ен теперь стать солдатом
и, значит, оставить живопись, а это было для него страшнее всех  ужасов  и
тягот войны. Испытывал ли он страх? Это был пустой, бессмысленный  вопрос,
он не стал даже над ним задумываться. Уже давно  жизнь  в  обычном  смысле
этого слова  потеряла  для  него  цену.  Быть  может,  язвительные  упреки
Хьюберта все еще продолжали угнетать его? Возможно.  Но,  в  сущности,  ни
Хьюберт,  ни  семья,  ни  чье-то  мнение  не  имели  для  него   значения.
По-настоящему важно было только  одно  -  пламя,  горевшее  в  его  груди,
созидательный жар. Живопись была  его  страстью,  единственной  целью  его
существования, силой куда более могущественной, нежели  голод  или  жажда.
Это был инстинкт, так безраздельно подчинявший его себе, что он не в силах
был ему противиться.
   Он дошел до конца мола и присел у подножья  маяка  отдохнуть.  Какой-то
мальчишка, примостившись на краю мола, удил  рыбу.  Он  насаживал  кусочки
креветок на крючок  и  время  от  времени  вытаскивал  из  воды  крошечную
серебряную рыбешку, швыряя ее в  парусиновый  мешок.  Стефен  наблюдал  за
мальчишкой, и рука его невольно потянулась к  карману  -  за  альбомом,  к
которому он не прикасался уже много дней. Альбома в кармане не  оказалось,
но заглушить тоску по работе  ему  не  удалось.  Она  все  нарастала,  она
кипела, она бродила в нем, как дрожжи, а горе, одиночество и долгий период
вынужденного бездействия еще усиливали эту  тоску.  Весь  во  власти  этой
неукротимой тяги, Стефен думал: "Я должен работать, должен, не то сойду  с
ума".
   Он долго сидел не шевелясь, весь бледный  от  обуревавших  его  чувств.
Рассудок его был во власти одного клокотавшего в нем яростного стремления,
которое было сильнее всего и важнее всего на  свете.  Внезапно,  когда  он
мучительно пытался разобраться  в  сумбуре  нахлынувших  на  него  чувств,
сознание его прояснилось. И в эту  же  минуту  в  теплом  влажном  воздухе
разлилось поскрипывание весел в деревянных уключинах и  зазвучали  мужские
голоса, поющие песню. Рыбачьи  баркасы,  еще  не  встречая  пока  преград,
чинимых войной, уходили в море на ночной лов. Миновав мол, рыбаки  сложили
весла и подняли треугольные паруса. Мертвая  зыбь  качала  баркасы,  мерно
подымая на свои валы, и мгновениями казалось, что то одно, то другое судно
висит в воздухе между небом и водой. Потом они плавно скользили вниз  друг
за другом и, словно стая ласточек, исчезали в  туманной  дали.  На  западе
солнце опускалось за хребты Сиерры-Невады, и края облаков пламенели, а  на
предгорья  ложились  фиолетовые  тени,  делая  их  еще  более  далекими  и
таинственными. Близкие виноградники уступами спускались с гор и  были  так
отчетливо видны, что казались написанными твердыми, резкими мазками, а под
ними четко вырисовывались силуэты башен, минаретов, кровли  домов.  Минуты
шли. Закат пылал, огненным полукольцом охватив город. Любуясь на это диво,
Стефен почувствовал, как тает боль в его груди и крепнет решимость.  Когда
сумерки серым саваном окутали купол собора, неподалеку от которого в морге
для бедняков покоилось тело Пейра, Стефен встал  и  направился  обратно  в
город. Решение его было принято.
   Он  спустился  с  мола.  Когда  он  выходил  из  ворот  гавани,  кто-то
неожиданно окликнул его. Обернувшись, он увидел Холлиса  с  портфелем  под
мышкой, спешившего к нему со стороны доков.
   - Я узнал вас издали, Десмонд. Большая удача, что  я  вас  встретил.  -
Холлис перевел дыхание и улыбнулся Стефену.  -  У  меня  для  вас  хорошие
новости. Торговое  судно  "Мурсия"  отплывает  из  Малаги  в  Ливерпуль  в
следующий вторник, и консулу удалось получить для вас место.
   Стефен молчал.
   - И это еще не все. У меня  есть  разрешение  возвратиться  на  родину,
чтобы тоже надеть форму. Я поплыву вместе с вами на этой старой  посудине.
