вздрогнул. Это была Клэр  -  в
темно-сером костюме  и  в  темной  шляпе;  лицо  ее  под  вуалью  казалось
смертельно бледным, а глаза сверкали, как угли. Она торопливо заговорила:
   - Я так и знала, что встречу вас здесь. Я... мне  необходимо  было  вас
видеть.
   - Да?
   - Стефен... - Она пыталась говорить спокойно, но голос у  нее  чуть  не
срывался. - Вам, наверно, надо подкрепиться... выпить кофе с  сэндвичем...
Пойдемте в буфет.
   - Нет, Клэр, я не могу есть.
   - Тогда давайте присядем  здесь  на  минутку.  -  Нервным,  напряженным
жестом она указала в угол пустого длинного зала  ожидания.  -  Вы,  должно
быть, смертельно устали.
   Он помедлил, затем подошел вместе с нею к скамье и сел.
   - Да, устал, - сказал он.
   - И не удивительно. Как они на вас набросились!
   - Вы там были? - Слегка пораженный, он поднял на нее усталый взгляд.
   - Да, да... с начала и до конца. Неужели вы  думали,  что  я  могла  не
пойти? Ох, Стефен, все это было до того  глупо  и  жестоко...  и  страшно,
чудовищно несправедливо. Мне так хотелось хоть чем-то помочь вам.
   Он отвел глаза и посмотрел в сторону.
   - Разве вы и так уже не помогли мне? - Тон у него был бесстрастный,  но
без тени горечи. - Еще прежде... когда купили мои картины.
   - Значит... Джофри был у вас и рассказал?
   - Во время нашей встречи мы говорили и об этом. А потом он нокаутировал
меня: сказал, что вы сделали это из милости.
   - Вовсе нет... мне понравились ваши  картины!  -  страстно  воскликнула
она. - Мне хотелось иметь их у себя.
   - Нет, Клэр. Не надо притворяться.  Вы  просто  дали  мне  милостыню  в
триста фунтов. Как вам  могли  понравиться  мои  картины,  когда  вы  сами
признавались, что не понимаете их?
   - Неправда, понимаю, - не без  горячности  возразила  она.  -  Я  много
читала по искусству... Мне хотелось научиться разбираться  в  живописи.  Я
знаю, к чему вы стремитесь, и понимаю, с чем вам приходится  сталкиваться,
какую бездну невежества и предубежденности преодолевать.  Вот  почему  мне
было так больно за вас сегодня.
   - Да, они поизмывались надо мной  в  полное  свое  удовольствие.  -  Он
крепко сжал губы. - За себя мне не так больно. Я даже хотел бы, чтоб  меня
отправили в тюрьму. А вот то, что они отняли у  меня  мои  работы,  -  это
причиняет мне огромную боль. Вы только подумайте... ведь  они  сожгут  мои
панно!
   - Ничего... Вы будете работать и напишете новые.
   - Конечно, буду. Я продолжал бы работать, даже если бы они сожгли  меня
самого... Я еще не конченный человек, хоть и  ухожу  отсюда,  как  побитый
пес. Но, клянусь небом, я никогда  и  никому  не  дам  больше  возможности
глумиться надо мной.
   Клэр судорожно глотнула, словно собираясь с силами. Затем, крепко  сжав
затянутые в перчатки руки, она нагнулась к нему -  чувствовалось,  что  ей
стоит больших усилий произнести эти трепетные и такие неожиданные слова:
   - Стефен... возьмите меня с собой.
   Он медленно повернул голову и  посмотрел  на  нее.  Вуаль  у  нее  была
приподнята, и он увидел, что глаза ее красны от слез, да и  сейчас  в  них
блестели слезы. Он был потрясен мертвенной бледностью ее измученного лица.
   - Не надо, Клэр. Вы и так уже достаточно себя скомпрометировали.
