который  после  восхода  солнца
заливал сквозь прорези в свинцовой крыше мастерскую Глина. Ричард, никогда
не жалевший себя, был поистине беспощаден и к Стефену, с которым обходился
резко, а порой и грубо, как со школьником.
   - Покажи мне, на что ты способен, - сурово говорил  он.  -  Если  через
полгода я не буду доволен тобой, я верну тебя господу богу.
   У Глина была натурщица, Анна  Монтель,  высокая  статная  брюнетка  лет
тридцати, похожая на сухопарую  цыганку.  Она  и  в  самом  деле  была  из
румынских цыган, предки ее, по-видимому,  перекочевали  туда  из  Венгрии,
однако встретил ее Глин в отдаленном уголке Северного Уэльса. Кожа  у  нее
была грубая, и, поскольку она ходила всегда простоволосая, в черной юбке и
зеленой блузе, без перчаток и без пальто, руки и щеки у  нее  потрескались
от порывистого ветра, дувшего этой  осенью  с  реки.  Но  это  обветренное
плоское лицо с резко очерченными  глазницами  и  широкими  скулами  дышало
удивительной силой. Она  бесшумно  передвигалась  по  мастерской  в  своих
мягких домашних туфлях, с одного взгляда угадывала  все  желания  Глина  и
была  самым  молчаливым  существом,  какое  когда-либо  доводилось  видеть
Стефену. Она готова была позировать в любое время и сколько угодно,  а  по
окончании сеанса, не говоря ни слова, выскальзывала на улицу и, вернувшись
с Центрального рынка со множеством свертков, готовила на маленькой печурке
гуляш  или  варила  кофе  в  голубом  с  белыми  прожилками  эмалированном
кофейнике с отбитым носиком, который впоследствии фигурировал на одной  из
самых известных картин Глина "Le cafe matinal" [утренний кофе (франц.)].
   Хотя Глин никогда не пытался поучать Стефена, однако неустанно требовал
от него оригинальности видения, добиваясь, чтобы он отказался от привычных
представлений и изображал вещи так, как он сам их видит, а не так, как  на
них принято смотреть или как их видят другие.
   - Бери пример с Пейра! - восклицал Глин. - Каждая твоя  картина  должна
быть твоей и ничьей больше.
   - Ты так высоко ценишь Пейра?
   - По-моему, он великий человек,  -  с  глубокой  убежденностью  отвечал
Глин.  -  У  него  есть  непосредственность  восприятия  и  оригинальность
примитивиста. Сейчас над ним смеются как  над  старым  чудаком.  Но  через
двадцать лет люди будут драться из-за его картин.
   Работали они много - и к тому же мерзли. В  мастерской  стоял  страшный
холод, и, по мере того как шли недели, становилось все холоднее, ибо  Глин
придерживался спартанской теории, что  человек  не  может  создать  ничего
путного в комфортабельных условиях. Стефен больше не думал, что живопись -
это сладостное, пленительное искусство. Никогда в жизни  у  него  не  было
более  сурового  режима.  А  Глин  требовал  все   большего   и   большего
самопожертвования.
   Однажды, когда у Стефена отчаянно кружилась голова и ему казалось,  что
он больше не выдержит. Глин, глубоко вздохнув, отбросил палитру.
   - Перерыв! - объявил он. - А то у  меня  сейчас  череп  расколется.  Ты
умеешь ездить на велосипеде?
   - Конечно.
   - Наверно, объезжал прихожан вокруг Оксфорда? Со скоростью четыре  мили
в час?
   - Думаю, что смог бы показать и лучшее время.
   - Прекрасно. - Глин широко улыбнулся. - Посмотрим, из какого  теста  ты
сделан.
   Они вышли из мастерской и направились  через  улицу  в  единственный  в
квартале велосипедный магазин, который держал Пьер Бертело, старый гонщик,
ныне ни на что не годный из-за больного сердца, испорченного  пристрастием
к перно, но в свое время занявший третье место в велотуре вокруг  Франции.
Это было маленькое захудалое заведение, где до самого потолка громоздились
велосипеды, а за магазином находилась  ремонтная  мастерская.  Они  вошли.
Внутри никого не оказалось.
   - Пьер! - крикнул Глин и постучал по прилавку.
   Из  заднего  помещения  вышла  девушка  лет  девятнадцати,   невысокая,
крепкая, в черном свитере, черной плиссированной юбке и черных туфлях  без
каблука, надетых на босу ногу.
   - Ах, это ты, - сказал Глин.
   - А то кто же еще? Царица Савская, что ли?
   - Почему ты не в цирке?