- Холлис  говорил  небрежно,  лениво  цедя  слова,  однако  скрыть  своего
радостного возбуждения ему не удавалось, он был полон  энтузиазма.  -  Это
небольшое суденышко водоизмещением всего три тысячи тонн,  и,  разумеется,
никаких  удобств.  Мы,  вероятно,  получим  места  на  полубаке,  так  что
прихватите с собой одеяло, если оно у вас имеется, а я раздобуду несколько
банок мясных консервов. Между прочим,  я  не  думаю,  что  с  нами  пошлют
охрану, а Средиземное море полно неприятельских подводных лодок... словом,
наше путешествие может оказаться довольно увлекательным.
   Холлис умолк. Стефен ответил не сразу.
   - Мне очень жаль, но я не предполагаю возвращаться сейчас на родину.
   - Что такое? - Холлису показалось, что он ослышался.
   - Я не вернусь в Англию сейчас. Я останусь здесь.
   Снова наступило молчание. Лицо Холлиса  отразило  происходившую  в  нем
смену  чувств:  изумление  сменилось  недоумением,  затем  недоверием   и,
наконец, холодным презрением.
   - И что же вы намерены делать?
   - Я буду работать - писать картины.
   Стефен повернулся и быстро зашагал прочь в надвигающуюся тьму.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Было сырое октябрьское утро 1920 года, в Броутоновском поместье завтрак
подходил к концу. С пожелтевших листьев огромных буков дождь стекал  прямо
на террасу, и она была совсем мокрая. Кольцо Чанктонбэри затянуло туманом,
но в столовой, застланной красным ковром, было тепло и уютно,  потрескивал
огонь в камине и приятно пахло кофе, а также беконом и  жареной  печенкой,
стоявшими в серебряных судках на буфете. Однако в атмосфере,  царившей  за
столом, чувствовалась легкая  натянутость,  что,  впрочем,  мало  заботило
генерала  Десмонда,  приехавшего  поохотиться,   -   гладко   выбритый   и
подтянутый, он сидел с невозмутимым видом и намазывал  джем  на  хрустящий
поджаренный хлеб.
   Молчание нарушил Джофри:
   - Чертова погода. Никогда не видывал такого дождя.
   - К обеду еще может разгуляться, - заметила Клэр, глядя в парк.
   - Даже если мы сможем пойти на охоту, все равно в лесу будет так мокро,
что дичь не станет взлетать.
   Уязвленный в своем самолюбии собственника - а он не уставал все снова и
снова похваляться, особенно перед отцом, охотничьими достоинствами земель,
доставшихся ему после  женитьбы,  -  Джофри  откинулся  на  спинку  стула,
вытянул  под  столом  длинные  тонкие  ноги  и,  нахмурившись,  перевернул
страницу утренней газеты.
   Клэр усилием воли стряхнула с себя оцепенение и повернулась  к  свекру.
Ей все еще нездоровилось: она лишь недавно оправилась от инфлюэнцы,  плохо
спала и почти ничего не ела.
   - Хотите еще кофе?
   - Нет, благодарю, моя дорогая. - Генерал понимающе потрепал ее по руке.
- Когда вы едете к вашему доктору?
   - Завтра.
   - Ну так скажите ему, чтобы он дал вам что-нибудь для аппетита.
   Клэр улыбнулась:
   - Я скоро поправлюсь. А тебе налить кофе, Джофри?
   Джофри ничего не ответил. Он вдруг застыл, впившись взглядом в газету.
   - Черт возьми! Нет,  вы  только  послушайте!  -  вырвалось  у  него.  И
торжественным голосом, каким оповещают о сенсации, он прочел: -  "Вчера  в
галерее  Мэддокса,  Нью-Бонд-стрит,  открылась  выставка  картин   Стефена
Десмонда. Мистер Десмонд, чья  работа  "Цирцея  и  влюбленные",  вызвавшая
много споров, была удостоена в 1913 году  Люксембургской  премии,  недавно
вернулся в Англию; он - сын достопочтенного Бертрама Десмонда,  настоятеля
Стилуотерского прихода в  Сассексе.  Его  младший  брат,  лейтенант  Дэвид
Десмонд, был убит в боях у Вайми-ридж. Настоящая  выставка,  устроенная  в
Англии на средства  Ричарда  Глина,  представляет  собой  собрание  картин
мистера Десмонда, написанных  преимущественно  в  военные  годы,  которые,
насколько  нам  известно,  он  провел  в  сравнительной  тиши  Иберийского
полуострова.  Однако  мы  опасаемся,  что,   несмотря   на   это   великое
преимущество, мистер Десмонд  трудился  напрасно.  Мы  нашли  его  пейзажи
примитивными, а композиции - нелепыми и вульгарными. Презрев наши исконные
традиции, он утратил ясность видения и погряз в эксцентричности. Хотя  его
полотна не лишены фантазии и в известной мере передают ощущение зноя,  они
не могут расцениваться нами иначе,  как  плод  изощренной  и  расстроенной
психики. Мы воздерживаемся от употребления более  сильных  выражений,  но,
возможно, найдутся люди, которые не будут столь тактичны.  Короче  говоря,
нам непонятно это soi-disant [так называемое (франц.)] искусство, и мы  не
можем полюбить его".
