Аделаида могла быть спокойной, что им никто не помешает.
   Она отлично накормила сына, подав  свежеиспеченный  сассекский  торт  и
горячий поджаренный  хлеб,  намазанным  джемом,  который  Джофри  особенно
любил. Затем, усевшись на кожаный пуф - прямая и стройная, -  она  взялась
за вязанье, а сын,  вытянув  ноги  перед  ярким  огнем,  лениво  покуривал
сигарету, выпуская дым через нос.
   Аделаида завела разговор о том, что было наиболее близко  сердцу  сына:
сколько  ему  удастся  настрелять  дичи  во  время  финальных   состязаний
охотников  Стилуотера;  какое  место  займут  его  гончие  на  предстоящих
соревнованиях; какой приз он может получить на скачках с препятствиями для
джентльменов-наездников в Чиллинхеме.
   Время приятно текло для Джофри,  наслаждавшегося  звуками  собственного
голоса. Мамаша умела доставить ему удовольствие, она не хуже  кого  угодно
понимала толк в лошадях, ну и,  конечно,  боготворила  его.  Часы  пробили
шесть. Погасив последнюю сигарету, Джофри неторопливо поднялся с кресла.
   - Благодарю за милую беседу и чай, матушка. Так приятно было  поболтать
с вами.
   - Мне тоже, Джофри. - Она вышла с ним в холл, помогла  надеть  тяжелое,
подбитое мехом пальто, затем, стоя под газовым рожком с зеленым  абажуром,
создававшим в  комнате  освещение  подводного  царства,  как  бы  вскользь
заметила: - Кстати, я слышала, что твой кузен вернулся домой.
   - Да, такая неприятность. Я, конечно, не намерен встречаться с ним.
   - Это разумно,  Джофри.  И  на  твоем  месте  я  посоветовала  бы  Клэр
держаться от него подальше.
   Джофри, повязывавший в эту  минуту  цветастый  шарф,  приостановился  и
посмотрел на мать.
   - Что вы хотите сказать этим?
   - А вот что... Ты, конечно,  не  забыл,  что  вытеснил  его  из  сердца
Клэр...  Это  должно  страшно  уязвлять  его.  А  после  всех  этих   лет,
проведенных в самых низкопробных парижских  притонах...  ему  не  очень-то
можно доверять.
   - Можете не напоминать мне об этом, я и сам знаю. Этот  малый  способен
на все.
   - В таком случае, чтобы я была спокойна, непременно  поговори  с  нашей
милой Клэр.
   Он завязал наконец шарф и оглядел себя в небольшом зеркале у вешалки.
   - Ладно, ладно. Спокойной ночи, матушка.
   - Спокойной ночи, Джофри.
   Она постояла в дверях, пока он заводил мотор своей  спортивной  машины,
но вот колеса зашуршали по гравию и автомобиль скрылся.  Тогда,  довольная
своими дневными трудами, генеральша повернулась и вошла в дом.
   Джофри ехал на большой скорости,  чрезвычайно  умело  ведя  машину.  Он
считал себя хорошим автомобилистом и, сидя за рулем, частенько  предавался
раздумью,  -  главным  образом  о  том,  не  принять  ли  ему  участие   в
Бруклендских автомобильных гонках. Вот и сейчас свежий воздух, бивший  ему
в лицо, должно быть, заставил его мозг  заработать  куда  энергичнее,  чем
могла предполагать генеральша.  Так  или  иначе,  срезая  углы  и  ласково
поглаживая при этом тонкий руль машины, он без конца спрашивал  себя:  "На
что намекала старуха?"
   Она явно не без причины позвала его на чай. В прошлом, когда он  учился
в школе и в Сандхерстском колледже, мать часто писала ему и самое  главное
обычно излагала мимоходом  -  в  приписке,  словно  вспомнив  в  последнюю
минуту. Так неужели она вызвала его сегодня для того,  чтобы  сказать  эту
последнюю фразу насчет Клэр? Джофри усмехнулся  и  надвинул  на  лоб  свою
клетчатую  фуражку.  Природная  самонадеянность,  вкупе   с   воспитанием,
полученным в привилегированных учебных заведениях, где его приобщали  лишь
к искусству бить по шарам различной величины,  не  слишком  способствовали
развитию  его   мыслительного   аппарата,   но   длительное   общение   со
спортсменами, букмекерами, завсегдатаями  скачек  и  конскими  барышниками
выработало в нем своеобразную проницательность, острое чутье на то, что он
называл "подвохом". А потому он воспринял намеки матери совсем иначе,  чем
она предполагала, и принял решение, резко противоположное  тому,  что  она
советовала: он не  станет  говорить  с  Клэр,  а  будет  молча,  исподволь
наблюдать за развитием событий.
