дрожащим  голосом  настаивал
Стефен. - Я прошу вас только взглянуть на мои работы. Неужели художник  не
может попросить вас даже о таком одолжении?
   - А, так  вы  художник?  -  Тесье  втянул  в  рот  выпяченную  губу.  -
Поздравляю  вас.  Известно  ли  вам,  что  каждую  неделю  меня  донимают,
выслеживают, осаждают различные доморощенные гении, и все они уверены, что
я упаду в обморок от восторга, как только  взгляну  на  их  отвратительную
мазню. Однако ни у кого еще не хватило нахальства потревожить меня  здесь,
в разгар моей осенней выставки, когда я занят по горло.
   -  Я  очень  сожалею,  что  потревожил  вас.  Но  это  дело  не  терпит
отлагательства.
   - Не терпит отлагательства? Для вас или для меня?
   - Для нас  обоих.  -  Стефен  судорожно  глотнул  воздух.  Он  был  так
взволнован, что говорил как помешанный. - Вы только что продали  Милле  за
довольно  крупную  сумму.  Я  случайно  услышал,   простите.   Дайте   мне
возможность показать вам свои работы, и вы увидите, что они не  хуже  тех,
барбизонских.
   Тесье снова взглянул на Стефена, отметил про себя его  истощенный  вид,
ввалившиеся глаза.
   - Прошу вас, - сказал он устало, кладя конец затянувшейся беседе.  -  В
другой раз, пожалуйста.
   Он отступил в сторону, шагнул за порог  и  скрылся  в  салоне.  Стефен,
начавший было с лихорадочной поспешностью развертывать свои холсты, застыл
на месте и с минуту стоял совершенно неподвижно, белый как мел. Затем лицо
его приняло какое-то странное выражение, и он направился к двери. Когда он
вышел на улицу, плохо завязанная бечевка развязалась, холсты  выскользнули
у него из рук и скатились с мокрого тротуара в канаву.
   Стефен подобрал их и тщательно вытер, с  нежностью,  которая  могла  бы
показаться смешной. Когда он наклонился, чтобы подобрать холсты, голова  у
него закружилась, все поплыло перед глазами. Но он упрямо, как  одержимый,
продолжал твердить себе, что не сдастся. В Париже есть другие торговцы, не
такие наглые, как этот отвратительный Тесье. С ними, конечно, легче  будет
договориться. Он медленно пересек мостовую и направился на улицу Боэти.
   Два часа спустя, промокший до нитки, он  вернулся  к  себе  на  площадь
Сен-Северин все с теми же тремя холстами под мышкой. Он был  так  измучен,
что у него едва хватило сил взобраться по лестнице. На первой площадке  он
присел на ступеньку, чтобы передохнуть. В эту минуту дверь одним  пролетом
выше распахнулась, и  на  лестницу  вышел  мужчина  лет  тридцати,  худой,
темноволосый, с желтоватым, словно восковым, лицом и  глубоко  посаженными
семитского типа глазами.  Он  был  в  рубашке  без  воротничка,  в  черном
потрепанном пальто и в сабо. Спускаясь с лестницы, он едва не наткнулся на
Стефена и поглядел на него с кривой усмешкой.
   - Не повезло? - спросил он.
   - Нет.
   - А у кого вы были?
   - Почти у всех... Начиная с Тесье.
   - А у Соломона?
   - Не помню уж.
   - Он лучше других. Но сейчас никто из них не покупает.
   - Я получил предложение. Подделать Брейгеля за двести франков.
   - И вы взялись?
   - Нет.
   - Да! В жизни бывают  свои  мелкие  неприятности.  -  Потом,  помолчав,
добавил: - Как вас зовут?
   - Десмонд.
   - А меня Амедео Модильяни. Заходите, выпьем.
   Он поднялся обратно  по  лестнице  и  распахнул  дверь  своей  каморки.
Комната была почти такая же, как у Стефена, разве что еще более убогая.  В
углу, рядом с  неубранной  постелью,  стояло  несколько  порожних  грязных
бутылок из-под  вина,  а  посреди  комнаты  -  мольберт  с  большой  почти
законченной картиной маслом, на  которой  была  изображена  лежащая  нагая
женщина.
   - Нравится? - Достав бутылку перно из буфета и наливая вино  в  стакан,
Модильяни кивком указал на холст.
   - Да, - сказал Стефен,  помолчав.  В  тонких  причудливых  линиях  было
своеобразное очарование, что-то монументальное и удивительно чистое.
