ола, погребальные колокола и, конечно,  церковные.  В  сочинении  "De
Tintinnabulis"... ["О колоколах" (лат.)]
   - Amigo [друг (исп.)]. -  Кабра  успокаивающе  положил  руку  на  плечо
Пейра. - Прошу  вас:  хватит  о  колоколах.  Помолчите  и  дайте  мне  вас
осмотреть.
   Пейра закрыл глаза и в  изнеможении  откинулся  на  спину,  предоставив
доктору щупать ему пульс и измерять температуру.
   - Нога все еще болит?
   - Нет, - чуть слышно, но  торжествующе  прошептал  Пейра,  не  открывая
глаза. - Она не болит совершенно.
   Стефен, пристально наблюдавший за лицом врача, отметил в  нем  какую-то
едва уловимую перемену.
   - Вы абсолютно ничего не ощущаете?
   - Абсолютно ничего.
   - Ну, в таком случае вы, вероятно, позволите мне взглянуть на нее?
   Кабра  откинул  одеяло  и  склонился  над  койкой.  Стефен,  охваченный
тревогой, стоял у окна и видел только, как движутся руки врача, снимающего
повязку. Кабра не замешкался  с  осмотром  ноги.  Когда  он  выпрямился  и
заговорил, в голосе его звучала наигранная бодрость.
   - Вот что, amigo, не пора ли вам перебраться на более удобную  постель?
У нас, в больнице святого Мигеля, найдется для вас местечко. И  я  намерен
сейчас же, не откладывая, перевезти - вас туда.
   Пейра протестующе пошевелил губами, но не издал ни звука. Стефен видел,
что этот впечатлительный большой ребенок объят страхом. Он жалобно  глядел
на Стефена.
   - Друг мой, когда я пожертвовал наши деньги во славу святой  Терезы,  я
никак не думал, что она так мне за это отплатит.
   Кабра за столом укладывал свои инструменты в сумку.
   - Я поеду с вами, - сказал ему Стефен.
   - Нет. - Кабра говорил весьма решительно. Он подошел к окну, где  стоял
Стефен. - Вы там будете совершенно бесполезны.  К  тому  же,  если  вы  не
позаботитесь сейчас о  себе,  так  тоже  заболеете.  Оставайтесь  здесь  и
отдохните.
   - Когда же мне приехать? Завтра утром?
   - Ну, скажем, послезавтра.
   - Значит, у вас есть надежда? - спросил Стефен, понизив голос.
   Кабра отвел глаза, взгляд его был невесел. Он стряхнул с рукава ниточку
корпии.
   - Вся нога до самого  бедра  в  очень  скверном  состоянии.  В  ступне,
по-видимому,  уже  начался   гангренозный   процесс.   Нужно   действовать
немедленно, если мы хотим попытаться сохранить ему жизнь. И вы можете быть
уверены, что мы сделаем все, что в наших силах.
   На носилках Пейра лежал, все  так  же  крепко  зажмурив  глаза,  словно
старался  защититься  этим  от  чего-то.  Временами  он   нечленораздельно
бормотал что-то лишенное смысла. Он уже явно был  в  полубреду.  Однако  в
последнюю минуту он открыл глаза и поманил к себе Стефена:
   - Принеси мне мою окарину.
   Он прижимал ее  к  груди,  когда  Кабра  медленно  и  осторожно  тронул
автомобиль с места. Стефен долго стоял, глядя им  вслед.  Слепая  женщина,
вся обратившись в слух, стояла рядом с ним.



8

   Наутро солнце поднялось в ослепительно чистом небе, и первые  его  лучи
пробились сквозь отверстие в брезентовой стене хибарки,  служившее  окном.
Они разбудили  Стефена,  который  спал  как  убитый.  С  минуту  он  лежал
неподвижно, затем, когда мысль заработала, встал и с чувством  мучительной
тревоги и тоски вышел из хибарки. Слепая была во дворе:  она  вынимала  из
черного зева печи плоскую кукурузную лепешку. Когда Стефен подошел  ближе,
она, не оборачиваясь, разломила только что испеченную лепешку и  протянула
ему горячий влажный кусок, от которого шел  пар.  Пока  Стефен,  стоя,  ел
лепешку, слепая молчала и не шевелилась. Ее мутные белесые  глаза  глядели
куда-то вверх; казалось, она, лишенная зрения, всеми  остальными  органами
чувств ощущает, видит его, постигает всю глубину его горя.
   Неожиданно она спросила:
   - Вы думаете о больном?
   - Да.
   - Вы давно его знаете?
   - Не очень давно, но достаточно, чтобы называть его своим другом.