   Последовало напряженное молчание; затем Джофри добавил:
   - Тут помещена фотография одной из картин. Полуголая шлюха,  окруженная
толпой  омерзительных  головорезов.  На  мой   взгляд,   вещь   совершенно
декадентская.
   Он отшвырнул газету. Клэр,  сидевшая  неподвижно,  с  застывшим  лицом,
усилием воли подавила неудержимое желание тотчас взять  ее.  Тем  временем
генерал поднялся из-за стола и, повернувшись спиной  к  камину,  в  хмуром
раздумье стал раскуривать трубку.
   - Интересно, как воспримут это в Стилуотере.
   - Плохо. Я уверен, что вся история начнется сначала.
   - Я полагаю, он все-таки явится домой.
   - А как же! У него, наверно, за душой-то нет ни гроша.
   Генерал в задумчивости сдвинул брови.
   - Боюсь, что Бертрам сейчас не в состоянии субсидировать  его.  Жаль...
Очень жаль! Удивляюсь, как это у малого хватило духу сунуться в Англию.
   - А я так нисколько не удивляюсь. Он, конечно, все  время  не  оставлял
мысли явиться сюда, когда отгремят бои.
   До сих пор Клэр молчала. Но сейчас она отважилась заметить:
   - Интересно, так ли уж плохи его картины, как об этом пишут.
   - Боже правый! Да неужели ты не слышала,  как  о  них  отзывается  этот
репортер?
   - Слышала, Джофри. Но мне эта критика кажется пристрастной.  Автор  сам
признает,  что  ему  непонятны  картины  Стефена.  Возможно,   он   вообще
недостаточно разбирается в искусстве.
   - Недостаточно разбирается?! Да это же эксперт. Иначе он не писал бы  в
такой газете, как "Пост".
   - Ну, а Глин? - мягко, но слегка  покраснев,  настаивала  Клэр.  -  Это
известный художник. Почему же он субсидирует выставку  Стефена,  если  его
работы никуда не годятся?
   - Потому что  он  подстать  моему  героическому  двоюродному  братцу  и
радикал  до  мозга  костей.  -  Джофри  метнул  гневный  взгляд  на  жену,
несказанно раздраженный логичностью ее доводов. - Я убежден, что эта  идея
пришла им в голову где-нибудь в парижском погребке.
   - Где бы они об этом  ни  сговаривались,  -  спокойно  и  рассудительно
заметил генерал, -  эта  выставка  -  вещь  крайне  неприятная  для  нашей
семьи... Крайне. Как вспомню Дэвида... а теперь еще это. - И он направился
к двери. - С вашего разрешения, Клэр, я сейчас позвоню Бертраму.
   - Непременно позвони, отец, -  поддержал  генерала  Джофри,  поднимаясь
из-за стола. - Встретимся в биллиардной. Сыграем по сотне и поговорим.
   Оставшись одна, Клэр взяла газету, отыскала интересовавший ее  столбец,
дважды прочла его и несколько минут сидела задумавшись, -  во  взгляде  ее
притаилась тревога. Затем  она  порывисто  поднялась  и  пошла  наверх,  в
детскую. Однако Николае  и  маленькая  Гарриэт  уже  отправились  с  няней
Дженкинс на прогулку - до привратницкой и обратно. Дженкинс  считала,  что
утром детей надо "проветривать" независимо от погоды, и  Клэр,  подойдя  к
окну, увидела две маленькие фигурки в желтых макинтошах, высоких  сапожках
и зюйдвестках, а между ними - дородную няню в синем пальто, которая скорее
ради пущего аристократизма, чем по необходимости, держала над собой зонтик
на длинной ручке. Зрелище это подействовало на Клэр успокоительно, и, сама
того не сознавая, она  улыбнулась.  И  почти  тотчас  вздохнула.  Если  не
считать беспокойства за семью Стефена, у нее, собственно, не  было  причин
особенно волноваться, узнав вдруг о его возвращении. По словам Джофри, она
давно уже списала его в архив. Она знала его недостатки и, как все прочие,
осуждала их. Однако в ней теплилась  надежда,  что  он  еще  может  как-то
искупить то зло, которое причинил своим близким, - и скорее всего именно с
помощью своей прискорбной слабости. Чувство справедливости - а она уверяла
себя, что ею руководит только чувство справедливости, -  подсказывало  ей,
что в статье есть нотки предвзятости, что  она  отражает  скорее  суждение
обывателя, чем художника, и это возбудило в ней желание  стать  на  защиту
Стефена, по крайней мере, поправила она себя, - на защиту его работ.