   - Ну и что же? -  Она  схватила  его  руку.  -  Ох,  Стефен...  дорогой
Стефен... Я так несчастна. Не надо было мне выходить замуж  за  Джофри.  Я
ведь никогда не любила его. Никогда! А теперь... я больше так не могу.
   Это пылкое отчаяние испугали его. Зная всегдашнюю сдержанность  Клэр  и
ее  спокойствие,   объяснявшиеся   природными   свойствами   характера   и
воспитанием и неизменно отличавшие все ее поступки, он понимал, какая буря
бушует сейчас в ее груди. Душа его была полна такой горечи, что на  минуту
ему захотелось принять  ее  жертву,  отомстить  Джофри,  оправдать  дурное
мнение о себе и окончательно стать изгоем.  Ему  причинили  боль,  нанесли
смертельную рану, - почему он не может ответить тем же? Он не любит  Клэр,
но она человек мягкий, уступчивый, ему всегда было легко с ней. Они  могли
бы исколесить весь свет, и он мог бы писать, сколько душе угодно.
   Но эта мысль умерла, едва успев родиться.
   - Вам просто жаль меня, Клэр, - угрюмо промолвил он. - А жалость -  это
опасное чувство. Оно лишило вас душевного равновесия. Но  это  пройдет.  У
вас есть дети, дом и многое другое, от чего вы не можете отказаться.
   - Да нет же, Стефен, могу... - Она содрогнулась от рыданий.
   - Кроме того, - продолжал он, словно не слышал ее, -  я  слишком  люблю
вас, чтобы позволить вам искалечить свою жизнь. Вы ведь меня не знаете.  Я
не похож на тех люден, с которыми вы привыкли общаться. Я странный, у меня
много причуд. Мы ни за что не  уживемся.  Через  каких-нибудь  полгода  вы
почувствуете себя глубоко несчастной.
   - Я буду счастлива от того, что мы будем вместе.
   - Нет, Клэр, это невозможно.
   Но она уже была в том  состоянии,  когда  всякая  осторожность  и  даже
чувство собственного достоинства отходят на задний план.
   - Когда любишь, все возможно.
   Он отвел глаза.
   - Вы сами не знаете, что говорите.  Никакая  любовь  не  выдержит  того
образа жизни, какой вам придется вести со мной: прозябать в нищете,  кочуя
с квартиры на квартиру, целые дни проводить в  одиночестве,  пока  я  буду
занят  работой,  терпеть  моих  малореспектабельных  друзей,  мириться   с
лишениями, о которых вы понятия не имеете.
   - У меня есть средства, которые дадут нам возможность все это изменить,
сделают вашу жизнь счастливой, наполнят ее уютом.
   Он  посмотрел  ей  прямо  в  глаза,  и  она  прочла   в   его   взгляде
непреклонность.
   - В таком случае вы убьете мое искусство. А если это произойдет,  Клэр,
я возненавижу вас.
   Наступило  напряженное  молчание.  Клэр  сразу  вся  как-то  съежилась,
лебединая шея  ее  поникла,  а  в  глазах,  затененных  длинными  светлыми
ресницами, появилось отчаяние. Она сидела, сжавшись в  комочек,  на  голой
скамье в этом пыльном зале ожидания, словно раненая птица, пришибленная  и
жалкая. Но вот она  вынула  из  сумки  маленький  полотняный  квадратик  и
вытерла глаза. Стефен погладил ее по рукаву и,  нарушая  долгое  молчание,
сказал:
   - Когда-нибудь вы будете благодарны мне за это.
   - Не знаю, - сказала она каким-то глухим, не своим голосом.
   Соборные колокола зазвонили к вечерне, звон у них был нежный и  чистый.
С глубоким вздохом, словно приходя в  себя  после  долгого  забытья,  Клэр
положила в сумочку платочек, встала и, Двигаясь, будто во сне, с  каким-то
странным выражением  лица  -  уже  не  страдальческим,  а  пристыженным  и
огорченным, - вышла из зала.