   - Я рад. - Модильяни протянул ему стакан. -  Но  полицейский  комиссар,
конечно,  набросится  на  меня.  Он  уже  заявил,   что   мои   обнаженные
скандализируют общество.
   Вино восстановило  силы  Стефена.  В  голове  у  него  прояснилось,  он
вспомнил.
   - Это вы выставляли в Салоне независимых "Виолончелиста"?
   Его собеседник утвердительно кивнул.
   - Это была моя лучшая работа. Но она уже продана, а теперь  они  ничего
не хотят покупать. Так что, если бы  в  отеле  "Монарх"  не  оценили  моих
талантов судомоя, я уже давно закончил бы  свое  земное  существование,  к
великой радости моих критиков.
   - Судомоя? - не понял Стефен.
   - Ну да, мойщика посуды. Хотите испытать себя на этом поприще? Я сейчас
иду туда. Увлекательное занятие. - Мрачная  усмешка  промелькнула  на  его
бесстрастном оливково-смуглом лице. - Там всегда с удовольствием принимают
новичков.
   Стефен ответил не сразу. Затем, внезапно решившись, встал.
   - Я на все согласен, - сказал он.
   Они вышли из дома и направились  в  сторону  площади  Звезды.  "Великий
монарх" - один из самых известных парижских отелей - занимал целый квартал
сейчас же за Большими бульварами. Колоссальное здание это было выстроено в
стиле Третьей империи и походило на дворец. Все  здесь  было  внушительно,
величественно, солидно, хотя, быть  может,  чуть  старомодно,  все  дышало
роскошью, богатством:  мраморные  лестницы,  устланные  красным  бархатным
ковром, просторные гостиные, сверкающие  хрусталем  люстр  и  канделябров,
толпы затянутых в ливрею слуг, стоящих, казалось,  в  ожидании  за  каждой
разукрашенной бронзой, отполированной до блеска дверью и готовых  в  любую
минуту  распахнуть  ее   перед   каким-нибудь   посланником,   иностранным
сановником  или  туземным   царьком   -   завсегдатаями   отеля.   Однако,
поравнявшись с центральным порталом,  Модильяни  преспокойно  завернул  за
угол и направился вместе со Стефеном по темному  проходу  к  задней  части
здания, где они спустились по грязной, заваленной отбросами и  уставленной
железными мусорными ящиками лестнице в подвальное помещение.
   Больше всего это было похоже на огромный погреб. Потолок скрывала  сеть
водопроводных труб, с которых каплями стекала вода, облупленные стены были
покрыты плесенью, стертые каменные плиты пола залиты помоями, кое-где  эти
вонючие  лужи  были  по  щиколотку  глубиной.  В  этом  помещении,  тускло
освещенном слабыми электрическими лампочками, стоял  несмолкаемый  шум,  и
сквозь пелену густого пара доносился неясный рокот голосов. Выстроившись в
ряд вдоль деревянных лоханей, здесь трудились люди, собравшиеся, казалось,
из всех парижских трущоб, - с лихорадочной поспешностью они мыли  тарелки,
которые целыми стопками то и дело подносили им Поварята  из  расположенных
рядом  кухонь.  "Ну  вот,  -  подумал   Стефен,   охватив   взглядом   это
малоприглядное зрелище, - теперь мне ясно, что такое "судомой".
   Между тем Амедео подошел к контролеру, и тот, метнув в сторону  Стефена
равнодушный взгляд, протянул ему жестяной жетончик с номером  и  проставил
мелом время рядом с тем же номером на грифельной доске, прибитой  к  стене
над его закутком, по соседству с объявлением, грозившим  штрафом  всякому,
кто вздумает выносить остатки пищи.
   И вот Стефен, следуя примеру своего  спутника,  сбросил  пиджак,  занял
место возле лохани и принялся перемывать высившуюся перед ним гору грязных
тарелок. Стоять, согнувшись над низкой  лоханью,  оказалось  не  таким  уж
легким делом,  тем  более  что  работать  приходилось  без  передышки.  От
нестерпимой  вони,  исходившей  от  сальной  воды  и   отбросов,   тошнота
подступала к горлу. Время от времени сток  засорялся,  и  его  нужно  было
очищать рукой от размякших в воде объедков. И как же странно звучали в эти
минуты  долетавшие  издалека  обрывки  легкой  салонной  музыки.  Наверху,
укрытый среди пальм, в зимнем саду играл оркестр.