   - Он закрылся на зиму. - Она говорила отрывисто, без всякого кокетства,
уперев руки в бока, широко расставив ноги.
   - А где твой папаша?
   - Дрыхнет.
   - Гм... Стефен, это Эмми Бертело. - Она  со  скучающим  видом  перевела
взгляд на второго посетителя, а Глин тем временем продолжал: -  Нам  нужно
на денек две машины. Только хорошие.
   - У нас все хорошие. Возьмите вон те две, что с краю.
   Пока Глин спускал велосипеды, подвешенные на блоках, Стефен наблюдал за
тем, как девушка сняла с крюка сначала один из  них,  потом  другой  и  со
знанием дела покрутила колеса. У нее было  бледное  хмурое  лицо,  низкий,
слегка выпуклый лоб, густые брови и большой тонкогубый рот. Нос у нее  был
хорошей формы, но  самый  кончик  его  по-простонародному  чуть  задирался
кверху. Если бы не девичья грудь, плотно обтянутая свитером, она  походила
бы на хорошо сложенного мальчишку. Неожиданно она обернулась и поймала  на
себе взгляд Стефена. Он почувствовал, что краснеет, а она с оскорбительной
бесцеремонностью в упор посмотрела на него холодными равнодушными глазами.
Тем временем Глин подкатил оба велосипеда к двери.
   - Не хочешь проехаться с нами, Эмми?
   - Да разве я могу? А кто лавку сторожить будет? Мой  старый  пьянчужка,
что ли?
   - Ну тогда в другой раз покатаемся. Мы вернемся засветло.
   Стефен  вслед  за  Глином  вышел  на  улицу.  Они  сели  на  машины  и,
пригнувшись к низко посаженному рулю,  покатили  -  Глин  впереди,  Стефен
сзади - через Сен-Жерменское предместье к Версальской заставе.  Выехав  из
города, они помчались по гладкой прямой дороге к Виль-д'Аврэ. Глин,  время
от  времени  оглядываясь,  несся  с  головокружительной  быстротой.   Мимо
промелькнули Сент-Апполин, Поншартрен и Мэль, вот и Жюзье остался  позади,
а затем и Оржваль. Наконец, когда они сделали около тридцати километров по
кругу. Глин внезапно остановился у кабачка в  деревеньке  Лувсьен.  Тяжело
дыша,  он  критическим  взглядом  окинул  Стефена,  потного,  запыленного,
запыхавшегося, и улыбнулся.
   - Недурно, мой мальчик. Ты не из тех, кто  сдается,  да?  Это  качество
может тебе пригодиться в жизни. Зайдем и выпьем по кружечке пива.
   В темном низком помещении им  подали  холодное  пиво,  которое  явилось
сущей отрадой для их пересохших глоток.  Глин  обсосал  пену  с  бороды  и
вздохнул.
   - Недурные места для живописи вокруг Лувсьена,  -  мечтательно  заметил
он. - Ренуар и Писсарро любили здесь бывать. Сислей тоже. Но  в  следующий
раз мы поедем еще дальше. Возьмем с собой Эмми: вот кто может задать темп.
Она здорово гоняет.
   Воспоминание  о  встрече  в  велосипедном  магазине  все  еще  уязвляло
Стефена. И он сухо сказал:
   - Эта молодая особа показалась мне пренеприятной.
   Глин звонко расхохотался.
   - Умерьте свои чувства, святой отец.  -  И,  помолчав,  добавил:  -  По
правде говоря, она обыкновенная потаскушка... твой приятель Честер мог  бы
просветить тебя на этот  счет...  Но  -  твердый  орешек.  Она  фактически
выросла среди гонщиков, колесивших по Франции. Да и сейчас  окружает  себя
молодежью из этой среды. А полгода проводит в турне с труппой Пэроса.
   - Пэроса?
   - Ну да, Адольфа Пэроса. В свое время были братья Пэрос. Но один из них
умер. А с Адольфом я встречался. Очень  приятный  малый.  И  цирк  у  него
вполне приличный. Эмми делает там трюковой номер на  велосипеде.  Говорят,
очень опасный. Она много зарабатывает и держится независимо. Нашего  брата
она ни во что не ставит: знает, что у нас нет ни гроша за  душой.  Но  она
невероятно тщеславна и хочет, чтобы я написал ее.
   - И ты собирается?
   - Ни в коем  случае.  Меня  не  интересуют  подонки.  Но  мне  нравится
дразнить ее. Она все-таки премилый чертенок. - Он допил пиво.  -  Поехали.
Поработаем ногами!
