лся,  агентом
вашего супруга.
   Дженни помедлила. Она не имела обыкновения приглашать в дом  незнакомых
мужчин, однако этот господин держался так просто и открыто,  что  едва  ли
принадлежал к тем, кто пытается всучить вам ненужную вещь.
   - Войдите, пожалуйста, - сказала она.
   Проведя незнакомца в маленькую гостиную,  безукоризненно  чистенькую  и
прохладную, обставленную дешевой мебелью,  -  единственным  ее  украшением
было пианино  да  папоротник  в  горшочке  на  окне,  -  Дженни  выжидающе
повернулась к гостю; она продолжала смотреть на него с опаской, хоть ее  и
расположила в его пользу та тщательность,  с  какою  он  вытер  ботинки  о
коврик у двери.
   - Не желаете ли чашку чаю?
   - С удовольствием, если это не слишком вас обременит.
   Без излишней суетливости она принесла ему чаю и  горячего  поджаренного
хлеба.
   - Очень вам благодарен. Я сегодня весь день на ногах  и  еще  не  успел
позавтракать. - Он помолчал. - А вы не присоединитесь ко мне?
   - Нет, благодарю вас. - Она несколько сухо отклонила  его  предложение,
решив, что такая фамильярность ни к чему. - Наконец-то погода наладилась.
   - Да, сегодня чудесный день.
   Оба помолчали.
   -  Миссис  Десмонд,  -  с  неожиданной  решимостью  заговорил  Мэддокс,
принимая  из  ее  рук  вторую  чашку  чаю.  -  Вы   кажетесь   мне   очень
здравомыслящей женщиной, а потому я и хочу прибегнуть к  вашей  помощи.  Я
приехал просить вас уговорить вашего супруга, чтобы он позволил  мне  быть
его посредником.
   - Но ведь вы же сказали, что являетесь его агентом.
   - К сожалению, я только им числюсь. За  последние  восемь  лет  в  моей
галерее не было ни одной работы Десмонда. Однако я уверен, - и  он  бросил
на нее вопросительный взгляд, -  что  в  мастерской  у  него  полно  новых
картин.
   - Да, - скромно подтвердила она, немного растерявшись. -  Они  все  вон
там. Но он не хочет с ними расставаться. Он мне так и сказал.  После  того
случая он поклялся, что никогда  в  жизни  не  выставит  больше  ни  одной
картины.
   - Это было давно, и с тех пор утекло  немало  воды.  Искусство,  миссис
Десмонд, - при этом гость слегка наклонился к ней, - любопытная штука: оно
долгие годы развивается по  прямой,  а  потом  вдруг  метнется  куда-то  в
сторону. Одно время картины вашего мужа было почти невозможно  продать.  А
сейчас, судя по тем сведениям, которые  я  получил  из  Парижа,  есть  все
основания полагать, что они найдут сбыт у избранной и тонкой публики.
   Он надеялся вызвать у нее возглас удовольствия или  удивления.  Но  она
лишь спокойно улыбнулась: ее ничуть не потрясли его  слова,  а  тем  более
упоминание незнакомого города, который назывался так чудно.
   - Ну и что же?
   - Как что! А в материальном отношении... Это может  произвести  немалую
перемену в вашей жизни.
   - Мой муж, - она произнесла это слово с нежной гордостью, - мой муж  ни
во что не ставит деньги. И если не считать красок  и  тому  подобного,  он
вообще не тратит на себя ни копейки.
   - Однако человек он по натуре независимый -  я  хорошо  знаю,  что  это
так... - Мэддокс слегка помедлил, но тут же довел свою мысль до конца: - И
его должно унижать... м-м... вы уж меня извините... то, что  вы  содержите
его.
   - Да он об этом и не  думает,  -  решительно  возразила  Дженни,  -  и,
надеюсь, никогда не будет думать. - Она поднялась с места. -  Все,  что  у
меня есть, принадлежит ему в такой же мере, как и мне, мистер  Мэддокс,  и
для нас двоих  этого  вполне  достаточно.  У  нас  есть  дом,  за  который
полностью выплачено, два постоянных жильца, ну и фунтов тридцать вложено в
акции Строительного общества. Лучше жить мы просто не можем, даже если б и
хотели.
   - И все же, - безуспешно, но упорно стоял тот на своем, - вы  могли  бы
устроиться совсем иначе, будь у вас больше денег.  -  Он  окинул  взглядом
ужасающе убогую, крошечную гостиную, удивляясь тому, как человек со вкусом
и обостренной чувствительностью Десмонда может  здесь  жить.  -  Вы  могли
бы... иметь более просторный дом. Потом, я  уверен,  что  вы  очень  много
работаете. Вы могли бы нанять себе помощницу... хорошую служанку.