   А Стефен еще долго сидел после ее ухода, охваченный  глубокой  грустью.
Внезапно его печальные думы нарушил  шум  приближающегося  поезда.  Стефен
встал, взглянул в окно и направился к выходу.



12

   Выйдя на платформу, Стефен увидел, что поезд  уже  тронулся.  Ему  было
безразлично, куда идет этот поезд; он вскочил на подножку, отыскал  пустое
купе и забился в угол. Встреча с Клэр обошлась  ему  дороже,  чем  он  мог
предполагать,  и  сейчас,  оставшись  один,  он  почувствовал,  как  волны
отчаяния, одна за другой, накатывают на него. Голова у него  кружилась,  в
тоске он прикрыл рукою глаза. Он  дошел  до  предела  терпения,  до  такой
грани, когда уже не может быть возврата к прежнему. Дух его  был  сломлен.
Неужели  он  никогда  ничего  не  добьется  и  уделом   его   будет   лишь
пренебрежение или такое же вот черствое непонимание, которое и довело  его
до этой  крайности?  Словно  вдруг  очнувшись  от  сна,  он  с  удивлением
посмотрел  в  окно.  Здесь  берег  был  высокий,  крутой  откос  испещряло
множество узких водосточных труб, а на добрых семьдесят футов  ниже  текла
река, похожая на расплавленный металл. Стефен  вздрогнул  и  быстро  отвел
взгляд.
   Что же теперь делать? Уехать из Англии - поискать  более  благоприятных
условий для творчества  в  другой,  более  солнечной  и  менее  зараженной
предрассудками стране? Нет. Не может он. Ему до смерти надоело колесить по
Европе, и он чувствовал, что у него просто не хватит физических сил  вновь
обречь  себя  на  жизнь,  полную  неожиданных  трудностей  и   бесконечных
скитаний. Последние недели он жил в таком напряжении,  что  сейчас,  когда
все вдруг кончилось, словно лопнула  чересчур  натянутая  струна,  у  него
появилось ощущение безумной усталости. Ладони покрылись  липким  потом,  и
при каждом вздохе  покалывало  в  боку.  Он  взглянул  из  своего  угла  в
засиженное мухами зеркало, укрепленное среди реклам слабительного  и  пива
на противоположной стенке купе, и увидел в нем  бледное,  чужое  лицо.  "Я
болен", - неожиданно понял он. Найти бы тихую комнатку, где бы можно  было
отлежаться и отдохнуть. Но разве такую найдешь? Ни за что на свете  он  не
хотел больше эксплуатировать  дружбу  Глина  и  прибегать  к  его  помощи.
Ричард, конечно, будет ждать его и охотно предоставит в  его  распоряжение
свою мастерскую, а это было бы  превосходным  убежищем.  Но  не  может  он
принять такую жертву от Ричарда. Сейчас, после того, что с ним  произошло,
он должен скрыться от всех и побыть один. Он был точно младенец, томящийся
по сокровенной темноте материнской утробы.
   Поезд медленно тащился, то и дело останавливаясь, потом  резким  рывком
двигался дальше. Глядя в окно на станции, мимо которых он проезжал. Стефен
понял, что это - дачный поезд и идет он в Лондон. И все время, пока длился
этот  нескончаемый  переезд  -  казалось,   лишь   усугублявший   душевную
растерянность Стефена, - он пытался, несмотря на возраставшую  путаницу  в
мыслях, решить,  что  делать  дальше.  Однако  голова  у  него  совсем  не
работала, и он не мог ничего придумать. Но вот, когда  поезд  уже  миновал
предместья Лондона, Стефен вдруг вспомнил про свою встречу с Дженни Бейнс.