   Они  медленно  покатили  обратно  в  вечерней  прохладе.  Глин  был   в
преотличном настроении, нервы  его  успокоились,  он  то  и  дело  напевал
валлийские народные песни и был вполне готов к завтрашнему трудовому дню.
   Возле велосипедного магазина он взглянул на часы и присвистнул.
   - Я опаздываю. У меня назначена встреча с Анной. Будь другом,  сдай  за
меня велосипед. - Он отдал машину Стефену и убежал.
   Стефен не без труда  вкатил  оба  велосипеда  в  магазин.  Внутри  было
по-прежнему пусто. Он постучал по  прилавку,  затем,  поскольку  никто  не
появлялся, толкнул дверь, которая вела в заднее помещение, и  в  маленьком
темном коридорчике налетел прямо на Эмми, направлявшуюся в магазин.  Дверь
позади Стефена захлопнулась, и они  очутились  в  полутемном,  узком,  как
стенной шкаф, проходе. Растерявшись, Стефен не сразу обрел  дар  речи,  он
почувствовал только, что сердце у него застучало, как молот.  Эмми  стояла
рядом, так близко, что он  ощущал  исходившее  от  нее  тепло,  и  у  него
перехватило дух от вдруг нахлынувшего  непонятного  волнения.  А  она  без
малейшего удивления или смущения наблюдала за ним, и вид у нее был  такой,
точно  она  понимает,  в  каком  он  смятении.  Она  холодно,   иронически
улыбнулась:
   - Que veux-tu? [Чего ты хочешь? (франц.)]
   Двусмысленность вопроса обожгла его, как огнем. В наступившей тишине он
услышал  смятенное  громкое  биение  своего  сердца.  И  каким-то   чужим,
неестественным голосом ответил:
   - Я хотел сказать вам... я привез велосипеды.
   - Хорошо покатались? - Слегка прищурившись, она продолжала наблюдать за
ним все понимающим взглядом, забавляясь его волнением, но не разделяя его.
   - Да... благодарю вас.
   Снова молчание.  Она  продолжала  стоять  неподвижно.  Наконец,  сделав
усилие, он заставил себя дотянуться до двери и распахнул ее.
   - Надеюсь, - пробормотал он, запинаясь, точно школьник, -  надеюсь,  мы
еще увидимся.
   Пристыженный и усталый, он тщетно пытался выкинуть из  головы  мысль  о
ней.
   Однако  она  все  больше  завладевала  его  помыслами  с  каждой  новой
встречей, а поводы для этого участились, поскольку  с  наступлением  весны
Глин  стал  настаивать  на   регулярных   еженедельных   прогулках.   Эмми
притягивала и в то же время отталкивала Стефена. Ему хотелось попросить ее
позировать, но всякий раз не хватало на  это  духу.  Все  как-то  не  было
подходящего случая. Она оставалась для него загадкой,  смысла  которой  он
искал и не мог найти, - где-то в глубине сознания  это  раздражало  его  и
злило.
   А время летело с убийственной быстротой. Дни стали  длиннее,  наступила
пора  вторичного  цветения   каштанов,   и   Стефен   вдруг   понял,   что
предоставленный ему год отсрочки подходит к концу. В письмах,  приходивших
из Стилуотера - от отца, от Дэви, от Клэр, - все чаще  и  чаще  поднимался
вопрос о его возвращении: они ждали его, больше  того  -  все  настойчивее
требовали, чтобы он вернулся.
   Настал июль; раскаленное небо низко нависло над городом, и стало  нечем
дышать. Глин, ненавидевший жару, потерпел недельки две, затем вдруг  решил
уехать с Анной в Бретань,  побродить  там  и  написать  крестный  путь  на
Голгофу. Ламберты уже отбыли в  Ла-Боль,  а  теперь  двинулся  за  ними  и
Честер. Даже Пейра стал поговаривать о том, чтобы бежать из  Парижа.  Срок
аренды квартиры истекал в августе, и он решил съездить в Оверни  к  своему
дяде.
   И Ричард и Пейра уговаривали Стефена поехать  с  ними,  но  он  не  мог
принять их приглашения: в последнем своем письме,  выдержанном  в  суровых
тонах, настоятель выражал надежду, что Стефен "не отступится от данного им
слова" и не позволит себе  забыть  о  нем  ради  "парижских  увеселений  и
забав".