   Двадцать  минут  седьмого  он  уже  был  дома;  Клэр,  которая   обычно
возвращалась поездом, отходившим от вокзала Виктории в  половине  шестого,
еще  не  приехала  из  Лондона.  Поднявшись  наверх,  чтобы   помыться   и
переодеться к обеду, Джофри остановился у маленькой гостиной,  примыкавшей
к спальне жены. В этой комнате Клэр проводила много времени, так  как  она
была солнечная и удобно расположена. Постучав на всякий случай в  дверь  и
не  получив  ответа,  Джофри  секунду  помедлил  и  вошел.  Комната   была
прелестная, выдержанная в светло-серых тонах, с бледно-розовыми портьерами
и такими же ситцевыми чехлами; все здесь было хорошо  знакомо  Джофри:  он
частенько заходил сюда в отсутствие  Клэр  -  побродит  из  угла  в  угол,
потрогает одно, другое, перевернет письмо на  письменном  столе,  визитную
карточку на  каминной  доске,  как  и  подобает  заботливому  и,  пожалуй,
несколько подозрительному супругу, для которого дела жены, а  особенно  их
финансовая сторона, представляют  вполне  естественный  и  притом  немалый
интерес.
   Сейчас, однако, его ревизия была  более  целеустремленной.  Он  подошел
прямо к бюро, которое Клэр никогда не  запирала,  и  принялся  методически
обследовать его. Добрых десять минут он просматривал  бумаги  в  ящиках  и
отделениях.  Ничего,  положительно  ничего.  Безобидность  того,  что   он
обнаружил, -  вплоть  до  своих  старых  снимков  в  форме  Сандхерстского
колледжа, - вызвала легкий румянец на его щеках.
   Несколько пристыженный, он уже готов был повернуться и уйти, как  вдруг
в верхнем отделении увидел сложенный листок. Это был  оплаченный  счет  на
четыреста  фунтов  стерлингов;  на  нем  стоял  штамп  галереи   Мэддокса,
Нью-Бонд-стрит, 21, и выписан он был за две  картины  Стефена  Десмонда  -
"Благодеяние" и "Полдень в оливковой роще".



7

   Было начало марта, день клонился  к  вечеру,  и  ежемесячное  заседание
Окружного  совета  Западного  Сассекса   медленно   подходило   к   своему
долгожданному  концу:  обсуждался  вопрос  о  том,  стоит   ли   подводить
канализацию к деревеньке Хеттон-на-Пустоши, и  споры  то  разгорались,  то
утихали. Среди четырнадцати присутствовавших на  заседании  членов  совета
сидел и Алберт Моулд; он был необычайно молчалив и все время  грыз  ноготь
большого пальца, пряча свою тюленью голову  в  поднятый  воротник  пальто,
которое он не снимал, чтобы не просквозило весенним ветерком,  проникавшим
сквозь ветхие стены, обшитые растрескавшимися деревянными панелями.  Рядом
с ним сидел его друг и коллега Джо Кордли, а через стол - неутомимый слуга
народа контр-адмирал Тринг.
   Молоточек председателя стукнул в последний раз, клерк, буркнув  обычную
фразу, объявил о закрытии заседания, не забыв, однако, упомянуть о  дне  и
часе следующего. Послышался грохот отодвигаемых стульев, и  члены  совета,
переговариваясь, стали расходиться. Все, кроме Алберта  Моулда.  Он  встал
вместе с Кордли у двери и, когда Тринг подошел к выходу, задержал его.
   - Я б хотел сказать вам два слова, сэр, если вам это не обременительно.
   Контр-адмиралу это было  очень  обременительно,  ибо  он  торопился  на
стадион Среднего Сассекса, где его ждало поле для игры в гольф, но, прежде
чем  он  успел  придумать  какой-нибудь  предлог,  чтобы   уклониться   от
разговора, Моулд продолжал:
   - Очень мне неприятно об этом с вами говорить, но ничего не  поделаешь.
Приходится. Я насчет этих самых панно для Мемориального зала.
   - Ну; что там еще? - буркнул Тринг, недвусмысленно взглянув на часы.