Разве она не говорила,  что  сдает  комнату?  Да,  конечно,  он  отчетливо
помнит, что говорила. И если эта комната еще свободна, лучшего  пристанища
просто не придумать! Никому и в голову не придет искать его там.  Из  всех
районов Лондона Стефен больше всего любил эту  часть  города,  у  реки,  а
сейчас, когда он с таким отчаянием в душе бежал из Стилуотера, укрыться  в
Степни показалось ему особенно заманчивым.
   Его озабоченное лицо слегка просветлело, и,  когда  поезд,  дав  долгий
свисток и выпустив длинный султан пара, с грохотом остановился  у  вокзала
Виктории, Стефен прошел по платформе и сел на конечной остановке в автобус
N_25. Под мелким моросящим дождем автобус тронулся в направлении Уайтхолла
и Стрэнда по необычайно оживленным в это время дня,  грязным  улицам.  Уже
начало темнеть, когда через час они свернули в район Степни  и  затряслись
по  выбоинам.  Глядя  сквозь  усеянное  каплями  дождя  окно   на   узкие,
заполненные бедным людом улочки, где мерцали  масляные  фонари  на  ручных
тележках  мелких  торговцев,  Стефен  почувствовал  облегчение  от  одного
сознания, что он как бы растворяется  в  этой  безыменной  людской  массе.
Здесь по крайней мере никто не знает его, никто  не  станет  оскорблять  и
унижать. У "Благих намерений" он вышел из автобуса и, смешавшись с толпой,
еле передвигая ноги  и  сам  удивляясь  своей  медлительности,  побрел  по
Кейбл-стрит. Стефен помнил, что ему нужен дом N_17, и вот он уже  стоял  у
порога маленького кирпичного домика,  одного  из  многих  в  длинном  ряду
рабочих жилищ, лепившихся друг к другу на этой улице.
   Волнуясь, Стефен поднес руку к ярко начищенному молоточку и,  чувствуя,
как нарастает усталость, граничащая с изнеможением, подумал, что в  случае
отказа ему просто некуда пойти. Может быть, не услышали его стука? Он  уже
хотел постучать еще раз, как вдруг дверь отворилась и перед ним  в  желтом
свете газового рожка предстала Дженни.
   - Добрый вечер. - Как трудно было произнести эти слова небрежным тоном.
- Я зашел узнать, нет ли у вас свободной комнаты.
   Она вглядывалась в темноту, где он  стоял,  с  неуверенностью  хозяйки,
привыкшей к разным неприятным неожиданностям (всякие тут ходят: и нищие, и
бродяги, и пароходные зайцы, и приезжие с Востока в длинных  развевающихся
одеждах -  эти  являются  сюда  прямо  из  порта  с  грузом  ковров),  но,
присмотревшись как  следует,  удивленно  вскрикнула  -  пожалуй,  даже  не
столько удивленно, сколько обрадованно:
   - Мистер Десмонд! Ну, скажу я вам, вот уж кого не ждала! Проходите  же,
сэр!
   Она закрыла дверь и остановилась перед ним в теплой маленькой прихожей,
такой  светлой  благодаря  обоям  в  желтую  клетку  и  казавшейся  совсем
крошечной из-за внушительной вешалки для шляп в виде оленьих  рогов.  Хотя
перед глазами Стефена плыл туман, он все же разглядел красные прожилки  на
щеках Дженни и коричневую родинку на скуле, которую впервые заметил девять
лет назад.
   - Вот уж чудно, сэр! Никогда бы не поверила. - Она с  улыбкой  покачала
головой. - А ведь после того, как мы с вами тогда  беседовали  в  кафе,  я
чувствовала - только не обижайтесь, пожалуйста! - прямо  чувствовала,  что
вы непременно приедете порисовать к нам в Степни.
   - Так, значит, у вас есть свободная комната?
   - Конечно, сэр. Мистер Тэпли - это старик, мой постоянный жилец, я  еще
вам говорила про него - так он всегда живет внизу. А верхняя комната,  та,
что окнами во двор, - а я только эти две комнаты и сдаю - сейчас свободна.