   Прочитав это письмо, Стефен швырнул в угол кисти и вышел на  улицу.  Он
мог бы пойти в Булонский лес, где всегда есть тень под деревьями,  но  был
слишком раздражен и подавлен и, следовательно, не в настроении  для  такой
прогулки. Вместо этого, невзирая на одолевавшую его усталость  и  душевную
опустошенность, он пошел бродить по городу, вышагивая  милю  за  милей  по
унылым улицам. Бесконечные магазины и кафе - сначала  большие,  потом  все
меньше и меньше. И почти всюду - пустота. В одном из кафе, где не было  ни
единого посетителя, официант спал за столиком, уронив голову на скрещенные
руки. Стефен проходил под железнодорожными мостами, мимо извивавшихся, как
змеи, железнодорожных путей, пересекал каналы, наконец миновал  заставу  и
остановился среди пыльных пустырей, окружающих Париж: Он был в испарине  и
все твердил про себя: "Боже мой, боже, что за жизнь... А отец еще  думает,
что дни мои состоят из сплошных удовольствий!"
   По пути назад он зашел на плезанскую почту и послал телеграмму:

   ДЕСМОНДУ СТИЛУОТЕРСКИЙ ПРИХОД САССЕКС
   ВЫЕЗЖАЮ УТРЕННИМ ПАРОХОДОМ ЗАВТРА ДЕВЯТНАДЦАТОГО ИЮЛЯ
   СТЕФЕН



10

   Ничто, думал Стефен, не  способно  сравниться  с  той  радостью,  какую
испытываешь при посещении любимых, знакомых мест, которые успел в какой-то
мере  забыть  и  которые  кажутся  теперь  еще  прекраснее,  чем   прежде.
Растянувшись на поросшем травой берегу  Чиллинхемского  озера  под  теплым
послеполуденным солнышком, Стефен не столько удил сам, сколько наблюдал за
тем, как Дэви немного неумело, но с  упорством,  обещающим  принести  свои
плоды, забрасывает блесну  в  цветущие  лилии,  под  прохладными  листьями
которых притаилась в прозрачной воде  щука.  Чистый  воздух  был  пронизан
солнцем; куда ни кинешь взгляд, всюду дикие цветы, деревья стоят в  пышном
нежно-зеленом уборе; среди вереска цветет розовый шиповник, и  его  тонкий
аромат смешивается  с  пьянящим  запахом  лабазника.  Над  головой  летают
голуби, а издали, с фермы Броутоновского  поместья,  доносится  кудахтанье
кур и пенье петухов.
   Стефен никак не мог привыкнуть к мысли, что он  уже  целых  две  недели
дома. С того момента, когда на станции в  Халборо  его  встретили  Дэви  и
Каролина - весьма тактичный шаг  со  стороны  его  родителей,  -  все  шло
настолько  гладко,  что  он  просто  не  заметил,  как  пролетело   время.
Как-никак, хорошо быть дома! Если бы только они не относились к нему,  как
к блудному сыну, которого простили и  которого  теперь  надо  любой  ценой
завоевать с помощью доброты. Завтрак ему приносили в  постель,  причем  на
подносе лежал еще не разрезанный  номер  "Тайме",  который  прежде  обычно
читал сначала отец, - так делалось до тех  пор,  пока  Стефен  наконец  не
заявил, что предпочитает пить кофе внизу, вместе с Дэви. На завтрак и обед
подавались его любимые блюда - Бизли вовсю усердствовала на кухне, а Моулд
приносил в  корзинках  отборные  фрукты.  Все  желания  Стефена  мгновенно
исполнялись, ему то и дело предлагали разные дальние прогулки,  -  словом,
родные объединенными усилиями дипломатично пытались обезоружить его.
   О его занятиях живописью никто не говорил - интерес к ней  умер,  после
того как в первый же вечер он по просьбе настоятеля показал свои  картины.
Сдвинув брови, улыбаясь и в то же время  хмурясь,  Стефен  вспоминал,  как
добросовестно, но тщетно пытался отец одобрить его  работу:  он  был  явно
озадачен увиденным, и его изумленный взор с особенным вниманием задержался
на сценке, которая изображала женщину,  вешающую  белье  на  заднем  дворе
предместья в ветреный день.
   - Дорогой мой мальчик... ты считаешь это... прекрасным?
   - Да. Это моя любимая работа.
   - Ничего не понимаю. Ну зачем, скажи на милость, нужна тебе эта веревка
с бельем?
   - Но здесь такая игра красок, отец... Унылый фон, и  на  нем  -  старая
женщина в серо-черном платье...
   Стефен попытался объяснить, что лежало в основе  его  идеи:  краски  не
следует смешивать, их надо накладывать на полотно прямо  шпателем.  Однако
это  ничуть  не  помогло  развеять  изумление  и   недоверие   настоятеля.
Последовало долгое молчание. Наконец, взглянув еще раз  на  картину,  отец
Стефена с неуверенным и в то же время испытующим видом повернулся к нему.