   - Мне думается, он - ученый человек, может  говорить  о  разных  вещах,
но... глупый.
   - Он говорил так много, потому что болен.
   - Да, да, он болен. Конечно. Я видела таких больных, как он, раньше.
   - Я очень тревожусь за него.
   - Это  пройдет.  Все  проходит  -  и  любовь  и  ненависть.  -  Мрачная
обреченность звучала в ее голосе.  Затем,  уже  уходя,  она  прибавила:  -
Работа - лучшее лекарство от печали. Мне нужен валежник для печи. Я всегда
приношу его с ближней просеки.
   Стефен пошел в хлев. Ослик, которому Луиза не раз давала свежего  сена,
уже снова крепко стоял на всех своих четырех ногах. Он  потерся  мордой  о
плечо Стефена, радуясь его появлению. Стефен, видя, что ослик  поправился,
запряг его в тележку, снял с крюка заржавленный топорик  и  отправился  на
просеку по ту сторону ручья, куда указала ему слепая.
   Когда-то здесь была ореховая рощица, но  ее  давно  вырубили,  остались
только гнилые пни, торчавшие среди  густой  поросли  вереска  и  орешника.
Ослик тотчас начал ощипывать кустарник, а Стефен скинул рубашку  и  взялся
за работу. Топорик был старый и тупой, и у Стефена не было сноровки, но он
с отчаянной решимостью и  упорством  рубил  и  рубил  неподатливые  кусты,
словно стараясь отогнать обступавшие его со всех сторон страшные видения.
   Но это ему не удавалось. Пот лил с него ручьями, а он непрерывно  думал
о Пейра, ставшем жертвой собственных безумств, мысль о  которых  раздирала
Стефену душу. Он болезненно  морщился,  вспоминая  дикую  филантропическую
выходку Пейра, из-за которой они остались без денег, роковую  расплату  за
ночлег башмаками, безрассудное упорство, с каким он желал во что бы то  ни
стало шагать босиком по иберийской  пыли,  думая  облегчить  этим  боль  в
натертой пятке. Казалось, дух Рыцаря печального образа возродился в  Пейра
под  действием  воздуха  и  солнца  Испании  и  заставил  его  отправиться
навстречу самому плачевному из всех его плачевных приключений.
   Когда же усилием воли Стефену удавалось отогнать от себя эти  тягостные
воспоминания, его мысли неизменно обращались к войне. В эту  самую  минуту
люди где-то убивали друг друга и падали убитыми. А теперь и он тоже должен
принять участие в  этой  бойне,  единственным  результатом  которой  будут
бесконечные страдания, чудовищный хаос ненависти и  мести.  Снова  Стефену
припомнились язвительные слова Хьюберта, и кровь  бросилась  ему  в  лицо.
Надо возвращаться на родину, и как можно скорее, хотя бы для  того,  чтобы
защитить свое доброе имя и доказать, что ты не трус.
   Стефен работал весь день не покладая рук: одну за другой пригонял он из
лесу тележки с хворостом и складывал его во дворе за хлевом, куда, судя по
валявшимся на земле сучьям, надлежало убирать топливо.  Когда  он  пригнал
восемь тележек и появился из-за края оврага с девятой, Луиза,  как  всегда
неподвижная и задумчивая, стояла на пороге, скрестив руки на груди, крепко
прижав локти к бокам.
   - Вы изрядно нагрузили вашего ослика напоследок.
   - Откуда вы знаете?
   - Слышу, как скрипят колеса тележки и как тяжело дышит ослик. - Лицо ее
оставалось бесстрастным. - Ужин готов.  Сегодня,  если  хотите,  мы  можем
поесть вместе у меня за столом.
   Стефен устроил осла на ночлег, помылся из ведра у  колодца  и  вошел  в
дом. Так же как и пристройка, он состоял из одной-единственной  комнаты  и
был обставлен почти столь же убого: стол да стулья, грубо  сколоченные  из
ореховых досок. В углу стояла полная угля жаровня, на стене над ней висело
несколько  старых   медных   сковородок.   У   другой   стены   помещалась
металлическая кровать, наполовину скрытая ширмой, и над кроватью - цветная
литография девы Марии Баталласской. Земляной пол кое-где был застлан очень
ветхими соломенными циновками.
   Слепая жестом предложила Стефену сесть за  стол,  отрезала  ему  ломоть
кукурузного хлеба, сняла с жаровни горшок и наложила полную тарелку бобов,
приправленных красным перцем. Потом опустилась на стул напротив. Наступило
молчание. Стефен спросил:
   - А вы почему не едите?
   Она повела плечами, оставив вопрос без ответа.
