тся   мертвецки   пьяный   в
каком-нибудь брайтонском кабаке!
   Прошло три дня с начала этой злополучной недели. В  четверг  вечером  в
доме стилуотерского настоятеля царила гробовая  тишина.  Каролина,  решив,
что дольше ждать нельзя, вошла в  библиотеку.  Настоятель  сидел  в  своем
излюбленном кресле, глядя в огонь; на коленях у него лежали  "Комментарии"
епископа Дентона, откуда он теперь черпал материал для  своих  проповедей,
но он так и не удосужился раскрыть книгу.  Каролина  с  минуту  помедлила,
словно не решаясь заговорить.
   - Я хотела спросить, отец... можно запирать?
   Бертрам не шелохнулся.
   - Он так и не появлялся?
   - Нет, отец.
   Настоятель выпрямился, поморгал усталыми веками.
   - А может быть, он у себя в комнате?
   Каролина покачала головой.
   - Я уже смотрела.
   - Который теперь час?
   - Скоро одиннадцать. Что если закрыть входную дверь, а боковую оставить
на цепочке?..
   - Нет, моя дорогая... пусть все будет открыто. А сама иди  ложись.  Ты,
наверное, очень утомилась.
   - Разрешите мне посидеть с вами.
   - Нет, нет. У меня много работы. И  я  нисколько  не  устал.  Спокойной
ночи, Кэрри.
   То, что он назвал ее уменьшительным именем, - а это случалось не часто,
- тронуло Каролину до глубины души. Но она не умела проявлять нежность.
   - Спокойной ночи, отец.
   Нехотя, то и  дело  оглядываясь,  она  пошла  наверх  в  свою  холодную
спальню, а Бертрам, выпрямившись, продолжал с озабоченным лицом дожидаться
сына. Словно желая обмануть самого себя и делая вид, будто  чем-то  занят,
он время от времени  переворачивал  страницы  книги,  но  мысли  его  были
далеко.  Он  то  и  дело  поглядывал  на  часы,  чутко  прислушиваясь,  не
раздадутся ли шаги за окном.
   Даже сейчас он с трудом мог поверить, что Стефен, который на протяжении
стольких недель был образцом благопристойности, мог предаться  беспутству,
стремясь утопить свое горе в вине. Однако все так считали. Да  и  чем  еще
можно объяснить такое  длительное  отсутствие?  Конечно,  оправданием  ему
могло служить то, что удар был нанесен действительно жестокий.  Да  и  сам
настоятель возлагал на успех сына столько  надежд,  что  ему  больно  было
видеть сейчас, как они рухнули и рассыпались в прах. Он глубоко вздохнул и
приложил руку ко лбу.
   Медленно тянулись минуты; на дедовских часах пробило одиннадцать, затем
- половина двенадцатого. В двенадцать  часов  последний  уголек  в  камине
вспыхнул и погас. Бессмысленно ждать дольше.  Настоятель  встал,  выключил
свет и медленно прошел наверх.
   На следующий день, часов около трех, Каролина, которую хлопоты по  дому
вынуждали рано вставать - да к тому же  она  всю  прошлую  ночь  почти  не
сомкнула глаз, - сняла платье и  прилегла  отдохнуть  у  себя  в  комнате.
Бертрама  вызвали  к  кому-то  из  прихожан.  Внезапно  Каролина  услышала
знакомый звук торопливых шагов и поспешно бросилась к окну. Сердце  у  нее
отчаянно колотилось. Это был Стефен; он шел с таким  задорным  видом,  что
Каролина помертвела. Она быстро  накинула  старенький  розовый  халатик  и
встретила брата внизу.
   - Дай мне чего-нибудь поесть, Кэрри, миленькая, - без всяких объяснений
(что немало разозлило ее) сказал он. - И как  можно  скорее.  Я  умираю  с
голоду.
   - Где ты пропадал? - с мягкой укоризной спросила она, хотя голос  ее  и
дрожал от еле сдерживаемой злости.
   Он улыбнулся -  во  всяком  случае,  выражение  его  лица  стало  менее
напряженным.
   - Не смотри на меня так, старушка. Мне очень жаль, если я огорчил тебя.
Я был очень занят.
   - То есть что значит занят? Три дня и три ночи занят?
   - Очень просто... у меня была отвертка.
   О чем это он? С ума сошел, что ли? И она сказала совсем другим тоном:
   - Не надо шутить, Стефен... мы очень волновались. Где ты ночевал?
   - А где, по-твоему, я мог ночевать? Там, где всегда.  На  полу.  И  при
полных доспехах. А теперь я сбегаю наверх, вымоюсь и переоденусь.