   Около одиннадцати часов напряжение стало ослабевать. Наступившая  перед
двенадцатью полная передышка свидетельствовала о том, что дамы и  господа,
ужинавшие наверху,  насытились.  Амедео,  который  за  все  это  время  не
произнес ни единого слова,  накинул  пиджак,  закурил  сигарету  и  кивком
поманил Стефена к двери, где контролер, поглядев  на  грифельную  доску  с
пометками, выдал каждому из них по два с половиной франка.
   На улице было темно. Все так же молча Амедео свернул в  ночное  бистро.
Здесь он залпом проглотил несколько рюмок перно, а  Стефен  уплел  большую
миску хорошей, густой похлебки с овощами  и  мелко  нарезанными  кусочками
баранины. Это было похоже на настоящую еду, и она тем больше пришлась  ему
по вкусу, что он не ел горячего уже много дней.
   - А вы разве не хотите подкрепиться? - спросил он своего спутника.
   - Я подкрепляюсь этим - вот моя и еда и  питье.  -  Амедео  с  холодным
презрением поглядел на прозрачную зеленоватую жидкость в рюмке, зажатой  в
его пожелтевших от никотина пальцах. - С некоторых пор  это  заменяет  мне
хлеб насущный.
   Здесь, в этом полупустом, слабо освещенном кафе, где одинокий  официант
дремал возле стойки, прикрыв голову  салфеткой,  а  биллиардный  стол  уже
затянули на ночь какой-то дерюгой,  Амедео  Модильяни  скупо  и  лаконично
рассказал Стефену о себе.
   Он родился в Италии в семье еврейского банкира, обучался живописи  -  с
перерывами из-за болезни - во Флоренции и в Венеции в Академии  художеств.
Последние семь лет увлекался  примитивистами  и  негритянским  искусством,
работал в Париже - порой вместе со своим другом  Пикассо,  временами  -  с
Гри. Его картины почти не находили сбыта.
   - И вот теперь, - закончил он с беспечной, хотя и невеселой усмешкой, -
вы  видите  перед  собой  человека,  надломленного  нищетой,   неумеренным
потреблением спиртных напитков и пристрастием  к  пагубным  наркотикам.  Я
совершенно одинок, если не считать  одной  молоденькой  девчонки,  которая
имела несчастье привязаться ко мне, и совершенно  безвестен.  -  Он  допил
свою рюмку и поднялся. - И только мысль о том, что еще ни разу в  жизни  я
не предавал своего искусства, несколько утешает меня.
   На площадке лестницы он распрощался со  Стефеном,  пожелав  ему  доброй
ночи.
   Эта случайная, почти мимолетная встреча неожиданно сыграла немалую роль
в судьбе Стефена. Теперь пять часов ежевечерней каторжной работы в вонючих
подвалах "Великого монарха" давали ему возможность не умереть с голоду и -
что было для него всего важнее - продолжать не покладая рук трудиться  над
"Цирцеей".
   Наконец  недели  через  три  холодным  ветреным  вечером  картина  была
закончена. Она стояла перед ним, эта современная  дочь  Гелиоса,  в  такой
знакомой  наглой  и   небрежной   позе,   бесстрастная   и   влекущая,   с
матово-бледным лицом и загадочными  глазами  -  стояла  не  на  ступеньках
дворца, а на грязной улице парижской окраины;  те  же,  кто  домогался  ее
любви, укрощенные, униженные, поверженные во прах и превращенные в зверей,
взирали на нее снизу  вверх  с  раболепной  покорностью,  словно  все  еще
надеясь вымолить ласку.
   Напряженная работа лишила Стефена последних  сил.  Он  чувствовал  себя
опустошенным и уже был не в состоянии решить, хороша ли картина, хорош  ли
его замысел, получивший столь своеобразное воплощение, продиктованное  ему
чем-то, что было вне его и чему он не мог противиться. Одно было ему ясно:
картина закончена, он уже ничего не может в ней  изменить,  и  с  какой-то
лихорадочной поспешностью он завернул ее все в ту  же  оберточную  бумагу,
которой уже пользовался однажды, и понес в  Институт  графики  на  площадь
Редона. Там старик служитель спросил его фамилию,  тщательно  записал  все
требуемые сведения в книгу, а затем, увидев, что полотно  не  вставлено  в
раму, выразил сомнение в том, что его можно принять.
   - Видите ли, мсье, у нас выработаны точные правила приема картин.
   - Я этого не знал.
   - Но это само собой разумеется. Взгляните, мсье, все прочие  картины  в
рамах, как положено.
   Стефен обвел глазами длинный  зал,  заставленный  десятками  картин,  и
почувствовал вдруг, что ему, в сущности, все это уже безразлично. Нет  так
нет, не все ли равно.