Хотите взглянуть?
   - Да, пожалуйста.
   Какое счастье,  подумал  он,  поднимаясь  вслед  за  Дженни  по  крутой
деревянной лесенке, что ей ничего о нем не известно и она приняла  его  со
свойственным ей спокойствием и без всякого удивления, несмотря на то,  что
он явился так внезапно, без всякого багажа, из сырости и темноты.
   Комнатка  окнами  во  двор,  хоть  и  походила  по  своим  размерам  на
коробочку, отличалась чистотой и  была  приятно  обставлена:  гардероб  из
темного дуба,  умывальник,  плетеное  кресло  с  подушкой  и  на  покрытом
навощенным линолеумом полу - два коврика ручной работы.
   - Здесь, конечно, не очень просторно, -  заметила  Дженни,  по-хозяйски
оглядывая комнатку. - Зато уютно... есть газ... и чисто. Вы ведь  помните,
я всегда терпеть не могла грязи, мистер Десмонд.
   - Здесь в самом деле очень мило. Если можно, я сниму ее.
   - Вы желаете комнату со столом, сэр? Я  даю  мистеру  Тэпли  завтрак  и
ужин. Днем-то он почти никогда не бывает дома,  да  и  вы  тоже,  наверно.
Комната ваша будет стоить десять шиллингов без стола и фунт - со столом.
   - Я думаю... со столом.
   - Очень хорошо, сэр. А сейчас вы уж меня извините. Я  только  сбегаю  к
Липтону за чем-нибудь  вкусным  вам  на  ужин.  Вы  не  возражаете  против
телячьей котлетки в сухарях?
   - Нет... мне все равно, спасибо. - Его вдруг пробрал озноб, закололо  в
боку, и, пошатнувшись, он вынужден был  прислониться  к  стене,  чтобы  не
упасть. - Мне бы хотелось помыться.
   Она понимающе кивнула и направилась к двери, тактично пояснив:
   - Ванна в конце коридора. У нас  там  хороший  душ,  сэр.  Надо  только
сунуть пенни в автомат счетчика.
   Когда она вышла, он тяжело опустился в кресло и попытался  собраться  с
мыслями. Какое счастье, что ему удалось  найти  эту  славную  комнатку!  И
Дженни такая хорошая. Уж она-то не будет действовать ему на нервы,  а  это
сейчас для него главное. До чего противно чувствовать себя таким разбитым,
но после напряжения последних недель ничего другого, конечно, нельзя  было
ожидать. Да и потом он ведь не ел весь день, только позавтракал,  а  после
ужина он сразу почувствует себя иначе. Но ему трудно было  дышать,  и  это
его тревожило: он узнавал  старого  приятеля  -  бронхит,  который  всегда
подкрадывался к нему в самые неожиданные минуты. Может быть, здесь  душно,
вот ему и не хватает воздуха. Стефен встал,  чтобы  открыть  окно.  Однако
рама слегка разбухла и не поддавалась. Он  напрягся,  стараясь  приподнять
ее, и вдруг почувствовал во  рту  что-то  теплое  -  знакомый  солоноватый
привкус. Он приложил к губам носовой платок  и,  уже  зная,  чего  следует
ожидать, с отвращением взглянул на него. "Боже, - подумал  он.  -  Неужели
опять!"