   Она расхохоталась ему в лицо, весело, с присущим ей очарованием, словно
он сказал что-то очень смешное.
   - Я сама была служанкой, мистер Мэддокс, и, надеюсь, неплохой. А что до
работы, так я бы померла со скуки, если бы мне нечего было  делать.  Скажу
вам прямо: я не была бы счастлива, если б мы жили  иначе,  чем  сейчас.  Я
просто уверена, что жизнь наша не была бы и вполовину такой славной.
   Окончательно сбитый с толку, Мэддокс молча смотрел  на  нее,  и  в  нем
росло уважение к этой женщине, хоть он и не сумел ничего от нее  добиться.
Уродливые часы - подделка под черный мрамор, - стоявшие на каминной доске,
показывали двадцать пять минут третьего.
   - Тем не менее, - рискнул он, - я надеюсь,  вы  разрешите  заглянуть  в
мастерскую вашего мужа?
   Ее отказ был верхом любезности и такта. Дело  в  том,  что  робость  ее
гостя и его непрезентабельный вид навели Дженни на мысль,  что  перед  нею
человек, который тщетно пытается заработать на чем-то весьма непрактичном,
граничащем с фантастикой, и это тронуло ее и расположило к нему.
   - Лучше бы вы все-таки поговорили сначала с мистером Десмондом.
   - А я говорил с  ним.  -  Весь  вид  Мэддокса  указывал  на  то,  сколь
безрезультатен был этот разговор. Помолчав немного, он взял шляпу и встал.
- Будьте любезны передать вашему супругу, что я заходил.
   - Конечно, передам. Только, по-моему, ничего из этого  не  выйдет,  так
что вы лучше не обнадеживайтесь зря.
   Когда он ушел, Дженни вернулась на кухню и некоторое время  постояла  в
растерянности,  затем,  пожав  плечами,  выбросила  из  головы   мысль   о
посетителе и пошла снимать белье.
   В пять часов у входной двери снова позвонили. К  этому  времени  Дженни
уже успела переодеться и была готова принять гостей.
   - Вы уж нас извините, - сказала она, здороваясь  с  Глинами,  -  только
Стефен еще не вернулся.
   - А мы пришли немного раньше. - Глин повесил шляпу  и  шарф  на  оленьи
рога в передней. - Кстати, к вам сегодня не заходил некий агент по фамилии
Мэддокс?
   - Заходил, - сказала  Дженни,  сразу  настораживаясь.  -  Мистер  Чарлз
Мэддокс.
   - И, я надеюсь, вы дали ему две-три картины Стефена?
   - Упаси боже, конечно, нет. Как же можно - не спросив Стефена? - Дженни
улыбнулась. - Да мне бы перед ним потом вовек не оправдаться.
   - Понятно, - сказал Глин и,  помолчав,  добавил:  -  Ну,  вот  что:  вы
побеседуйте вдвоем, а я загляну в мастерскую.
   Выйдя через кухню на выложенный плитами задний дворик, он пересек  его,
отыскал под матом ключ и вошел в ветхий деревянный сарайчик,  где  работал
Стефен. Если не считать викторианской софы с поломанной спинкой,  стоявшей
у одной из стен, там  было  совсем  пусто,  неуютно  и  холодно,  так  как
помещение даже не отапливалось,  зато  в  нем  было  сухо  и  через  окно,
выходившее на север, падал  превосходный  свет.  В  центре  мастерской  на
мольберте стояло большое незаконченное полотно,  изображавшее  реку,  а  в
одном из углов были составлены как попало картины самых разных размеров  -
все без рам.
   Ричард внимательно осмотрел незаконченную работу, пока  набивал  трубку
табаком и раскуривал ее, затем снял картину с мольберта, поставил на  него
другую, которую взял из груды в углу и, присев на ветхую софу, принялся ее
изучать. Минут через пять он поставил на мольберт новую картину, снова сел
и снова погрузился в задумчивое созерцание. Так он проделал несколько раз.
