, Джофри. До свидания, желаю здравствовать.
   Джофри отошел от телефона, побелев от ярости. Эту неделю и так все  шло
кувырком, а теперь еще такой сюрприз! Хотя он все время подозревал  что-то
недоброе, ему и в  голову  не  приходило,  что  его  чувству  собственного
достоинства может  быть  нанесен  подобный  удар.  Однако  надо  соблюдать
хладнокровие. Джофри постоял  немного  в  холле,  собираясь  с  мыслями  и
чувствами, затем, придав лицу непроницаемое выражение,  медленно  поднялся
наверх. Обычно он стучал, прежде чем войти  в  гостиную  жены,  но  сейчас
открыл дверь без стука.
   Клэр сидела у окна в своем любимом кресле, держа на  коленях  раскрытую
книгу; под глазами у нее залегли тени, словно она не спала всю ночь.
   - Ты занята? - небрежным тоном спросил он.
   - Да... впрочем, не очень.
   - Что это ты читаешь? - И он быстро взял  у  нее  с  колен  книгу:  она
называлась "Пост-импрессионисты". - Хм! Последнее время ты стала проявлять
что-то уж очень большой интерес к живописи!
   - В самом деле?
   - Такое, во всяком случае, создается впечатление. - Он присел  на  край
дивана. - Кстати, когда мы увидим твои новые картины?
   - Какие картины?
   - Те две, что ты купила в Лондоне.
   Она еще больше побледнела,  отвела  взгляд  в  сторону,  но  ничего  не
ответила.
   -  Ты  уже  забыла?  Одна  называется  "Благодеяние",   кажется,   так?
Прелестное название! А другая - "В оливковой роще"?
   Понимая, что он издевается над нею, Клэр заставила  себя  взглянуть  на
мужа.
   - Я их пока еще не взяла.
   - Зачем же лишать нас удовольствия любоваться ими? Ведь  они,  наверно,
немало тебе стоили. -  Внезапно  он  перестал  глумиться,  и  в  тоне  его
появились жесткие нотки: - Чего ради ты решила подкармливать этого малого?
   - Мне понравились его картины.
   - Не верю. Этот пройдоха ничего  путного  не  может  нарисовать.  А  ты
преподносишь ему четыреста фунтов, в то время как я...  нам  нужен  каждый
пенни... один этот дом содержать сколько стоит! Но тебе и этого показалось
мало. - Не совладав  с  собой,  он  вскочил  и,  захлебываясь  от  злости,
обрушился на нее: - Ты интриговала за моей спиной  и  клянчила,  чтоб  ему
поручили писать эти панно для Мемориального  зала,  которые  он,  конечно,
загубил и тем самым  подвел  тех,  кто  его  поддерживал,  а  тебя  сделал
всеобщим посмешищем. Какого черта тебе надо было ввязываться в это дело?
   - Я просто хотела помочь ему, - тихо промолвила она.  Разве  мог  такой
человек, как Джофри, понять томление ее сердца?
   - Ты с ним виделась?
   - Только однажды на прогулке... и всего несколько минут...
   - Я тебе не верю. Ты с ним встречаешься.
   - Нет, Джофри.
   Он не знал, говорит она правду или нет. Вообще он был почти уверен, что
физически она ему не изменяла, но ему хотелось сохранить власть и  над  ее
душой. Он быстро прошелся взад и  вперед  по  комнате,  затем  остановился
перед женою.
   - Ты, конечно, и надоумила его устроить эту чертову выставку?
   - Нет, я тут ни при чем. Но я догадываюсь, почему он так поступил.
   - Вот как! - Джофри метнул на жену гневный взгляд.
   - Неужели ты не способен понять,  Джофри,  что  художник  не  может  не
отстаивать свою работу, если он верит в нее?  Потому-то  и  возник  "Салон
отверженных"... и такие художники, как Мане, и Дега, и Лотрек,  над  чьими
работами сначала глумились,  а  потом  признали  их  великими...  все  они
выставлялись там.
   - Ты, оказывается, здорово в  этом  разбираешься,  -  не  без  сарказма
заметил он. - Но те художники, по крайней мере, не устраивали скандала  на
весь свет.
   - Неправда, устраивали, - горячо возразила она. - Когда Мане,  Гоген  и
Ван-Гог  выставили  свои  первые  работы,  поднялся  страшный  вой.   Люди
толпились вокруг картин, кричали,  что  это  оскорбление,  плевок  в  лицо
обществу... дело чуть не дошло  до  драки:  А  сейчас  -  эти  же  картины
считаются признанными шедеврами.