   Она вздохнула, радуясь, что  он  вернулся,  но  все  еще  недоумевая  и
опасаясь услышать что-нибудь такое, что может ее огорчить.  Тем  не  менее
она  самолично  приготовила  ему  яичницу  с  ветчиной  -  Софи  настолько
эмансипировалась, что теперь не появлялась на кухне между тремя  и  шестью
часами, - и заварила крепкого чаю. Усевшись напротив него,  по-прежнему  в
халате, она подперла подбородок руками и, еще не  зная  толком,  как  себя
вести, смотрела на брата, жадно уплетавшего еду. Пока он пил и ел,  он  не
мог отвечать на ее  вопросы;  но  вот  он  откинулся  на  спинку  стула  и
посмотрел на сестру.
   - Все очень просто, Кэрри. Мне нужно было закончить панно. И, поскольку
доступ к ним мне закрыли, пришлось сорвать замок.
   - Сорвать замок?
   - Сначала я пытался залезть туда по лестнице,  но  ничего  не  вышло...
Тогда я взял отвертку и отвинтил засов.
   - И ты был там... в Мемориальном зале... все это время?
   - Почти что.
   - И ничего не ел... целых три дня и три ночи? И спал... на полу?
   - Уверяю тебя, милая Кэрри, что это меньше всего  меня  огорчало.  -  В
голосе его послышались  жесткие  нотки.  -  Я  хотел  закончить  работу...
Теперь... картины покрыты лаком и готовы.
   Она молчала. Хотя его бодрый тон снял тяжесть с ее души, однако она  не
могла не заметить, чего стоило ему это последнее усилие  после  долгого  и
упорного труда. К тому же в глазах его появился блеск, который  пугал  ее.
Его лучшие качества - чистосердечие и мягкость -  исчезли:  теперь  в  нем
чувствовалось какое-то вызывающее упрямство.
   Он посмотрел на часы:
   - Мне пора.
   - Ах, нет, Стефен! - протестующе взмолилась она. - Останься.  Отцу  так
хочется тебя видеть.
   - Я рано вернусь, - заверил он ее. - Наверняка еще  до  десяти.  Обещаю
тебе.
   Его слова звучали искренне, однако за ними таилось что-то, ускользавшее
от ее понимания. Через минуту он уже вышел из дому - так же внезапно,  как
и появился.
   Там, где проселочная дорога упиралась в  шоссе,  Стефен  остановился  и
стал ждать. Наконец показался местный автобус, ходивший через каждый  час,
и Стефен поднял руку. Допотопная колымага была почти пуста,  он  вошел,  и
автобус тронулся по шоссе в направлении Чарминстера.
   Хотя Стефен и не отличался упрямством, однако все взбунтовалось  в  нем
сейчас, не позволяя примириться с таким отношением к себе. Шесть лет назад
он бы усомнился в качестве своей работы. Теперь  же  он  был  уверен,  что
панно отвечают самым высоким требованиям - не только по глубине  трактовки
общечеловеческой темы, но и как произведения искусства. То, что  они  были
отклонены  произвольно,  безосновательно,  без   всякой   консультации   с
экспертами, возмущало Стефена до глубины души. Но еще больше возмущало его
то, что  комиссия  поторопилась  замять  дело,  прервала  его  работу  над
картинами, на которые она не имела никаких прав, так как ему  не  было  за
них  заплачено,  и,  преградив  ему  доступ  к  ним,  лишила   возможности
отстаивать свое детище. И сейчас, в тряском автобусе,  вспомнив,  с  каким
рвением, как добросовестно он выполнял этот заказ, Стефен прикусил губу  и
сжал кулаки. Нет, не может он подчиниться, да и не хочет, и,  несмотря  ни
на что, вытащит всю эту  историю  на  свет  божий.  И  он  стал  тщательно
перебирать в уме те меры, которые он для этого принял, - пусть они  далеко
не идеальны, но это лучшее, что можно  придумать,  и,  как  ему  казалось,
самое действенное. Какое счастье, что у него сейчас есть  деньги.  Никогда
еще они не были ему так нужны.
   Автобус въехал в предместье Чарминстера,  и  Стефен  почувствовал,  как
напряглись его нервы. Часы на Рыночной  площади  светились  в  темноте,  и
стрелки показывали без  четверти  шесть.  Стефен  вышел  из  автобуса,  не
доезжая до площади, и прошел кратчайшим путем к железнодорожному  вокзалу.