   - А вот что, сэр. Ведь уже добрых три месяца, как он их малюет,  а,  по
моим скромным сведениям, до сих пор никто их в глаза  не  видел.  Я  знаю,
разные люди пытались взглянуть, но их выпроваживали:  панно  свои  он  все
время держит под замком. Так вот, сэр, нехорошо это  и  неправильно:  ведь
открытие-то зала на носу. Во всяком случае, два члена комиссии так  мне  и
сказали. Словом, они просили меня пойти с ними и посмотреть.
   - Как же вы, черт побери, будете смотреть панно, если они заперты?
   - А мистер Арнольд Шарп дал мне запасной ключ.
   Тринг неодобрительно посмотрел на Моулда.  Он  вообще  не  любил  этого
человека - не столько потому, что тот был выскочка,  усиленно  старавшийся
вылезти за рамки своего класса, сколько  из-за  этой  его  подобострастной
манеры держаться,  которую  он  избрал  для  своеобразного  глумления  над
людьми, занимавшими более высокое, чем он, положение.
   - Так вот, сэр, коротко говоря, мы  вчера  поздно  вечером  побывали  в
зале. И должен вам с прискорбием сообщить, что нам не понравилось то,  что
мы там увидели.
   - Да хватит вам, Моулд, - примирительно сказал Тринг. - Вы же ничего не
смыслите в искусстве.
   - А это не только мое мнение, хоть оно, может, и немногого стоит. -  На
какую-то долю секунды мутные глазки Моулда встретились с открытым взглядом
контр-адмирала. - Адвокат Шарп и Джо Кордли такого же мнения.
   -  Правильно  он  говорит,  -  решительно  подтвердил  Кордли.  -  Могу
поклясться на библии.
   - Не мне, конечно, советовать вам, только, будь я председателем,  я  бы
пошел и взглянул на них.
   Тринг почувствовал некоторое беспокойство. В глазах Моулда  поблескивал
огонек, который  ему  совсем  не  нравился.  Подумав  немного,  он  нехотя
распростился с приятными мыслями о гольфе и сказал:
   - У вас с собой этот ключ?
   - С собой, сэр. И мы с Джо оба сейчас свободны.
   - Тогда пошли.
   Они вышли из здания Окружного совета и, сев  в  машину  контр-адмирала,
выехали на шоссе. В Чарминстере Моулд предложил прихватить с собой Шарпа и
Саттона. На  это  потребовалось  время,  и,  когда  пять  членов  комиссии
подъехали к Мемориальному залу, было уже темно. Моулд молча  отпер  дверь.
Зал был пуст: Стефен ушел около часа  назад.  Кордли  с  многозначительным
видом включил свет. И взорам их предстали панно.
   Трингу прежде всего бросилось в глаза то, которое Стефен  назвал  "Дары
миру". На переднем плане - молодая  женщина  как  бы  протягивает  зрителю
младенца, а за нею - золотистое поле пшеницы, фруктовые сады  и  множество
народу: жницы, жнецы, веселые крестьянские лица.  Глядя  на  эту  картину,
Тринг почувствовал, что тревога его улетучивается, сменяясь теплой  волной
облегчения. Это была хорошая, можно сказать, превосходная работа,  глубоко
впечатляющая, необычная, - словом, панно  очень  понравилось  ему.  Однако
когда он повернулся ко второму полотну - "Это ты, Армагеддон!" - где  было
изображено множество солдат и орудий, а рядом - ликующие толпы,  оркестры,
знамена, колышущиеся под темным грозовым небом, - в нем снова  пробудились
опасения, которые еще больше  усилились  и  превратились  уже  в  страшную
уверенность, когда он поспешно, с возрастающей  тревогой  окинул  взглядом
третье панно - "Насилие над миром" и четвертое - "Плоды войны".  Это  были
картины невероятной силы: одна (насколько мог это понять  его  потрясенный
ум) представляла собой сложную композицию,  изображающую  ужасы  войны,  а
другая - тяжкие ее  последствия:  голод,  эпидемии,  разрушенные  деревни,
сожженные жилища, осквернение цветущего пейзажа, изображенного  на  первом
плане, и на все это, рыдая, смотрит обнаженная женщина.  А  от  последнего
полотна - "Пробуждение мертвых" - у Тринга и вовсе глаза вылезли на лоб. О
чем, черт побери, думал этот парень, изображая таких людей! Да это даже  и
не люди, а трупы, обезображенные, голые, иные без ног,  тут  и  женщины  и
мужчины, и все они выходят из могил на  трубный  зов  архангела!  Никогда,
даже в самых диких кошмарах, не снилось ему такой страшной катастрофы. И в
появлении этих творений повинен он, контр-адмирал  Реджинальд  Тринг,  ибо
ведь он фактически навязал этого треклятого Десмонда членам комиссии.