   Дождь продолжал лить, мужчины не  могли  идти  на  охоту,  унылый  день
тянулся без конца, и раздражение Джофри все возрастало. Клэр понимала, что
он сердится на нее за то, что она не скрывает  своего  недомогания  -  как
будто  она  виновата  в  том,  что  ей  нездоровится,  -  а  кроме   того,
подозревала, что ему предстоит не очень приятный день  платежей.  Но  хотя
обычно она чутко откликалась на его настроения, как и на  настроения  всех
окружающих,  сейчас  она  была  слишком  занята  своими  мыслями.   Что-то
зашевелилось в глубине ее души - пока еще смутно, подсознательно,  но  уже
ощутимо.
   На следующее утро Клэр, в  темно-сером  костюме  и  маленькой  шапочке,
оставлявшей открытым красивый белый лоб, отправилась на станцию в  Халборо
и села в поезд, шедший в Лондон. Она забилась в уголок  купе,  где,  кроме
нее, никого не было, и, уткнувшись подбородком в коричневый мех  горжетки,
крепко  стиснув  затянутые  в  перчатки   руки,   смотрела   потемневшими,
расширенными глазами на знакомые зеленые поля Сассекса, еще  не  просохшие
после недавно прошедшего дождя,  на  подстриженные  изгороди  и  змеящиеся
вдоль них канавы, на  молочно-белую  Арен,  текущую  среди  мокрой  травы,
порыжевшей осоки и камышей, похожих на багряные копья.
   На вокзале Виктории Клэр взяла такси и  поехала  на  Уимпол-стрит,  где
доктор Эннис, которого дела задержали в больнице, заставил ее прождать  до
четверти двенадцатого. Консультация прошла без неприятных  неожиданностей,
врач нашел, что состояние Клэр стало гораздо лучше, пошутил немного над ее
задумчивостью и, с улыбкой, по-отечески потрепав по плечу, отпустил  около
двенадцати часов дня.
   Клэр медленно пошла по направлению к Вест-Энду. Впереди у нее был целый
день, и все интересовало ее: сутолока на  шумных  улицах,  яркие  витрины,
проносящиеся мимо  автобусы,  -  она  всегда  так  дорожила  этими  часами
свободы. Может быть, зайти в клуб? Нет, ей не хотелось сегодня  заниматься
болтовней... Почти бессознательно пошла она по Оксфорд-стрит и завернула в
маленькую французскую кондитерскую, находившуюся в конце Бонд-стрит. Здесь
она заказала кофе с бриошем. Вступив  в  роль  сельского  сквайра,  Джофри
требовал, чтобы к столу подавалась сытная, обильная еда, и сейчас  Клэр  с
наслаждением съела более легкий завтрак. Затем вопреки обыкновению, словно
для того, чтобы иметь повод  посидеть  подольше,  она  закурила  сигарету:
доктор Эннис советовал ей не отказываться от мелких радостей жизни.
   Но вот она снова очутилась на улице и сначала неуверенно, затем, словно
влекомая роком, направилась  к  галерее  Мэддокса.  Галерея  помещалась  в
узком, довольно облезлом  здании,  зажатом  между  магазином  антиквара  и
студией модного фотографа. Клэр быстро вошла с  сильно  бьющимся  сердцем.
Скромность обстановки и полнейшее безлюдье поразили ее. Собственно говоря,
в галерее было  всего  две  женщины,  которые  разговаривали  полушепотом,
склонясь  над  каталогом,  а  за  столом  сидел,  погрузившись  в  чтение,
долговязый сонный юноша в  полосатых  брюках  и  черной,  обшитой  тесьмой
куртке, по-видимому, олицетворявшей собой охрану галереи.