   - Вам нравятся бобы? Давайте положу еще. К сожалению, у меня нет вина.
   Бобы отдавали оливковым маслом и чесноком, но  Стефен  был  голоден  и,
поев горячих сытных бобов, сразу почувствовал, как у него прибывают силы.
   - Вы хорошо поработали сегодня, хотя для вас это  дело  непривычное.  В
эту зиму я не буду сидеть без топлива.
   - Значит, здесь бывают холода?
   Слепая кивнула.
   - Ветром наносит снег с Сиерры. Случаются и очень большие заносы.
   - Вам здесь, наверное, одиноко в зимнюю пору?
   - Я привыкла. - Голос ее звучал бесстрастно. - Вот уже пять лет, как  я
живу одна. Со смерти мужа. Никому не хочется умирать. Но приходится.
   - Вы жили здесь всю жизнь?
   - Нет, друг мой. Я родилась в городе Хересе. Там я венчалась  в  церкви
святого Дионисия. Мой муж  работал  в  торговом  доме  Гонсалеса.  Он  был
бондарь, делал обручи для винных бочек.
   - Это хорошее ремесло.
   - Да, но неверное. Если бы бочка интересовала его только  снаружи,  все
было бы хорошо. Но он стал заглядывать внутрь, и его уволили за  пьянство.
А потом, когда сушили дрок, у меня заболели глаза от пыли. В Андалузии это
дело обычное. Веки  распухли,  и  я  потеряла  зрение.  Сначала  пробовала
продавать лотерейные билеты. Это работа, которую дают  слепым.  Но  вскоре
заболела и так же, как мой муж, осталась без работы.
   - Верно, вам пришлось туго тогда?
   - Есть кое-что и  похуже  бедности...  Унижение.  В  Хересе  существует
странный обычай. Его установили богачи. Бедняков одевают в синюю  форму  и
посылают на улицу собирать милостыню в общий котел.  Стоит  получить  хоть
небольшую частицу этих денег,  и  ты  уже  считаешься  нищим,  и  на  тебя
смотрят, как на человека пропащего.
   - Это жестокий обычай.
   - Вы правильно сказали,  друг  мой.  Бывало,  лежишь  ночами  без  сна,
голодная и мечтаешь о самом крохотном клочке земли, на котором можно  было
бы выращивать бобы. Как-то раз на  последние  две  завалявшиеся  песеты  я
просто уж  с  отчаяния  купила  десятую  часть  лотерейного  билета.  Всем
сердцем, всеми помыслами,  всем  своим  голодным  нутром  взмолилась  я  к
святому Дионисию, чтобы он исполнил мою просьбу - чтобы мой билет выиграл.
   - И он выиграл?
   - Нет. Так и не выиграл. А месяц спустя  погиб  наш  единственный  сын,
которому было тогда четырнадцать лет. Попал под  поезд  на  переезде.  Это
было большое горе. Мы не ждали вознаграждения, но  получили  его.  Богачи,
которые из милости одевают бедняков, сочли нужным дать нам вознаграждение.
И мы купили этот вот клочок земли и назвали нашу усадьбу "Усадьба  Фелипе"
- в честь сына.
   - У вас здесь  славный  уголок,  -  сказал  Стефен,  желая  сделать  ей
приятное.
   - Был когда-то славный. Теперь все пошло  прахом.  Разве  я  могу  одна
управиться с хозяйством? Если была бы хоть  какая-нибудь  подмога.  Но  об
этом нечего и мечтать.
   Она умолкла. Стефен осушил свою чашку воды, слепая  встала,  зачерпнула
ковшом воды из ведерка, стоявшего в углу, и снова наполнила чашку.
   - А вы... Вы давно в Испании?
   - Нет, недавно.
   - И думаете остаться здесь?
   - Нет. Как только мой приятель сможет ходить, нам придется уехать.
   - А, ваш приятель... Видно,  вы  очень  привязаны  к  нему.  Завтра  вы
поедете в Малагу?
   - Да.
   - И вечером вернетесь?
   - Если вы позволите. У меня нет другого  пристанища.  Но  я  постараюсь
расквитаться с вами за все работой.
   Слепая ничего не  ответила,  ее  темное,  обветренное,  печальное  лицо
оставалось бесстрастным, но он понял, что сказал  не  так,  как  нужно,  и
поспешил исправить ошибку:
   - Я не то хотел сказать - не  расквитаться,  конечно,  а  отблагодарить
вас.
   - Вы сказали правильно. Когда человек так беден" как я, некоторые слова
теряют для него свой смысл.