   А они молча наблюдали за ним,  ожидая,  что  он  скажет.  Контр-адмирал
пожал плечами: в недостатке мужества его никогда нельзя было упрекнуть.
   - Что ж, джентльмены... это очень разочаровывающее зрелище.
   - Разочаровывающее?! - Кордли чуть не хватил удар от возмущения.  -  Да
это же надругательство над нами, самое настоящее надругательство!
   - Вы только посмотрите на вон  этих...  -  Моулд  кивнул  на  последнее
панно. - Ведь они все голые... как есть голые. Мало того: тут и мужчины  и
женщины, и у всех все наружу.
   Тринг отвел в сторону взгляд и посмотрел на Саттона. Но кроткий  банкир
совсем побелел и не был склонен помочь ему.
   - Да, джентльмены, все это весьма  огорчительно.  Я  должен  немедленно
повидать настоятеля.
   Тут заговорил Шарп, дотоле молча, внимательно разглядывавший картины.
   - Позвольте обратить ваше внимание на такую подробность. - И он  указал
на одну из деталей в сложной композиции третьего панно. - Что,  по-вашему,
делают тут  эти  солдаты?  Может,  кто-нибудь  из  присутствующих  наделен
большим  художественным  воображением,  чем  я,  и   объяснит,   как   это
называется?
   - Боже правый! - невольно вырвалось у Тринга.
   И среди поднявшегося ропота Моулд вкрадчиво добавил:
   - Это-то и заставило нас пригласить вас сюда.
   Контр-адмирал, поджав губы, решил положить конец осмотру. И  неожиданно
объявил:
   - Назначаю на завтра экстренное  заседание  комиссии.  Ровно  в  девять
утра. И приглашу на него Десмонда. А пока прошу воздержаться от публичного
обсуждения этого вопроса. Доброй ночи.
   На следующее утро, в указанное время, Стефен, нимало не  догадываясь  о
грозящей ему беде, предстал перед комиссией. Не зная о причинах  вызова  -
по  телефону  Тринг  ничего  ему  не  сказал,  -  он  был  в  превосходном
настроении. Правда, он устал и нервы у него были несколько натянуты  после
многих недель неослабного труда, но сознание удачи  окрыляло  его.  Работа
подходила к концу, и  он  знал,  что  картины  получились  хорошие.  Через
несколько дней он покажет панно комиссии. Об  этом,  должно  быть,  они  и
хотят с ним поговорить.
   - Мистер Десмонд, я должен сообщить вам, что мы  видели  ваши  картины.
Это совершенно скандальное зрелище.
   Удар  был  настолько  неожиданным,  что  Стефен  растерялся.  Не  сумев
справиться с собой, он вздрогнул и страшно побледнел, глаза его потемнели,
и взгляд стал почти жестким. Но, прежде чем он успел раскрыть  рот,  Тринг
продолжал:
   - Я лично просто не понимаю, как вы могли в такой оскорбительной  форме
воплотить наши пожелания.
   Стефен с трудом перевел дух - так сдавило вдруг грудь.
   - Что же оскорбительного в моей работе?
   - Сама цель, во  имя  которой  мы  все  это  затеяли,  требует  чего-то
благородного и героического. Группа военных разных родов войск, шагающая с
флагом... Или раненый, который бредет, опираясь на  плечо  товарища,  или,
скажем, сестры милосердия... - Стефена передернуло. - А  вы  вместо  этого
создаете...  картины,  совершенно  чуждые  нам  по   духу...   изображаете
человеческое страдание  в  какой-то,  мягко  выражаясь,  патологической  и
унизительной форме.
   - Я же рассказывал вам о своих замыслах, прежде чем начать работу.  Мне
казалось, что вы их одобрили.
   - Ни один здравомыслящий человек не может одобрить эти панно.
   - А вы достаточно компетентны, чтобы судить о них?
   - Вы считали нас достаточно компетентными, когда мы вам их заказывали.
   Пламя ярости вспыхнуло в груди Стефена.
   - В таком случае, может быть, вы будете так  любезны  и  уточните,  чем
именно вам не нравятся мои полотна?
   - Уточним, уточним! -  воскликнул  Кордли,  распаляясь  и  переходя  на
вульгарный жаргон. - Ты что, думал,  нам  могут  прийтись  по  вкусу  твои
калеки  и  слепые...  голые  бабы...  шлюхи?..   Чего   уж   там,   чистое
непотребство, распутство!