   Во всех движениях Глина появились теперь продуманная целеустремленность
и зрелость, так подходившие к облику этого массивного человека  с  крупной
головой. В пятьдесят лет это уже не  был  прежний  пылкий  и  необузданный
художник, который обожал богему, попирал все  ортодоксальные  воззрения  и
плевал на авторитеты,  -  подлинный  и  заслуженный  успех  укротил,  или,
вернее, смягчил, его. Работы Глина, проникнутые уверенностью в своей силе,
отличавшиеся независимостью мысли  и  в  то  же  время  солидностью,  были
признаны - и вполне справедливо - ценным вкладом в  английское  искусство.
Дни бродяжничества канули в прошлое, - теперь это  был  степенный  женатый
человек, владелец дома в Челси, член совета Академии, привыкший  к  своему
положению и постепенно  полюбивший  его,  хоть  оно  и  противоречило  его
взглядам. Однако сейчас, просматривая работы Стефена, такие разнообразные,
такие смелые по краскам,  по  пророческому  отсутствию  раболепства  перед
традициями,  по  самобытности  образов  и  изображению   перспективы,   по
богатству и изяществу фактуры (как тщательно  скрыт  искусной  лессировкой
жесткий остов композиции!), - просматривая эти картины, чуть таинственные,
с большим подтекстом, где всегда что-то  недосказано.  Глин  почувствовал,
что какие бы перемены ни произошли в нем, в глубине души он по-прежнему за
тех, кто восстает против рутины, за бунтарей.  Полотна,  стоявшие  в  углу
этого дощатого сарая, были намного лучше его работ - это он спокойно и без
всякой зависти понимал; по мастерству исполнения и оригинальности  замысла
они могли быть поставлены в один ряд с творениями величайших  мастеров.  И
Глин подумал о том, что Десмонд уже целых семь лет  неустанно  трудится  в
полной безвестности, никто о нем не  слышал,  не  знает,  он  ведет  жизнь
аскета, затворника, похоронившего себя в  трущобах  Ист-Энда;  отказываясь
общаться с внешним миром и не давая зарубцеваться ране, он, конечно, имеет
все основания чувствовать себя обиженным, но такое состояние  духа  опасно
для него самого.  И  Глин  решил,  что  настало  время  действовать:  пора
положить конец этому затянувшемуся отшельничеству. Собственно,  он  пришел
сюда с готовым уже решением: сам он  за  эти  годы  сумел  занять  прочное
положение, и естественно, что мысли его потекли  по  вполне  определенному
руслу. Выход для Стефена мог быть только один -  добиться  признания.  Это
сыграло огромную роль в его собственной жизни. Это может сыграть  решающую
роль в жизни Десмонда. Говорить об этом со Стефеном, конечно,  бесполезно.
Глин не раз пытался - и тщетно. Он знал заранее  о  предстоящем  посещении
Мэддокса - он уже давно обсуждал этот шаг с агентом и  сейчас,  когда  его
посещение не достигло цели, понял, что действовать надо самому.
   Нахмурившись, он с решительным видом встал, взял  картину,  на  которой
заранее остановил  свой  выбор  -  "Хэмпстедскую  вересковую  пустошь",  -
завернул ее в оберточную бумагу и обвязал веревкой. С  несвойственной  ему
стремительностью он вышел из мастерской, запер ее  и  через  заднюю  дверь
выбрался в тупичок. Ему потребовалось не больше трех минут, чтобы дойти до
угла, а там, нырнув в кабачок "Благие намерения", он выпил  стакан  эля  и
попросил бармена подержать до вечера у себя пакет. К шести часам, никем не
замеченный, он вернулся во двор и оттуда прошел на кухню.
   Стефен  только  что  вернулся  домой  и  радушно  приветствовал  друга.
Здороваясь с ним, Глин невольно подумал  о  том,  какая  большая  перемена
произошла в Стефене со времени их первой встречи в Слейде. И дело было  не
только в том, что Стефен страшно похудел - скулы  у  него  торчали,  а  на
висках образовались глубокие впадины. Глядя на него,  казалось,  что  этот
человек, с длинными худыми  руками  и  с  вымазанной  в  саже  от  речного
пароходика щекой, в грубых, перепачканных  краской  штанах  и  куртке,  со
старым шарфом, переброшенным через плечо, держится на ногах лишь  огромным
усилием воли, напряжением всех своих сил. Правда, пятна румянца на  скулах
и горящие  глаза  несколько  сглаживали  это  впечатление,  придавая  лицу
Стефена необычайно живое, энергичное выражение.
   - Удачный был день? - спросил Глин.
   - Вполне. Я чуть свет отправился в Гринвич.
   - Как поживает старушка Темза?
   - Мучает меня, как всегда. А чем ты сейчас занят?