   - Очевидно, специалист мог бы оценить это.
   - Думаю, что да.
   С  тех  пор  порицание   сменилось   усиленной,   предупредительностью.
Каролина, необычайно подобревшая, утюжила ему костюмы, пришивала  пуговицы
к  рубашкам,  а  его  мать  внезапно  решила  покинуть   свой   уединенный
причудливый мирок и, отыскав большой клубок шерсти, из которого собиралась
вязать ему носки, когда он  был  еще  в  Оксфорде,  заявила,  что  тут  же
примется за дело.
   Жизнь они вели в общем довольно замкнутую;  Стефен  не  без  облегчения
узнал, что генерал Десмонд с супругой  и  Джофри  отбыли  в  Шотландию  на
охоту, но сегодня, услыхав, что  Стефан  и  Дэви  будут  на  Чиллинхемском
озере, леди Броутон пригласила их на чай. И вот, взглянув на  солнце,  уже
опускавшееся за гряду холмов, Стефен решил, что пора в путь.  Он  поднялся
на ноги, прошел по берегу и  остановился  позади  брата,  который  хоть  и
устало, но все так же упорно продолжал забрасывать  удочку  в  безответные
воды. Улов пока был весьма скудный - три окуня, таких маленьких,  что  ими
едва ли можно было насытить приходскую  кошку.  Зная  о  страстной  любви,
какую питал Дэви к этому, а также любому другому  виду  спорта  на  свежем
воздухе - чувство, прямо противоположное его  собственному  безразличию  и
такое трогательное, принимая во внимание хрупкое сложение мальчика  и  его
отнюдь не крепкое здоровье, - Стефену очень хотелось,  чтобы  какая-нибудь
большая, стоящая рыба, вроде форели, попалась брату на  крючок.  Он  легко
мог представить себе, какую радость и гордость вызвала бы подобная добыча.
   Но хотя  он  терпеливо  ждал,  время  от  времени  каким-нибудь  словом
подбадривая брата, такой удачи не последовало. Стефен с  грустью  подумал,
что Дэви никогда не везло. И пока младший брат сматывал  леску,  он  обнял
его за плечи и, расхваливая его сноровку, понося неблагоприятные условия -
жару и яркое солнце, - наконец, превознося  величину  и  достоинства  трех
маленьких рыбок, свернувшихся сухим комочком на дне корзины, добился того,
что Дэви снова обрел хорошее настроение.
   - По-моему, у меня все-таки дело теперь идет куда лучше, -  с  надеждой
заметил Дэви. - Я очень старался. И мне тоже кажется, что эти рыбки не так
уж плохи. Как по-твоему, они вкусные?
   - Превосходные.
   - Правда... они немножко мелковаты.
   - Чем мельче, тем слаще, - изрек Стефен.
   Они пошли луговинами, решив избежать длинной  дороги,  огибающей  Лисью
заставу, и, поскольку было  сухо,  пройти  по  поросшей  осокой  низине  в
Броутоновский заповедник; всю дорогу Дэви, со свойственной  ему  живостью,
весело болтал. За последнее время он очень вырос, так что  казался  старше
своих  четырнадцати  лет,  стал  долговязым,  как  все  подростки,  и   от
чрезмерной нервозности двигался как бы рывками. Однако худощавое лицо  его
приобрело более спокойное выражение,  а  припадки,  как  Стефен  узнал  от
Каролины,  хотя  были  по-прежнему  сильными,  повторялись  гораздо  реже.
Снисходительно прислушиваясь к болтовне Дэви, наблюдая игру света  на  его
тонко очерченном лице, Стефен чувствовал, как в нем растет огромная любовь
к брату. Эти две недели они почти не расставались.
   Выйдя  из  лесу,  они  перелезли  через  железную  ограду,   окружавшую
заповедник, где мирно паслось стадо, и вскоре  вышли  на  аллею,  которая,
обогнув аккуратно разбитый сад за лужайкой,  привела  их  к  самому  дому,
массивному   творению   Викторианской   эпохи   из   красного   песчаника,
перегруженному башнями  и  башенками,  -  это  позволяло  леди  Броутон  с
гордостью утверждать, что у нее самый высокий дом в Сассексе.
   Она сама и приняла братьев, полулежа в шезлонге  у  открытой  двери  на
балкон в южной гостиной,  и,  извинившись  перед  ними  за  эту  кажущуюся
леность  (доктор  последнее  время  стал   удивительно   строг   в   своих
предписаниях), так радушно  и  тепло  приветствовала  их,  что  они  сразу
почувствовали себя, как дома.