   И, крепко стиснув зубы, сдерживая рвущуюся  наружу  пенистую  жижу,  он
бросился в ванную, поспешно наклонился над умывальником и  открыл  кран  с
холодной водой. Хорошо хоть, что он ничего не испачкал! Но  кровохарканье,
хотя и менее обильное, чем  в  последний  раз,  в  Испании,  было  все  же
сильнее, чем тогда в монастыре Гаронды, где его впервые свалила болезнь, -
он видел  это  по  количеству  алой  жидкости  в  фарфоровой,  с  голубыми
прожилками,  раковине.  И   Стефена   охватила   бессильная   ярость   при
воспоминании о том, как проходили  эти  приступы,  за  которыми  неизменно
следовали лихорадка и долгий период выздоровления. Он не хочет, не  должен
здесь болеть. Нечего сказать, хорошенькая награда за  гостеприимство  этой
женщины, которая, ничего не подозревая, приютила  его.  Прижав  к  затылку
мокрое полотенце, он со всею страстью отчаяния молил небо о том, чтобы его
минула эта несвоевременная напасть.
   Наконец кровотечение стало уменьшаться и  вскоре  прекратилось  совсем.
Стефен  выпрямился,  осторожно  вдохнул   воздух,   выдохнул,   облегченно
улыбнулся, увидев, что кровь больше  не  идет,  вымыл  умывальник  и  отер
полотенцем  онемевшие  губы.  Все  его  движения   были   как-то   странно
замедленны, точно их делал не он, а кто-то другой,  где-то  очень  далеко.
Увидев в зеркале свое  перепачканное  кровью,  землистое  лицо,  Стефен  с
раздражением больного подумал, что такой вот  зеленоватый  оттенок  старые
испанские живописцы любили придавать  трупам.  Он  старательно  умылся.  В
голове у  него  была  какая-то  удивительная,  звенящая  пустота,  а  ноги
казались тяжелыми, точно были налиты  свинцом.  Однако  мозг  его  работал
четко, подстегиваемый настоятельной необходимостью: он должен вернуться  к
себе. Вот если бы ему удалось добраться до своей комнаты, запереть дверь и
лечь в постель - от ужина под каким-нибудь предлогом можно  отказаться,  -
тогда никто бы не узнал об этом неприятном происшествии. А наутро он будет
совсем здоров. Собрав последние силы, Стефен  двинулся  в  обратный  путь.
Медленно, держась за стены, брел он по коридору, и это  ощущение  слабости
было таким нелепым, что он даже улыбнулся  побелевшими  губами.  Казалось,
еще одно усилие - и он достигнет цели. Но когда он был уже почти у себя  и
протянул  руку,  чтобы  открыть  дверь,  все  вокруг  вдруг  заколебалось,
покатилось куда-то и исчезло, осталась лишь черная тьма, в  которую  он  и
провалился, бесшумно, точно в мягкие объятия вечной ночи.
   Очнувшись от бесконечно долгого забытья, он почувствовал, что  лежит  в
постели раздетый, а у ног его - бутылка с теплой  водой.  Через  некоторое
время, когда глаза его вновь обрели  способность  различать  предметы,  он
увидел у своей кровати Дженни и какого-то старика в  полосатой  рубашке  с
целлулоидовым воротничком и в подтяжках.
   -  Он  приходит  в  себя.  -  Эта  традиционная  фраза,   произнесенная
полушепотом, вызвала у Стефена мучительное ощущение неловкости. "О боже, -
подумал он, - до чего же я оскандалился, каким  тяжким  бременем  оказался
для этой бедной женщины". И он виновато посмотрел на Дженни.
   - У меня что-то голова закружилась... Должно быть, я потерял сознание".
   - Надо думать, что да, сэр. - В ее дрожащем голосе слышалось облегчение
от того, что он пришел в себя. - Если бы поблизости не  оказалось  мистера
Тэпли, уж и не знаю, как я сумела бы уложить вас в постель.
   - Мне очень неприятно, что я причинил вам столько хлопот, - пробормотал
он. - Завтра я уже буду на ногах.
   - Ну, это мы еще посмотрим, сэр, - заметила Дженни, решительно вздернув
подбородок. - Сразу видно, что  вас  крепко  скрутило.  Я  вот  думаю:  не
позвать ли доктора?
   - Нет, нет. Я и так скоро поправлюсь.
   - А вы