   Ее  спокойный  тон,  незнакомые  иностранные   фамилии,   которые   она
перечисляла, привели Джофри в полную ярость. Он шагнул к Клэр и схватил ее
за руку.
   - Я тебе покажу признанные шедевры! Дай мне только до него добраться  -
я ему шею сверну!
   - И ты думаешь, это поможет?
   Она смотрела на него в упор таким странным взглядом,  что  он  невольно
выпустил ее руку.
   - Вот, значит, что: влюбилась.
   Ни слова не говоря, она встала  и  медленно  направилась  к  двери.  Но
прежде, чем она успела закрыть за собой дверь, Джофри, кипя от  бешенства,
крикнул:
   - Тебя надо как следует высечь, вот что!
   Однако Клэр и виду не подала, что слышала.
   Оставшись один,  Джофри  постоял  еще  немного  посреди  комнаты,  сжав
кулаки; лицо его потемнело от злости: он думал.  Ясно  одно:  что-то  надо
предпринять, и притом немедленно, если он не хочет,  чтобы  имя  Десмондов
было  втоптано  в  грязь.  Он  нахмурился,  подавляя  желание   немедленно
расправиться со своим  братцем:  это  удовольствие  придется  отложить  до
другого раза. Может быть, пойти и попытаться подогреть Бертрама: заставить
его отправить своего мерзавца-сынка в Канаду или  в  какую-нибудь  колонию
подальше? Нет, из этого ничего не выйдет: слишком уж у них  там  плачевное
положение, и на Бертрама нельзя рассчитывать; что же до  Каролины,  то  он
давно  подозревал  ее  в  тайном  сговоре  с  Клэр.   Наконец   он   решил
посоветоваться с родителями и, взяв телефонную трубку, попросил  соединить
его с "Симла Лодж".
   К телефону подошел отец. Не успел Джофри поздороваться, как тот прервал
его:
   - Я только что собирался звонить тебе. Ты будешь днем  дома?  Мне  надо
поговорить с тобой.
   - По поводу известного дела?
   - Да.
   - В таком случае я буду ждать вас. И захватите с собой матушку.
   - Мама не может приехать. А я буду у тебя примерно через час.
   Джофри ждал отца в биллиардной, сгорая  от  нетерпения;  он  без  конца
курил, сделал несколько ударов по шарам, не попал, ругнулся и, бросив кий,
принялся шагать из угла в угол, то и дело подходя к  окну.  Наконец  из-за
высоких  рододендронов,  скрывавших  поворот  аллеи,  вынырнул   маленький
"стандард" с британским флажком на капоте. В комнату быстро вошел  генерал
Десмонд. К великому изумлению Джофри, он был в комбинезоне, который обычно
надевал для работы в саду,  в  длинном  непромокаемом  плаще  и  резиновых
сапогах. Взгляд его голубых глаз был ледяным, даже  капли  дождя  на  усах
блестели, словно сосульки.
   - Рад видеть вас, сэр. Разрешите, я возьму пальто - оно совсем  мокрое.
Принести вам чего-нибудь выпить?
   - Да. Виски с содовой, мой мальчик. И себе налей тоже.
   Джофри подошел к погребцу, смешал напитки, протянул стакан генералу,  и
тот стоя залпом осушил его.
   - Надеюсь, Клэр здорова?
   - Да... вполне.
   - Слава богу.
   Отец все больше и больше удивлял Джофри, но он решил не ломать над этим
голову и прямо перешел к делу:
   - С этой  выставкой,  которую  устроил  наш  родственничек,  получилась
страшная чертовщина. Надо ее закрыть.
   - Она уже закрыта, Джофри.
   - Что?..
   В комнате воцарилась звенящая тишина. Генерал поставил на  стол  пустой
стакан.
   - Сегодня после  второго  завтрака  ко  мне  заехал  начальник  полиции
графства.  Выражал  всяческое  сочувствие,   чуть   ли   не   извинялся...
Чарминстерские власти расправились сами, и он ничего не мог поделать... но
он тоже считает, что у них  был  только  один  выход  -  конфисковать  эти
"произведения искусства".
   - Ну конечно!
   - Он сказал также, что постарается оберечь имя твоей жены, чтобы оно не
фигурировало в скандале.
   - Каком скандале?