   - Но только не слова благодарности. - Внезапно  Стефена  осенила  новая
мысль. Он сказал: - У вас в хлеву стоит  наш  ослик  с  тележкой.  Нам  он
больше не нужен, а вам может пригодиться. Я прошу вас принять его от нас в
знак нашей глубокой признательности.
   Снова она ничего не ответила и ничто не  изменилось  в  ее  неподвижном
лице, но Стефен почувствовал, что его слова глубоко тронули  ее.  Крупные,
морщинистые губы ее, так резко очерченные, словно  они  были  вырезаны  из
куска темного дерева, едва приметно дрогнули,  и  она  глубоко  вздохнула.
Затем неожиданно и все так же  молча  наклонилась  вперед  и  указательным
пальцем легонько провела по лицу  Стефена.  Это  длилось  всего  несколько
секунд.  Слепая  никак  не  объяснила  своего  поступка  и  не   попросила
извинения. Встала, взяла со стола пустую миску, оловянную ложку и чашку.
   - Вам нужно отдохнуть, прежде чем пускаться завтра в путь. Постарайтесь
выспаться как следует и набраться сил: никогда не знаешь,  что  ждет  тебя
впереди.



9

   На следующее утро часов около десяти Стефен  уже  подходил  к  больнице
св.Мигеля.  Она  помещалась  в  тихом  переулочке,  спускавшемся  прямо  к
Гвадалмедине, где несколько женщин, стоя на коленях на каменистом  берегу,
колотили вальками белье. До Стефена все еще долетали их веселые  возгласы,
когда он, нервно дернув дверной колокольчик, замер в  ожидании.  Появилась
монахиня в синем платье и  крылатом  апостольнике  и  подошла  к  решетке.
Стефен назвал себя, его провели в просторный внутренний дворик и попросили
обождать.
   Он присел на низкую каменную скамью и огляделся. Это был восхитительный
внутренний дворик, уцелевший,  казалось,  в  полной  неприкосновенности  с
пятнадцатого столетия. В центре  дворика  стояла  статуя  дона  Мигеля  де
Монтанес - андалузского гранда, который, внезапно  презрев  легкомысленные
светские утехи,  пожертвовал  свое  состояние  на  устройство  больницы  и
посвятил этому делу всю жизнь. На постаменте имелась табличка со стершейся
от  времени  надписью,  оповещавшей  о  намерениях   основателя   больницы
врачевать  недужных  и  погребать  по   христианскому   обряду   казненных
преступников и нищих. В глубине двора величественная, хотя  и  обветшавшая
от времени мраморная колоннада вела к сводчатому входу  в  главное  здание
больницы. Справа  дворик  замыкался  монастырской  стеной,  из-за  которой
доносилось монотонное пение монахинь, слева - небольшой часовенкой в стиле
барокко.  За  распахнутой  дверью  из  кедрового  дерева,  обитой  медными
гвоздиками и украшенной гербом,  виднелся  высокий  алтарь  с  мозаикой  и
позолоченными фигурами святых.
   Одухотворенная и трогательная красота этого  дворика  не  могла  бы  не
взволновать Стефена при других  обстоятельствах,  но  сейчас  он  терзался
неизвестностью и тревогой,  а  вся  эта  средневековая  торжественность  и
уединение действовали на него еще более угнетающе. Почему  его  заставляют
так долго ждать? Беспокойство и дурные предчувствия росли  в  его  душе  с
каждой минутой.
   Но вот послышались быстрые шаги  -  они  раздались  так  внезапно,  что
Стефен вздрогнул, - и из боковой двери больницы вышел доктор Кабра. Он был
в коротком белом халате, с непокрытой головой. Доктор подошел  к  Стефену,
пожал ему руку и опустился рядом с ним на каменную скамью.
   - Так вы уже здесь? Простите, что заставил вас ждать. У нас не  принято
беседовать  с  посетителями  во  дворе,  но  наши  добрые  монахини  очень
снисходительны, и притом там прохладнее, чем у меня в кабинете. - Он умолк
и, бросив на Стефена сочувственный взгляд,  положил  руку  ему  на  плечо.
Сердце Стефена болезненно сжалось. "Случилось плохое,  быть  может,  самое
ужасное", - промелькнуло у него в голове. Он услышал слова Кабра: - Я хочу
рассказать вам обо всем, что мы предприняли, чтобы  спасти  вашего  друга.
Как только мы добрались до больницы, я тотчас вскрыл рану у него на ноге и
дренировал ее. После этого мы несколько раз промывали  ее  и  одновременно
делали все, что только могли, чтобы приостановить заражение крови.  Однако
безрезультатно.
   Стефен почувствовал, как к горлу у него подкатил комок.