   - Я не могу приобрести раму. Возьмите так или не берите вовсе.
   Наступило молчание, служитель воздел руки к небу:
   - Это против всех правил, мсье. Но оставьте, если хотите.
   Возвратившись в свою мансарду,  Стефен  долго  сидел,  подперев  голову
руками, без мыслей, без чувств, как бывало с ним всегда,  когда  труд  его
был завершен. Что же дальше?.. Что ему  теперь  делать?  По-прежнему  мыть
посуду в "Великом монархе"? При одной мысли об этом ему делалось тошно,  а
вместе с тем он уже стоял на грани полной нищеты.  В  понедельник  истекал
срок платы  за  комнату.  Кроме  одежды,  которая  была  на  нем,  обычных
принадлежностей художника и пятнадцати су, у него не было ничего за душой.
Все, что он имел когда-то, ушло в ломбард. Стефен встал  и  открыл  буфет.
Там лежала половина твердой, как камень, булки и кусочек сыра. Амедео  уже
третьи сутки пропадал где-то - верно, опять загулял и отыщется  где-нибудь
на другом конце города в бесчувственном  состоянии.  Из  соседней  комнаты
сквозь  смежную  дверь  доносились  крики  -  там   началась   супружеская
перебранка. На улице галдели  ребятишки,  игравшие  на  грязном  тротуаре.
Несмотря на распахнутое настежь окно, в комнате было душно - от  большого,
утомленного города, лежавшего за стенами  дома,  не  веяло  прохладой.  Из
треснувших досок, как всегда по вечерам, начинали выползать тараканы.
   Все это было нестерпимо само по себе и, однако, ничто  по  сравнению  с
чувством одиночества и  пустоты,  раздиравшим  сердце  Стефена.  Опьянение
работой кончилось, и его снова потянуло к Эмми, еще сильнее, чем прежде. У
него не было, как у Одиссея, магической травы, чтобы защититься от ее чар.
Он уже корил себя за то, что не позвал ее поглядеть картину. А завтра Эмми
уже не будет здесь, завтра она уедет на юг с труппой Пэроса...  Теперь  он
не увидит ее по меньшей мере полгода, если вообще увидит когда-нибудь. Ему
вспомнилась безнадежная страсть, которую питала к нему мадам Крюшо,  и  он
содрогнулся при мысли о том, как зло подшутила над  ним  судьба,  заставив
его теперь играть ту же постыдную роль.
   Ему нечем было заняться, чтобы убить время,  не  было  даже  ни  единой
книги, а выйти на улицу не хватало сил - так смертельно  он  устал.  Когда
смерклось, он прилег на кровать, но уснуть не мог.
   Наступил прозрачный, чистый рассвет. Был четверг. Стефен встал, оделся.
Снова перед его глазами  замелькали  спицы  колес:  фургоны  цирка  Пэроса
покинут вечером Париж и покатят по дорогам к  залитому  солнцем  Лазурному
берегу... И сердце его сжала тоска. Внезапно какая-то мысль  осенила  его.
На секунду он замер,  остановившись  посреди  комнаты.  Может  ли  он  это
сделать? Во всяком случае, попытаться может. Он схватил шляпу, выбежал  из
комнаты и нетвердым шагом устремился по направлению к бульвару Жюля Ферри.



7

   На окраине Анжера  под  ослепительно  синим,  что  не  часто  бывает  в
последние  дни  октября,  небом  цирк  Пэроса  раскинул  к   вечеру   свой
парусиновый городок в обрамлении пестрых, красочных фургонов. Некоторые из
балаганов уже были открыты, вертелась карусель, играла жиденькая музыка, и
зазывалы изощрялись вовсю перед еще немногочисленными зеваками.
   Стефен в широкой синей  блузе,  берете  и  небрежно  повязанном  черном
галстуке - костюме, задуманном как квинтэссенция  шика  парижской  богемы,
дабы поразить воображение сельского  жителя,  -  стоял  на  своем  обычном
месте, у крайнего балагана, и  глубоко  вдыхал  чистый  воздух,  пахнувший
апельсиновой кожурой, свежими опилками, дубовой корой, дымом  и  лошадиным
потом.  Возле  балагана  был  установлен  мольберт  с  пестрым   плакатом,
оповещавшим о том, что Стефен  -  не  кто  иной,  как  "Grand  Maitre  des
Academies de Londres et Paris" [Великий  магистр  Лондонской  и  Парижской
академий  (франц.)],  и  "с  ручательством   за   сходство   портретов   с
оригиналами" пишет их - как в профиль, так и  в  фас  "самым  первосортным
углем" - всего за пять франков, а в красках высшего качества - за  семь  с
половиной, "выполнением будете  довольны,  имеются  прекрасные  отзывы  от
высочайших коронованных особ европейского континента".