   - Твоего двоюродного братца, -  изрек  генерал  Десмонд,  роняя  каждое
слово так, точно оно оскверняло его гладко выбритый рот, -  сегодня  утром
пригласили в Чарминстерский полицейский участок и  официально  обвинили  в
демонстрации непристойных картин.
   - Не может быть, сэр... Вот чертовщина!
   - Он должен предстать перед судом  в  следующий  понедельник.  -  Голос
генерала был тверд, как металл.



10

   Помещение Чарминстерского  суда,  где  назначили  слушание  дела,  было
набито до отказа. Это старинное здание с полукруглой  галереей  и  высоким
куполом редко вмещало в себя такое количество не только видных горожан, но
и рядовых  обитателей  графства.  Стефену,  который  под  охраной  бравого
сержанта с мучительным нетерпением дожидался начала  заседания,  казалось,
что он, словно стеной, со всех сторон окружен плотным кольцом  лиц.  Глаза
его застилал туман, и он никого толком не  мог  различить.  Правда,  он  -
благодарение богу! - знал, что никого из родных здесь нет, зато был Ричард
Глин, и мысль об этом чрезвычайно подбадривала его.
   Внезапно, словно по  команде,  гул  голосов  смолк.  Вошли  судьи  и  с
приличествующей случаю торжественностью заняли свои  места.  Затем,  после
минутной  заминки,  вызвали  Стефена,  сержант,  подвел   его   к   скамье
подсудимых, и заседание суда началось. Стефен  почувствовал,  как  у  него
напряглись все нервы, когда секретарь бесцветным,  тягучим  голосом  начал
читать по бумажке:

   "Стефен, сквайр  Десмонд,  вы  обвиняетесь  в  нарушении  общественного
порядка, выразившемся в том, что семнадцатого марта в городе  Чарминстере,
в цокольном этаже дома номер пять по  Корнмаркет-стрит,  будучи  временным
арендатором и владельцем указанного помещения, преднамеренно выставили три
непристойные  картины,  или  панно.  Согласно  разделу  первому  "Акта   о
непристойных  публикациях"   от   1857   года,   вы   должны   представить
доказательства,  которые  позволили  бы  суду   прийти   к   выводу,   что
вышеупомянутые картины, или панно,  конфискованные  на  основании  жалобы,
поданной властям, и доставленные в судебное присутствие  согласно  ордеру,
выданному в соответствии с указанным разделом указанного Акта, не подлежат
уничтожению".

   Секретарь закончил чтение, и взгляды всех присутствующих устремились на
три панно, выставленные для всеобщего обозрения посреди зала.
   - Признаете ли вы себя виновным? - спросил секретарь.
   - Не признаю, - тихо ответил Стефен.
   На какое-то мгновение взоры всех присутствующих обратились  к  Стефену,
но тут с  места  поднялся  представитель  обвинения  и  завладел  всеобщим
вниманием. Это был Арнольд Шарп.
   - Господа судьи, - глухо, чуть ли не скорбно начал он, - позвольте  мне
сказать несколько слов от себя лично  и  выразить  глубокое  огорчение  по
поводу того, что на мою долю выпал сей труд.  Но  положение  адвоката  при
городском совете не оставляет мне права выбора и вынуждает выполнить  свой
долг.
   - Прошу к делу, - сухо заметил судья.
   Шарп поклонился, ухватившись за лацканы пиджака.
   - Господа судьи, факты, относящиеся к заказу этих панно, слишком хорошо
и широко известны, чтобы  еще  раз  перечислять  их  здесь.  На  основании
некоторых рекомендаций, а также самых торжественных заверений ответчика  -
возможно, было принято во внимание и то  уважение,  каким  пользуется  его
семья, - работа эта была  поручена  ответчику.  Учитывая  цель,  для  коей
предназначен Мемориальный зал,  это  было  проявлением  великого,  святого
доверия. Я опускаю вопрос  о  том,  что  пережили  члены  комиссии,  когда
увидели, как выполнен их заказ, а также о  том  упорстве,  с  каким  автор
воспротивился  их  разумным  и  доброжелательным  намерениям  не  затевать
скандала. Я просто прошу вас вникнуть в дело  без  всякой  предвзятости  и
рассудить,  сколь  жестоко  было  обмануто  великое   доверие,   оказанное
ответчику. Доказательства здесь, они доставлены в открытое заседание суда.
Эти, с позволения сказать, произведения искусства перед вами.
   Шарп помолчал и хмуро посмотрел на панно.