   Ричард помедлил, повертел цепочку от часов - уже не потрепанный обрывок
шнурка, а настоящую золотую цепочку  внушительной  толщины,  с  брелоками,
подарок ублаготворенного заказчика.
   - Вообще говоря, собираюсь приступить к портрету лорда Хаммерхеда.
   - Ты что-то уж очень много стал писать портретов. Это опять заказ?
   - Да.
   - Мне знакома эта фамилия. Твой заказчик, случайно, не пивовар?
   - М-м... Это одна из многочисленных сфер его деятельности.
   - А другой сферой является  искусство?  Живопись  только  и  существует
благодаря таким молодцам, как он.
   Глин искоса взглянул из-под бровей на приятеля: не иронизирует  ли  он?
Но лицо у Десмонда было по-прежнему  приветливое  и  веселое.  Последовало
небольшое молчание, но тут появилась раскрасневшаяся от долгого пребывания
у плиты Дженни с дымящимся блюдом в  руках  и  весело  пригласила  всех  к
столу.
   Еда была простая, но сытная: душистое рагу, картофель в мундире,  затем
домашний сливочный торт и большая миска абрикосового  компота  на  десерт.
Глин, который с годами стал еще большим сластеной, что  заметно  сказалось
на его внушительных габаритах, с удовольствием предавался чревоугодию,  но
хоть и был поглощен едой, все же не мог не заметить, как безразличен к еде
Стефен. Он, казалось, даже не замечал,  что  глотает,  да  и  вообще  пища
нисколько не интересовала его: если  бы  не  Дженни,  тарелка  его  так  и
простояла  бы  пустой.   Но   настроение   у   Стефена   было   необычайно
жизнерадостное, красивые глаза его оживленно блестели, когда  он  принялся
подробно рассказывать о том, как ругался с капитаном, чья  баржа  чуть  не
опрокинула их посредине реки.
   - И какими только крепкими словечками мы  друг  друга  не  обозвали!  -
весело заметил он в заключение. - После этого у меня совсем пропал голос.
   - Что?! - воскликнула Дженни, бросив на него встревоженный взгляд.
   - Это пустяки! Ведь когда я работаю, мне голос не  нужен.  -  Стефен  с
улыбкой повернулся к Глину. - Тэпли глух, как пень. Иногда я, как уйду  из
дому, целый день рта не раскрою.
   Глин неодобрительно погрозил ему вилкой.
   - Но это же ненормально, - сказал он. - Ты совсем, как Анна.  Иной  раз
от нее тоже за целый день слова не дождешься.
   Анна посмотрела на него - как всегда,  смиренная  и  серьезная,  только
уголки губ приподнялись в иронической усмешке.
   - Это было первым условием, которое ты мне поставил, когда я  переехала
к тебе.
   - Переехала ко мне! - возмутился  Глин.  -  Да  неужели  ты  не  можешь
запомнить раз и навсегда, что ты теперь почтенная замужняя женщина?
   - Иногда я даже думаю, что мы стали слишком почтенными.
   - Что ты хочешь этим сказать? Тебе не нравится, как мы живем? Посмотри,
с какими людьми ты встречаешься.
   - О, мы действительно встречаемся с уймой людей. Мы наряжаемся и  ездим
по приемам, где все время стоишь, а вокруг  такой  шум,  что  собственного
голоса не слышно. Мы бываем на торжественных обедах, сидим на  сквозняках,
слушаем длинные напыщенные речи. Мы действительно очень заняты. Но  только
в Париже мы жили куда веселее, когда ты швырял в меня ботинками и  обзывал
потаскухой.
   Стефен расхохотался, но Дженни была несколько шокирована, а  Глин  явно
рассердился:
   -  Ты  несправедлива,  Анна.  Мы  теперь  стали  старше.  У  нас   есть
определенное  положение  в   обществе,   определенные   обязательства   и,
следовательно, определенные обязанности. - Он повернулся к  Стефену.  -  А
вот ты... ты ведешь неправильный и притом вредный для тебя образ жизни. Мы
должны вытащить тебя на свет божий.
   - В самом деле? - с улыбкой заметил Стефен. - Интересно, как же  вы  за
это приметесь?
   - Обеспечив тебе то признание, которого ты заслуживаешь.
   Стефен покачал головой: слишком уж назидательным был тон Глина.
   - Если б кто-нибудь сказал тебе такую гнусность двадцать лет назад,  ты
бы стукнул его по уху. Мне не нужен успех. У  меня  нет  на  это  времени.