   - Нужно было решать, следует ли прибегнуть к последнему  средству  -  к
ампутации  ноги.  Как  я  уже  предварял  вас,  ваш  друг  был  так  слаб,
кровообращение было  нарушено  так  сильно,  что  смерть  могла  наступить
мгновенно на операционном столе. Однако без операции выжить он не мог.
   В воцарившейся  тишине  слышно  было  только  тихое,  замирающее  пение
монастырского, хора. Кабра, сдвинув брови, смотрел  прямо  перед  собой  -
казалось, он колеблется, подыскивая слова. Стефен до  боли  закусил  губу,
дурные предчувствия превращались в страшную уверенность.
   - Я должен был принять решение и решил ампутировать ногу. Поверьте мне,
- Кабра прижал руку к сердцу, - будь это мой родной  брат,  я  не  мог  бы
сделать больше того, что сделал. Операция прошла хорошо и довольно быстро.
И все же... - Кабра оборвал себя на  полуслове  и  слегка  развел  руками,
выражая сожаление, сочувствие, печаль, - ...вчера к вечеру развился шок. Я
увидел, что все наши усилия не  привели  ни  к  чему.  Будь  у  меня  хоть
малейшая возможность тотчас сообщить вам, я бы это сделал. -  И,  помолчав
немного,  он  добавил:  -  Конец  наступил  очень  быстро.  Вчера  же,   в
одиннадцать часов ночи.
   Стефен и без  этих  последних  слов  уже  знал  все,  но,  услышав  их,
почувствовал, что не в силах им поверить. Так  быстро,  так  внезапно  это
произошло: умер некто Жером Пейра, одинокий, безвестный... А  он  даже  не
попрощался с ним! Стефен не  проронил  ни  слова,  не  пошевелился.  Кабра
пробормотал:
   - Если я могу быть вам чем-нибудь полезен в предстоящих хлопотах...
   Стефен очнулся.
   - Он здесь?
   - Нет. В морге для бедняков. Наш устав дает нам возможность  устраивать
скромные похороны... - Кабра  слегка  пожал  плечами  и  добавил  мягко  и
тактично: - ...в известных обстоятельствах. Вы не возражаете?
   - Это не имеет значения. Пейра  не  первый  и  не  последний  художник,
умерший в такой нищете, что всего его скарба не хватит, чтобы уплатить  за
гроб. - Стефен встал. - Простите меня. Вы были очень добры. Когда  могу  я
зайти в морг?
   Кабра взглянул на свои часы.
   - Сейчас морг закрыт до вечера. Лучше всего зайдите попозже... часов  в
семь. Загляните сначала ко мне. Я должен составить и  подписать  кое-какие
бумаги.
   - Благодарю вас. Я зайду, и вы скажете мне тогда, сколько я вам должен.
Прошу вас не сомневаться, что я рассчитаюсь с вами, хотя и не сразу, но  в
самом непродолжительном времени.
   - Вы ничего мне не должны. Когда-нибудь, быть может,  вы  напишете  мой
портрет в память  о  нашей  встрече,  столь  приятной  для  меня  и  столь
печальной. - Провожая Стефена до ворот, доктор Кабра неожиданно и  не  без
некоторого любопытства спросил: - Не можете ли вы объяснить мне одну вещь?
Вы говорили, что ваш приятель совершенно одинок, что у него нет  ни  жены,
ни возлюбленной. Почему же  он  в  бреду  беспрестанно  твердил;  "Тереза,
Тереза"?
   - Это имя женщины, которую... которой он поклонялся.
   - Любовная связь?
   - Нет, чисто духовная.
   - А! Она умерла раньше него?
   - Да! - яростно выкрикнул вдруг Стефен. - Четыреста лет назад!
   Он вышел за ворота и  пошел  наугад,  низко  опустив  голову,  устремив
затуманенный взгляд в землю. С набережной он свернул  в  городской  сад  и
прошел под цветущими жакарандами, потом -  по  аллее,  обсаженной  кустами
тамариска, подстриженными в  форме  зонтиков.  Где-то  в  отдалении  играл
оркестр. Выйдя на шоссе, Стефен увидел за поворотом море  и  направился  к
молу. Он задыхался, море манило его своей  свежестью  и  прохладой,  и  он
поднялся на каменную стену мола, уходившую далеко, в синеву.
   Он чувствовал себя одиноким и опустошенным, глубоко несчастным. Уже  не
впервые погружался он, словно грешная душа в преисподнюю, в бездну  самого
черного отчаяния, но никогда еще горе его не было таким безысходным, мысли
- такими беспросветными. Пейра умер. А сам он долж