   -  В  интересах  благопристойности  я  не  намерен  долго  и   подробно
останавливаться на  разборе  этих  картин.  Тем  не  менее  справедливость
требует, чтобы я указал на основные моменты,  повлекшие  за  собой  данное
обвинение.
   Взяв указку, которой он заблаговременно запасся, Шарп шагнул вперед. Он
постучал ею по картине "Плоды войны" и по залу пронесся гул оживления.
   - Здесь, - продолжал  Шарп,  -  среди  развалин,  отнюдь  не  способных
навести на возвышенные мысли, мы видим обнаженную фигуру женщины  во  весь
рост, которая, по словам ответчика, изображает  мир.  Мы  люди  совсем  не
предубежденные и не узколобые. Мы не  возражаем  против  обнаженных  фигур
вообще - скажем, на исторических  полотнах  старых  итальянских  мастеров,
особенно если они, как  это  мы  видим  в  творениях  великих  художников,
соответствующим образом задрапированы. - Стефен, слушавший его, сжав губы,
не удержался при этом от кривой  усмешки.  -  Но  эта  женщина  совсем  не
задрапирована, фигура ее исполнена  такого  сладострастия,  так  тщательно
выписаны соответствующие места ее тела, что это не может не вызвать краски
стыда у неискушенного зрителя.
   Шарп помолчал и повернулся к соседнему панно.
   - На этой мерзости - я думаю, господа судьи, это слово вполне оправдано
- мы видим нечто, долженствующее изображать поле боя, где наши войска -  а
то, что это наши войска, легко  определить  по  тому,  как  они  одеты,  -
сражаются с врагом. Хотя нас  здесь  опять-таки  прежде  всего  интересует
проблема благопристойности, разрешите мимоходом обратить ваше внимание  на
то, как изображены наши храбрые воины:  они  лежат  мертвые  и  раненые  в
окопах, словно потерпели поражение, а  ведь  -  благодарение  богу!  -  мы
выиграли войну. Но не в этом главное. Я хочу, чтобы вы посмотрели на  этих
трех чудовищ, полулюдей-полуптиц, которые кружат над нашими войсками.  Все
мы знаем про то, как ангелы явились  нашим  славным  доблестным  воинам  и
помогли победить гуннов. Если бы здесь  было  запечатлено  это  прекрасное
божественное видение изображающее ангелов  с  распростертыми  крыльями,  в
развивающихся  белых  одеждах,  это  было  бы  благородное  и  возвышенное
зрелище. Но вместо этого перед нами какие-то отвратительные чудища. И  вот
к чему, господа судьи, я веду свою  речь.  Ответчик  со  свойственным  ему
стремлением к непристойности, отмечающим каждый его мазок, пририсовал этим
чудовищам женские формы: перед нами снова  наполовину  обнаженные  женские
фигуры, с тщательно выписанными грудью  и  торсом,  который  заканчивается
перьями; конечно, только извращенный и похотливый ум  мог  создать  такое.
Ну,  скажите,  пожалуйста,  господа  судьи,  чем  еще,  если  не   крайней
извращенностью,  можно  объяснить  то,  что  ответчику  пришло  в   голову
изобразить каких-то непонятных женщин-уродов?
   Тут с галереи раздался гневный протестующий  голос,  в  котором  Стефен
сразу узнал голос Глина:
   - А вы когда-нибудь слышали  про  гарпий,  которых  Гомер  упоминает  в
"Одиссее", вы - невежественный осел?
   Зал  ахнул.  Председатель  суда  возмущенно  застучал   молоточком   и,
поскольку нарушителя порядка обнаружить не удалось, объявил:
   - Еще  одна  такая  выходка,  и  я  потребую  немедленно  очистить  зал
заседаний.
   Когда тишина был восстановлена, Шарп, несколько  сбитый  с  толку  этой
репликой, продолжал с еще большим ядом, чем прежде:
   - Я еще не покончил с этой картиной. Здесь, господа  судьи,  на  заднем
плане, но достаточно отчетливо - если вы, конечно, в силах на это смотреть
- нарисованы три человека: двое мужчин и  женщина,  которых  расстреливает
взвод солдат. Это зрелище - и всегда-то неприятное, но порой неизбежное во
время  войны  -  в  данном  случае  тем  более   омерзительно,   что   три
потенциальных трупа также почти наги и прикрыты  лишь  тряпьем.  Настолько
наги, что, несмотря на малые их размеры, без  труда  можно  определить,  к
какому полу принадлежит каждый.
