удобно  положив  локти  на  стол,
распахнув макинтош на высокой груди, обтянутой дешевеньким платьем,  -  и,
глядя на нее, он понял, почему ему всегда хотелось писать ее. В  ней  была
какая-то заманчивая женственность -  этот  щедрый  большой  рот  с  пухлой
нижней губой, яркий цвет лица, щеки с тончайшей сеточкой  прожилок,  челка
густых черных волос, ласковые глаза и смелый, независимый взгляд.  Он  уже
видел ее лежащей на синей кушетке - на этом фоне ее яркие щеки  горели  бы
огнем, - такая миниатюрная и в то же время округлая.
   - А вы как жили, сэр? У вас все в порядке?
   - О да, Дженни, в полном порядке. - Он с трудом очнулся от своих  грез.
- Я опозорил себя даже больше, чем ожидали злейшие мои враги. Уклонился от
войны, побывал "во всех зловонных ямах Европы"  -  это  цитата  из  одного
письма, которое я недавно получил, - и вышел  из  этой  переделки,  весьма
пообтрепав перышки.
   - Вот уж этому я никогда не поверю,  мистер  Десмонд.  Вы  всегда  были
джентльменом. - Она помолчала. - Вы еще не бросили рисования?
   - Вернее, оно не бросило меня. Держит за горло. И не отпускает.
   - Да, - со свойственной ей рассудительностью согласилась Дженни. - Чему
быть, того не миновать. Это совсем как... как моряка тянет в море,  хотела
я сказать, сэр.
   - Как если бы тебя выбросили за борт, Дженни. И вот хочешь не хочешь  -
плыви.
   - Что ж, - вдруг весело заявила она, -  вы  всегда  любили  воду,  сэр.
Помню, в Доме благодати каждый день принимали холодную ванну.
   Ее скупая улыбка была полна особой прелести. Он  расхохотался,  она  за
ним. Звук этого дружного хохота заставил официантку  выглянуть  из  задней
комнаты. Неодобрительно нахмурившись, она подошла к ним  и  демонстративно
положила на стол счет.
   -  Вот  безобразие!  -  заметила  Дженни,  вытирая  глаза.  -  Зато  мы
посмеялись всласть. Ничто ведь не  веселит  так  душу,  как  добрый  смех.
Выпейте еще чайку.
   - Нет, хватит, Дженни.
   - Странно все-таки видеть  вас  снова  здесь,  мистер  Десмонд.  -  Она
произнесла это как-то удивительно просто. - Вы, конечно... приезжали в Дом
благодати?
   Он отрицательно покачал головой.
   - Тогда для чего же?
   - Мне хотелось написать несколько эскизов на реке.
   - А-а! - Она опустила глаза.
   - Вы знаете старую пристань?
   - Ну, конечно, знаю.
   - Вот как раз это место я и хотел написать.
   - Да ведь там же одни лачуги... - начала было она и  умолкла,  прикусив
нижнюю губу. Затем спросила: - Вы долго пробудете в Лондоне?
   - Боюсь, что нет. Я уеду дня через два.
   - Вот оно что.
   Оба помолчали. Стефен взял счет.
   - Ну, не смею больше вас задерживать: вы ведь собирались за покупками.
   - Да, верно, не можем  же  мы  сидеть  тут  без  конца.  -  Она  слегка
вздохнула, затем с трогательной застенчивостью спросила: - А вы не зайдете
к нам познакомиться с капитаном Тэпли? Я приготовила  бы  вам  расчудесный
завтрак, сэр.
   Искренность ее тона и мысль о плотном горячем завтраке подействовали на
него подкупающе. Но он постарался не думать о соблазне.
   - Как-нибудь в другой раз, Дженни. Кто  знает,  может,  я  еще  забреду
сюда.
   - Не забудьте заглянуть ко мне, сэр, если будете в наших краях.
   - Непременно.
   Дженни взяла свою сумку и зонтик; створки дверей  качнулись,  пропуская
ее и Стефена, они пожали друг другу руки, и Дженни направилась на рынок, а
он  -  в  противоположную  сторону:  ему  захотелось  пройтись  пешком  до
Фулхем-роуд. Дойдя до перекрестка, он невольно  обернулся.  Она  стояла  и
смотрела ему вслед. Он помедлил, затем помахал ей рукой  и  пошел  дальше.
Пелена моросящего дождя превратилась в густой туман, и Стефену показалось,
что туман этот, словно стена, отделил от него дружбу и тепло.



3

   Выставка Стефена закрылась в  последний  день  ноября.  Чарлз  Мэддокс,
владелец галереи, опасаясь бури возмущения, которую может вызвать в печати
выставка  произведении  Десмонда,  с  большой  неохотой   взялся   за   ее
устройство, и то после настоятельных просьб Ричарда Глина, которого  он  с
большой выгодой для себя выставлял в  течение  последних  нескольких  лет.
Однако, к его великому изумлению (если  торговца  картинами  вообще  может
что-либо изумить), две картины  Десмонда,  наиболее  высоко  оцененные,  -
"Благодеяние" и "Полдень в оливковой роще" - были куплены чьим-то  агентом
в последнюю неделю выставки, что с лихвой перекрыло расходы Мэддокса по ее
организации, а Стефен, за вычетом  комиссионных,  получил  чек  на  триста
фунтов. Сколь ни был он безразличен к  материальному  успеху,  возможность
выбраться из состояния хронического безденежья не могла не порадовать его.
А кроме того, это неожиданное богатство позволяло ему в  более  пристойном
виде предстать перед своими родными в Стилуотере. Он получил короткое,  но
отнюдь не враждебное письмо от отца с  приглашением  навестить  их  и  уже
ответил согласием. Теперь по крайней мере он приедет к ним не нищим.
   Третьего декабря рано утром Стефен  упак