   Где-то  ржал  жеребец,  негромко  рычала   старая   львица,   откуда-то
доносились  пронзительные  звуки  кларнета.  Стефен  чувствовал  себя   на
редкость здоровым, кашель его, казалось, совсем  прошел.  Он  ни  разу  не
пожалел о том, что три  недели  назад,  повинуясь  внезапному  побуждению,
отправился к Пэросу. Словом, он был почти счастлив.
   - Подходите, подходите! Ну же,  мсье,  уговорите  мадемуазель  -  такое
хорошенькое личико нельзя не запечатлеть. Не смущайтесь. Увековечьте  себя
для потомков.
   Крестьянская парочка, разодетая по-праздничному, остановилась,  держась
за руки, перед Стефеном.  Собравшись  с  духом,  молодая  женщина  шагнула
вперед. Она не была красавицей, но Стефен, быстрыми штрихами набрасывая ее
головку  на  большом  листе  бумаги,  стоявшем  на  мольберте,  сделал  ее
миловидной, сохранив притом портретное  сходство.  Затем  он  очень  точно
воспроизвел  тонкое  кружево  наколки,  ручную  вышивку  на  манжетах   и,
наученный опытом, не забыл и большую  брошь-камею,  как  видно,  фамильную
реликвию, приколотую на груди.
   Тем временем вокруг них уже собралась небольшая толпа зевак, выразившая
вслух свое одобрение портрету, когда он был закончен,  и  через  несколько
минут Стефену пришлось снова приняться за работу. Такой труд был для  него
чисто механическим, он изготовлял портреты, не задумываясь ни на  секунду.
Впрочем,  порой  он  развлекался,  позволяя  себе   несколько   иронически
воспроизводить  некоторые  из  своих  моделей,  подчеркивая   какую-нибудь
характерную черточку - бычий взгляд, или торчащие уши, или нос башмаком, -
а если клиент начинал горячиться,  что  случалось  чаще  всего  субботними
вечерами, тогда Стефен не без ехидства набрасывал какую-нибудь  остроумную
карикатуру, которая почти всегда вызывала у зрителей смех.
   В шесть часов толпа, как обычно, поредела. Начиналось  представление  в
главном балагане, и Стефен  снял  с  мольберта  плакат,  сбросил  блузу  и
галстук и, пробравшись  сквозь  лабиринт  палаток  и  канатов,  проник  за
невысокую загородку позади одного из фургонов.  Здесь,  перед  жаровней  с
горячими углями, сидел  на  корточках  маленький  сморщенный  человечек  в
засаленных плисовых бриджах и  потертых  крагах  и  готовил  еду.  Он  был
кривоног, коротко острижен, острые  черты  его  худого  морщинистого  лица
смягчал плоский нос со сломанной переносицей. У  него  были  круглые,  как
бусинки, немигающие глаза, в которых играли  отблески  тлеющих  в  жаровне
углей.
   - Что у нас сегодня на ужин, Джо-Джо?
   - То, что всегда. - Джо-Джо поднял голову.  -  Впрочем,  с  добавлением
свиной анжерской колбасы, которую я раздобыл на улице Туссен.  Этот  город
славится двумя вещами. Свиная колбаса - одна из них.
   - А другая?
   - Разумеется, куэнтро, mon brave [дружок (франц.)]. Местное вино.
   Колбаса,  шипевшая  на  сковородке,  выглядела  сочной  и   аппетитной.
Джо-Джо, который в молодости работал жокеем, потом был  букмекером,  потом
конюхом, потом подручным букмекера  и,  наконец,  в  Лоншане  окончательно
потерял работу,  был  великим  мастером  раздобывать  пропитание.  У  него
имелись знакомства во всех уголках Франции. Никто не умел так  торговаться
на  рынке,  как  он,  или  стянуть  отбившегося  от  наседки  цыпленка   с
придорожной фермы.
   -  Я  люблю,  когда  мы  делаем  такие  остановки   на   два   вечерних
представления, - сказал Стефен, ставя  на  жаровню  жестяной  кофейник.  -
Завтра до трех мы свободны. Я думаю пойти взглянуть на реку.
   - Луара - добрая речонка, - сказал Джо-Джо с видом  человека,  которому
все известие. - Хорошее пе