   Шарп перевел дух и скромно вытер усы белоснежным носовым платком, точно
эти слова могли их загрязнить. Затем он продолжал:
   - Но это, господа судьи, еще не все: самое убедительное  доказательство
вины ответчика находится на вот этом панно. Уже самое состояние, в котором
мы  его  видим,  говорит  о  справедливом  возмущении  наших  граждан.   И
возмущении вполне законном. - Он зловеще махнул указкой в сторону панно. -
Мы отнюдь еще не покончили со всеми  непристойностями.  Перед  нами  снова
полураздетая  женщина.  И  как  же  она  изображена?   В   момент,   когда
представители наших вооруженных сил подступают к  ней  с  безнравственными
намерениями. Короче говоря, хоть мне и  не  хотелось  бы  произносить  это
слово, перед нами - изнасилование. Просто трудно поверить, что  у  нас,  в
христианской стране, могли изобразить этот непристойный акт, и притом  без
всяких прикрас, да еще рядом поставить ребенка, который смотрит,  как  они
катаются по земле.
   По залу пронесся ропот, и приободренный им Шарп ловко перевел указку на
последнее панно.
   - Господа судьи, у меня нет ни желания, ни  надобности  затягивать  эту
дурно пахнущую демонстрацию. Но бросьте  хотя  бы  беглый  взгляд  на  эту
заключительную сатурналию  наготы.  Посмотрите  на  бесстыдный,  а  вернее
постыдный, облик этих мужчин и женщин, поднимающихся вроде  бы  из  могил.
Посмотрите и, прежде чем отвести глаза, спросите себя, не говорит  ли  эта
омерзительная картина о самой что ни на есть настоящей извращенности?
   Шарп положил указку и, ухватившись за лацканы пиджака, выпрямился.
   - Господа судьи, совершенно ясно, что все эти картины, с  первой  и  до
последней,  представляют  собой  поход  против  нравственности   -   порой
завуалированный, порой  откровенный  и  наглый,  но  неизменно  дьявольски
хитрый. Проистекает ли это от декадентских  воззрений,  от  извращенности,
просто от озорства или от порнографических наклонностей ответчика, не  мое
дело судить. Я лишь повторяю: эти панно не только низкопробны,  вульгарны,
омерзительны  и  неприглядны,  но  они  вполне  подходят  под  определение
неблагонравных  и  непристойных,  содержащееся  в  законе.   Непристойными
называются такие вещи, которые по природе своей способны совратить умы, не
подвергавшиеся дотоле аморальному влиянию, как, например, умы наших детей,
нашей молодежи, наших жен и матерей. Я  полагаю,  господа  судьи,  вы  без
труда  сделаете  вывод,  что  к  этим  произведениям  полностью   применим
юридический  термин  "непристойные",  и,   следовательно,   они   подлежат
уничтожению, дабы не отравлять больше чистый воздух нашего  города,  а  их
создатель - наказанию в полную меру закона.
   Под одобрительные перешептывания зала, быстро, впрочем, умолкшие,  Шарп
закончил свою вступительную речь. Затем был вызван сержант, конфисковавший
панно, который дал официальное показание о том, как это  произошло.  Когда
он кончил, судья, посовещавшись с секретарем, обратил взгляд  на  Стефена.
Судья - местный церковный староста и отец трех незамужних  дочерей  -  был
человек порядочный, честный, щепетильный, справедливый,  который,  хоть  и
неукоснительно придерживался процедуры, гордился своею беспристрастностью.
Вот и сейчас, почувствовав, что публика  настроена  против  ответчика,  он
решил отнестись к нему особенно внимательно.
   - Насколько я понимаю, у вас нет адвоката и вы  намерены  вести  защиту
сами, - благожелательно заметил он.
   - Совершенно верно.
   Теперь, когда настал его черед, Стефен, спокойно  выслушавший  ядовитые
нападки обвинителя - только мускулы подрагивали на его побелевшем лице,  -
крепко ухватился за перила, ограждающие скамью подсудимых.  Хотя  бы  ради
своих картин, подвергнутых  столь  несправедливому  поруганию,  ради  того
огромного труда, который он вложил в них, он решил произвести  на  публику
возможно более благоприятное впечатление.
   - В таком случае я  обязан  сообщить  вам,  что  вы  имеете  право  под
присягой дать  показания  -  и  тогда  вам  разрешается  задавать  вопросы
представителям обвинения - или же, если желаете, можете сделать  заявление
с места.
   - Я буду давать показания, сэр, - сказал Стефен.