Успех, особенно успех у публики, сковывает дух. Я же могу всецело отдаться
моей работе, потому что уже не жажду его.
   - Послушай,  Десмонд,  -  несколько  запальчиво  начал  Глин.  -  Давай
подойдем к этому вопросу разумно, без излишней горячности. Оставим публику
в покое... никто не намерен принуждать тебя писать  в  угоду  публике.  Но
неужели ты хочешь сказать, будто тебе  безразлично,  что  думают  о  твоей
работе люди, действительно в этом понимающие, например  твои  собратья  по
искусству?
   - Ни один художник не должен заботиться о том, чтобы  снискать  похвалы
или хотя бы  одобрение  своих  коллег.  Его  работы  должны  прежде  всего
удовлетворять его самого.
   - Вот как! Значит, ты не хочешь никому показывать свои картины?
   - Вначале я страстно хотел показывать  их  людям,  добиться  признания,
славы. Сейчас же мне это безразлично. Я не хочу ничего продавать. Я  люблю
свои картины, мне доставляет удовольствие иметь их под  рукой,  перебирать
их, трогать. Достаточно того, что я сам знаю, чего они стоят.
   - Черт побери! Но человек не может не жаждать признания.
   - Хвала, как и  хула,  способны  лишь  мимолетно  затронуть  того,  чье
преклонение перед красотой делает его самым суровым критиком своих  работ.
И не ругай меня за эти слова. Их сказал не я, а Ките.
   Глин хотел было разразиться возмущенной отповедью, но сдержался и  стал
набивать трубку. Однако, раскуривая ее, он дал себе слово  не  отступаться
от своего намерения и непременно выполнить его. И уже другим, более мягким
и примирительным тоном сказал:
   - Во всяком случае, ты не можешь не признать, что последнее время  стал
совсем отшельником. Нехорошо человеку подолгу быть одному.
   - Ну, а если этот человек работает?
   - Я ведь тоже работаю. Однако мне приходится довольно  много  бывать  в
разных местах. Это не всегда удобно, но ничего не поделаешь. И, откровенно
говоря, мне это стало даже  нравиться.  Вечером  я  встречаюсь  со  своими
коллегами  у  Фраскати,  заглядываю  в  "Гаррик-клуб",  посещаю  заседания
академических комиссий. Мне кажется, тебе давно пора  выбраться  из  твоей
норы. У меня как раз есть два билета в "Ковент-Гарден". Там в четверг дают
"Дон Жуана". Мне прислала их мадам Леман - помнишь, я писал ее  портрет  в
прошлом году. Пойдешь со мной?
   Стефен медленно покачал головой. Слово "нора", которое употребил  Глин,
показалось ему неуместным и обидным.
   - Я пятнадцать лет не был в театре.
   - В свое время ты любил туда ходить.
   - Сейчас я слишком занят.
   - Какая ерунда! Я настаиваю. А потом мы поужинаем в "Кафе Ройял".
   - Конечно, пойди, Стефен, - принялась уговаривать  его  Дженни.  -  Это
будет для тебя приятным отдыхом.
   Стефен посмотрел сначала на одного, потом  на  другую  не  без  легкого
раздражения: видно было, что он  дороже  всего  ценит  свою  свободу,  что
малейший намек на принуждение, на необходимость терпеть чье-то присутствие
выводит его из равновесия.  Он  слишком  хорошо  знал  себя,  свои  вечные
опасения и страх перед неизвестным, подстерегающим его за углом,  и  искал
спасения в этом затворничестве, за которое его так порицал Глин, забываясь
в работе, в счастливой безвестности своей жизни вдвоем с  Дженни.  Он  уже
готов был  отказаться  от  приглашения,  но  сегодня  он  особенно  хорошо
потрудился,  и  редкостное  удовлетворение  работой,   желание   доставить
удовольствие жене и Глину побудили его отступить от своих правил.
   - Хорошо, - сказал он. - Я пойду.
   - Отлично, - обрадовался Глин и с довольным видом кивнул.



2

   Спектакль в "Ковент-Гарден" окончился, и  зрители  выходили  из  здания
оперы на прохладный свежий воздух. Для Стефена, так редко выбиравшегося из
дому, этот вечер и в самом деле оказался  приятным  развлечением:  его  не
столько  пленили  изящные  мелодии  Моцарта  -  ибо,  как  человека  чисто
зрительного восприятия, его почти не трогала  музыка,  -  сколько  увлекли
наблюдения за ее "облагораживающим" влиянием на  Глин