Он остановился у выхода на главную платформу в ту самую  минуту,  когда  к
станции подходил поезд, прибывавший в шесть двадцать пять из Лондона.
   Из вагонов вышло всего несколько человек,  и  среди  них  Стефен  сразу
увидел стройную фигуру Торпа Мэддокса, направлявшегося к нему с  чемоданом
в руке.
   -  Спасибо,  что  приехали,  -  сказал  Стефен,   обмениваясь   с   ним
рукопожатием.
   - Всегда рад быть вам  полезен,  мистер  Десмонд.  Дядюшка  просил  вам
кланяться.
   - Я заказал для вас номер в "Голубом  кабане".  Хочу,  чтобы  вам  было
здесь удобно, - сказал Стефен, идя вместе  с  Мэддоксом  к  выходу.  -  Но
сначала нам придется проделать кое-какую работу.
   - Вы уже договорились о помещении?
   - Я снял помещение на две недели, считая с  завтрашнего  дня.  Как  раз
туда мы сейчас и пойдем.
   В самом центре Чарминстера, неподалеку от рынка, находился  магазин,  в
котором  раньше  была  передвижная  библиотека  Ленгланда  и   продавались
писчебумажные принадлежности; дела предприятия  шли  очень  скверно,  и  в
результате помещение стали сдавать на  небольшой  срок  для  самых  разных
надобностей - например, под слет бойскаутов,  под  избирательный  участок,
под  распродажи,  которые  устраивались  всевозможными  благотворительными
организациями, процветавшими здесь. У этого помещения и остановился сейчас
Стефен.
   - Вот мы  и  пришли.  Это,  конечно,  не  бог  весть  что,  но  сойдет.
Подходящие стены, а также есть стол и стул для вас. Пройдемте во двор. Там
стоит ручная тележка.
   Через пять минут,  взявшись  каждый  за  ручку  и  толкая  перед  собой
тележку, они направились пустынным кружным  путем  к  Мемориальному  залу.
Чарминстер, именовавшийся городом только потому, что там имелся собор,  на
самом деле был большим селом, жители которого рано укладывались  спать.  В
этот час улицы были  почти  пусты,  и  Стефен  порадовался  тому,  что  их
экспедиция осталась незамеченной. Не прошло  и  двадцати  минут,  как  они
вынесли панно из зала, погрузили их на тележку, и Стефен, убедившись,  что
лак просох, набросил на холсты кусок мешковины.  Затем  он  закрыл  дверь,
считая, что этот акт вежливости будет должным образом оценен комиссией,  и
привинтил засов с замком на прежнее место.
   Соблюдая необходимую  осторожность,  Стефен  и  Мэддокс  направились  к
рыночной площади; вскоре они добрались до заведения Ленгланда,  разгрузили
тележку и внесли панно в пустое помещение.  Затем  закрыли  все  ставни  и
принялись развешивать картины. Одну из них - "Насилие над миром" -  Стефен
поместил в витрине; вторую - "Это ты,  Армагеддон!"  -  как  раз  напротив
входа; остальные три панно были развешаны в большой  комнате,  где  раньше
помещалась библиотека. Это оказалось делом нелегким: рамы были тяжелые,  и
их приходилось подвешивать на проволоке, но часов около  девяти  все  было
кончено, и Стефен остался доволен  результатом.  Он  повернулся  к  своему
помощнику:
   - Ну, как?
   Сосредоточенно нахмурившись, молодой Мэддокс сказал:
   - Вы знаете, что я всегда был высокого  мнения  о  ваших  работах.  Но,
честное слово, эти панно превосходят все, что вы до сих пор  создали.  Это
потрясающе... Я прямо ошеломлен.
   - Значит, вы не возражаете провести в их обществе недельки две?
   - Конечно, нет. Это будет... даже интересно. - Он помолчал.  -  Дядюшка
их не видел?
   - Нет. А почему вы спрашиваете?
   - Я просто думаю, мистер Десмонд...  Едва  ли  он  посоветовал  бы  вам
выставлять их в Чарминстере.
   - Черт возьми. Тори, но именно в Чарминстере я и должен их  показывать.
А почему, собственно, нет?
   - Видите ли, сэр... это маленький, захудалый  городишко.  Ручаюсь,  что
здесь не способны отличить произведение искусства от репы.
   Молодой Мэддокс неспроста затеял этот разговор. Стефен ждал, что  будет
дальше.