   - Хватит! - резко оборвал его Тринг. За время, истекшее  со  вчерашнего
вечера, он тщательно взвесил, в какое положение попал и как из него  лучше
выйти. Хотя контр-адмирал и  считал  себя  лично  глубоко  уязвленным,  он
пришел к выводу,  что  самое  правильное  -  приглушить  этот  злополучный
скандал: так будет наименее опасно. А потому  он  прежде  всего  решил  не
допускать на заседании детального разбора картин, ибо это  даст  пищу  для
разговоров за обеденным столом по всей округе. Придя к такому решению,  он
вперил в Стефена холодный взгляд своих голубых глаз, привыкших  обозревать
горизонт с юта, и сказал: - Позиция комиссии абсолютно ясна и изменению не
подлежит. Мы не можем принять ваши картины. Я  считаю,  что  одна  из  них
требует серьезных исправлений, а три - полной  переделки.  Вы  согласны  с
этим?
   - Нет, не согласен, - не задумываясь, ответил  Стефен.  -  Нелепо  даже
предлагать мне это.
   - В таком случае я буду просить вас прекратить всякую работу над панно.
В  свое  время  вам  будет  официально   вручено   решение   комиссии   об
аннулировании заказа.
   Небольшая пауза. И тут раздался голос закона: надо было  уточнить  один
вопрос, ускользнувший от внимания председателя.
   - Я бы просил записать в протоколе, - сказал Шарп, -  что  эти  картины
отклонены нами единогласно и по условиям договора мы не обязаны платить за
них - ни единого пенни.
   Стефен продолжал неподвижно стоять, стараясь справиться с бушевавшей  в
груди бурей. Никогда прежде, в самые трудные минуты жизни, не испытывал он
такой горечи, как сейчас! У него дух перехватило от сознания  чинимой  над
ним несправедливости. Ему хотелось крикнуть:  "Ну  и  оставьте  себе  свои
проклятые деньги... свои тридцать сребреников! Неужели вы думаете,  что  я
вкладывал в это дело всю душу ради каких-то грязных бумажек?" Но он  знал,
что  такой  взрыв  мог  только  еще  больше  ожесточить  их.  Единственным
спасением было молчание. Он внимательно посмотрел на каждого по очереди  -
лица расплывались перед его глазами, и он с трудом различал их,  -  затем,
ни слова не сказав, повернулся и вышел.
   Голова у него кружилась, но ноги машинально привели его к Мемориальному
залу. Он твердо решил, несмотря на запрет,  закончить  работу  над  панно.
Доделать оставалось совсем немного - еще каких-нибудь два дня, и уже можно
будет покрыть картины лаком. К счастью, комиссия забыла потребовать у него
ключ.
   Но, подойдя  к  зданию,  Стефен  увидел,  что  дверь  заперта  железным
засовом, на котором висел новый крепкий замок, и сбить его, сколько Стефен
ни старался, ему не удалось. Снова минута напряженного раздумья.  И  снова
он зашагал прочь. Он шел через город, ничего не  видя,  устремив  мрачный,
застывший взор  к  далеким  холмам,  -  одинокая  темная  фигура  на  фоне
безбрежного неба, - но даже и здесь, среди  этой  величественной  природы,
под этим необъятным серым куполом, который так низко нависал над ним, что,
казалось, вот-вот придавит к земле, он всем видом своим по-прежнему бросал
вызов враждебному миру.



8

   В тот же день весть о том, что комиссия отклонила панно, стала всеобщим
достоянием. Однако Тринг крепко держал в руках комиссию и в самых  мрачных
красках обрисовал те  неприятные  последствия,  которые  ожидают  всех  ее
членов, если станет известен "непристойный" характер полотен,  так  как  в
конечном счете они отвечают за то,  что  заказ  был  поручен  Десмонду,  и
потому официально  было  лишь  объявлено,  что  представленная  работа  не
удовлетворяет требованиям и, следовательно, неприемлема.  Однако  уже  сам
факт отклонения работ Стефена дал повод для пересудов и  вызвал  злорадный
вой тех, кто не одобрял его  кандидатуры.  Аделаида,  узнавшая  о  решении
комиссии в "Симла Лодж", была очень  довольна  тем,  что  ее  предсказания
сбылись. Джофри, молча  страдавший  от  раны,  нанесенной  его  самолюбию,
следивший и выжидавший, ощутил мрачное  удовлетворение,  которое  возросло
еще больше, когда до него дошли слухи, что Стефен исчез  и  его  нигде  не
могут  найти.  Мерзавец,  должно  быть,  валяе