   Преодолев смущение, Клэр принялась осматривать картины. Прежде всего ей
бросились в глаза смелые пятна ярких контрастных красок. Ей  так  хотелось
справиться с волнением и попытаться трезво оценить  произведения  Стефена,
понять их. Но  по  силам  ли  ей  это?  Пожалуй,  нет.  У  нее  для  этого
недостаточно знаний - ведь она самый обычный человек, лишь в скромной мере
наделенный так называемым художественным вкусом.  К  тому  же,  призналась
себе Клэр, она отнюдь не беспристрастна, ибо ей от всего  сердца  хочется,
чтобы картины понравились ей и она могла бы их одобрить. Тем не менее  она
сразу почувствовала могучую силу,  исходившую  от  этих  полотен,  дыхание
живой, кипучей жизни. Они  показались  ей  оригинальными  по  мысли  и  по
выполнению. Это были работы далеко не заурядные.
   Одна в особенности - андалузский пейзаж -  надолго  задержала  внимание
Клэр. Слепящий свет буквально резал глаза,  она  чувствовала,  как  солнце
жжет бесплодные склоны  холмов  и  чахлые  оливковые  деревья.  На  Другом
полотне была изображена босоногая крестьянка: старуха стояла в профиль,  в
рваной кофте и юбке из мешковины, с деревянной мотыгой на плече.  От  этой
картины веяло такой грустью и достоинством, такое яркое выражение  получил
здесь  образ  угнетенного  и  страдающего  человечества,  что  Клэр   была
взволнована до глубины души.
   Она стояла перед полотном, погруженная в свои думы,  как  вдруг  кто-то
окликнул ее. Она резко обернулась и увидела Стефена. Мгновенно  вся  кровь
отхлынула от ее лица - от удивления и неожиданности Клэр едва не  потеряла
сознания. Ей ни на секунду и в голову не  приходило,  что  он  может  быть
здесь, да и сама-то она попала сюда совсем случайно: она сделала  это,  не
раздумывая, под влиянием порыва. И то, что об этом никто не знал,  вызвало
у нее ощущение, будто ее застали за чем-то запретным и постыдным.
   - Клэр! Как мило, что вы пришли.
   Он сердечно пожал ей руку, задержав ее на миг в  своих  сильных  тонких
пальцах. Несмотря на смятение, овладевшее Клэр, она заметила,  что  Стефен
страшно похудел: настоящий скелет - кожа да кости. К тому же  он  отпустил
небольшую бородку, что еще больше удлиняло его лицо, подчеркивало  впадины
на висках и создавало впечатление ужасной изможденности. Однако он загорел
и держался очень прямо.  И  эта  его  осанка  и  загар  -  в  сочетании  с
застиранными плисовыми штанами, фланелевой  рубашкой  и  синей  матросской
курткой - придавали ему такой бодрый, энергичный вид, что Клэр успокоилась
и отбросила первоначальную мысль о том, что он болен.
   - Как вы мало изменились,  -  тем  временем  продолжал  он.  -  Давайте
присядем вон там - нам будет удобнее разговаривать. Вы, конечно,  на  весь
день приехали в город. Как поживают дети и Джофри?
   Она сообщила ему все новости о  своей  семье,  но  не  осмелилась  даже
упомянуть о его родных в Стилуотере. Он держался открыто и дружелюбно, без
той  юношеской  стеснительности,  от  которой  когда-то  так  страдал,  и,
казалось, у Клэр не было повода для замешательства.  Однако,  как  она  ни
старалась, ей не удалось  совладать  с  собой,  и  она  сидела,  почти  не
поднимая глаз.
   - Насколько я понимаю,  вы  уже  закончили  осмотр  выставки,  -  через
некоторое время как бы между прочим заметил Стефен. - Скажите,  что  вы  о
ней думаете?
   - Мне понравилось... - с запинкой, точно школьница, ответила она.
   - Не бойтесь сказать мне правду, - мягко перебил он ее. - Я уже  привык
к ругани.
   Она вдруг покраснела.
   - Мы видели статью в "Пост". Мне было очень неприятно. Это  так...  так
несправедливо.
   - Ах, эту! Ну, это еще довольно снисходительная  критика.  Даже,  можно
сказать, с реверансами. Вы бы видели другие статьи - чего только  обо  мне
не   писали!   "Сплошное   бесстыдство...",   "Невежественная   мазня...",
"Извращенная бессмыслица..." -  Он  усмехнулся.  -  А  когда  мы  с  Пейра
устроили нашу первую выставку в  маленькой  комнатушке  на  улице  Пигаль,
единственный критик, забредший туда, посоветовал нам сжечь наши картины  и
открыть сосисочную.
   От его спокойного тона у Клэр  защемило  сердце.  Она  сидела,  опустив
глаза, и вдруг заметила грубую заплату  у  него  на  колене,  а  потом  ей
бросились  в  глаза  его  ботинки,  тщательно   вычищенные   и   аккуратно
зашнурованные, но простые,  тяжелые  рабочие  бо