   - Если бы эти панно были выставлены в Национальной галерее или в Лувре,
их оценили бы по достоинству. Но,  мистер  Десмонд,  -  и  Мэддокс  сделал
пренебрежительный жест, показывая, во что он ставит  художественные  вкусы
округи, а взгляд его молодых глаз стал необычно серьезным, - разве здесь в
состоянии их оценить?



9

   На следующий день утро выдалось холодное и ясное.  В  "Голубом  кабане"
Торп Мэддокс встал рано, позавтракал и отправился в так называемый магазин
Ленгланда, который он и открыл ровно в девять часов, предоставляя  широкой
публике возможность познакомиться с картинами.  В  это  самое  время  Марк
Саттон, отличавшийся необычайной  пунктуальностью,  шел  к  себе  в  банк,
находившийся  на  углу,  на  расстоянии  нескольких  домов  от   заведения
Ленгланда. Он увидел в витрине большое полотно, узнал его и обмер.  Четыре
минуты спустя он уже был у себя в кабинете и звонил  по  телефону  Трингу.
Меньше чем через час контр-адмирал  прибыл  к  нему  и,  беспомощно  пожав
плечами, объявил, что снимает с себя всякую ответственность.
   - Я сделал все возможное, Саттон, чтобы не допустить скандала. Я  делал
это не ради себя, а ради тех лиц, к которым  питаю  глубочайшее  уважение.
Все было в полном порядке: комар носу не подточит. А теперь  этот  парень,
черт бы его побрал, топит  нас:  надо  же  ему  было  выкрасть  картины  и
выставить их для всеобщего обозрения!
   - Картины-то, конечно, его... и он имеет право их забрать.
   - В том-то и беда! Иначе я бы давным-давно сжег их.
   Наступила пауза, пока Тринг набивал табаком трубку.
   - Может быть, вам стоит повидать настоятеля собора? - предложил  вконец
расстроенный Саттон.
   - Я уже пытался это сделать по пути сюда. Но он простужен и  никого  не
принимает. Во  всяком  случае,  его  это  мало  трогает.  Ведь  все  шишки
посыпятся на нас.
   - А вы думаете, будет...  -  Саттон  помолчал,  прежде  чем  произнести
роковое слово: - ...скандал... взрыв возмущения?..
   - Нет, вы просто ничего не понимаете! Господи боже,  милейший,  да  эти
проклятые картины вызовут в Чарминстере не  меньше  шуму,  чем  знаменитый
пожар  на  пивоваренном  заводе  Бейли.  Но  я  уже  решил,  какого  курса
держаться. Меня обманули. И теперь я умываю руки.
   С этими словами Реджи величественно вышел из банка.
   В обычных условиях любая другая выставка картин наложила бы не  больший
отпечаток на жизнь этого заштатного городка, чем хлопья снега, упавшие  на
могильную плиту. За все время существования Чарминстера в нем  было  всего
несколько такого рода выставок,  и  последняя  на  памяти  его  обитателей
состоялась перед войной -  то  были  натюрморты,  ценою  гинея  за  штуку,
принадлежавшие кисти парализованной дочери майора  Физерстонхоу;  все  эти
цветы разных видов и размеров, вазы с примулами, анютиными глазками и тому
подобным  были,  конечно  первоклассными  произведениями  искусства,  если
учесть, что они созданы рукой калеки.
   Но нынешняя выставка была совсем иного рода, и  картины,  экспонируемые
на ней, изображали вовсе не цветы. Уже сами события,  предшествовавшие  ее
открытию, равно как  и  скверная  репутация  художника,  придали  полотнам
скандально притягательную  силу.  Короче  говоря,  они  привлекли  публику
именно тем, что так возмущало всех, и весь Чарминстер  отправился  глазеть
на них, подобно тому как любопытные глазеют на труп в морге. При этом люди
познатнее и побогаче - какие бы суждения  они  ни  высказывали  в  частных
беседах - держались с отменным высокомерием, позволяя себе иной  раз  лишь
презрительно фыркнуть,  чего,  правда,  нельзя  сказать  про  вдовствующую
владелицу замка Дитчли, лицо которой, когда она садилась в свой "даймлер",
хранило  самое  суровое  выражение,  лишь  подчеркивавшее  ее  сходство  -
обстоятельство, особенно ею ценимое, -  с  покойной  королевой  Викторией.
Люди же попроще - в основном работники обоего  пола  с  окрестных  ферм  -
обладали, к сожалению, недостаточной культурой для понимания этих  картин.
Одни молча, разинув рот,  смотрели  на  них,  а  другие  -  и  таких  было
большинство - громко  обменивались  скабрезными  шуточками,  не  лишенными
грубоватого юмора, и весьма недвусмысленно комментировали отдельные детали
композиции, при виде которых  женщины  помоложе  возбужденно  взвизгивали.
Оставались еще промежуточные слои населения - почтенные,  респектабельные,
богобоязненные, законопослушные  представители  буржуазного  класса  этого
соборного города, на чью долю и выпала честь  занять  должную  позицию  по
отношению к этой неслыханной выставке и со всею серьезностью  взвесить  то
влияние, какое она может оказать на общество.
   Поначалу эта прослойка была попросту ошарашена. Панно - по  теме  и  по
манере выполнения - никак не отвечали тому, что все ожидали увидеть: такая
живопись оскорбляла  посредственные  умы,  бросала  вызов  всем  привычным
представлениям, попирала вековые традиции и общепринятые вкусы.  И  буржуа
были скандализированы  с  первого  же  взгляда.  Затем,  присмотревшись  к
деталям композиции, они постепенно различили такие элементы,  которые,  по
их мнению, бесспорно наносили удар по приличиям,  патриотизму,  религии  и
прежде всего - морали.
   Наибольшее возмущение вызывало панно, с такою дерзостью выставленное  в
витрине. Слишком поздно  степенные  лавочники  и  рассудительные  торговцы
запретили своим женам и дочерям смотреть на рыхлое тело, отвисшие груди  и
крепко сжатые ноги полуобнаженной крестьянки, тщетно  пытающейся  отбиться
от похотливых притязаний обступивших ее солдат.
   Сознание   нанесенного   оскорбления    росло,    заговорило    чувство
общественного долга, и печать, всегда стоящая на страже интересов публики,
взялась за дело. В этих местах издавалось две  газеты:  "Каунти  газет"  и
"Чарминстер  кроникл".  В  "Кроникл",  выходившей  по  средам,   появилась
передовая статья, озаглавленная: "Оскорбление нашего славного города". Три
дня  спустя  "Каунти  газет"  превзошла  своего  соперника  и   напечатала
передовицу под заглавием: "Искусство или бесстыдство?"
   Наблюдая  эту  бурю  общественного  негодования,  -  он,   правда,   ее
предвидел, но никак не ожидал, что  она  примет  такие  размеры,  -  Тринг
испытывал двоякое чувство. С ним печать обошлась милостиво: члены комиссии
благодаря вмешательству влиятельных лиц -  кого  именно  Тринг  легко  мог
догадаться, - были изображены как люди честные, но, к сожалению, введенные
в заблуждение. И  хотя  на  него  лично  на  падало  никакой  тени,  Тринг
почувствовал - по мере того как разрасталась буря,  -  что  должен  помочь
Клэр, которая ведь тоже оказалась жертвой.  В  понедельник,  на  следующий
день после  появления  статьи  в  "Каунти  газет",  на  дневном  заседании
Окружного совета пространно обсуждался злободневный вопрос, и одно  слово,
брошенное Шарпом, привело в смятение контр-адмирала.  Весьма  озабоченный,
он поехал домой, а там, обдумав как  следует  положение,  пока  обгладывал
косточку  отбивной  котлеты,  решил  действовать.  В  два  часа  он   снял
телефонную трубку и попросил соединить его с Броутоновским поместьем.
   - Алло, алло! Могу я попросить к телефону миссис Десмонд?
   - А кто это говорит?
   - Контр-адмирал Реджинальд Тринг.
   - Боюсь, что моя жена сейчас занята.
   - Ах, это вы, Джофри! Рад слышать ваш голос, милейший. Что же это я  не
узнал вас? Как поживаете?
   - Отлично. Чем могу быть вам полезен?
   - Видите ли... я, собственно, хотел сказать два слова Клэр... по поводу
этой... м-м... выставки. Но если она занята, может быть, вы поговорите  со
мной?
   Последовала еле уловимая пауза.
   - Безусловно.
   - В таком случае после того, что мне довелось  слышать  сегодня,  я  бы
посоветовал вашему кузену поскорее закрыть выставку и, не теряя ни минуты,
убраться отсюда вместе со своей  проклятой  мазней...  Я  не  хочу  ничего
больше говорить по телефону, но... вы меня поняли...
   - По-моему, да.
   - Прекрасно.  Передайте,  пожалуйста,  мои  наилучшие  пожелания  вашей
супруге. Я вполне понимаю,  что,  когда  она  просила  меня  рекомендовать
вашего кузена, она и понятия не имела,  чем  все  это  может  кончиться...
бедняжка.
   Молчание.
   - Ну... Вот, кажется, и все