зу не повернулась к  брату.  Достаточно
было мимолетного взгляда, чтобы понять, что она вовсе не смотрит в окно, а
тихонько плачет, зажав уже промокший платок в руке. Хотя Стефен  ненавидел
хныканье, эта нескончаемая скорбь все же подействовала  на  него.  От  его
недавней беспечной веселости и следа не  осталось  -  он  чувствовал  себя
несчастным и подавленным, его одолевали приступы самоуничижения,  лезли  в
голову мысли о том, сколь он никчемен в этом суетном мире. В конце концов,
разве в поведении Каролины было что-либо противоестественное? В семье  все
идет прахом. Вполне понятно, что она обратилась к брату за помощью.  А  он
не мог, да и не хотел оказать ей эту помощь. Сейчас - в большей мере,  чем
когда-либо, - никакая человеческая привязанность, никакая сила на земле не
способна была совлечь его с того пути, который он для  себя  избрал  и  по
которому, словно одержимый,  он  будет  идти  до  своего  горького  конца.
Внезапно он почувствовал головокружение. Вечно он забывает о еде, а у него
ведь есть несколько монет в кармане и он вполне мог бы заглянуть в Дулвиче
в какое-нибудь кафе и перекусить вместе с  Кэрри;  этим,  должно  быть,  и
объясняется  его  подавленность.  Однако  он  вообще  чувствовал  какое-то
странное недомогание: ноги у него промокли и совсем заледенели,  в  висках
стучало, и снова появилась эта загадочная сухость в горле.
   На площади Виктории  они  вышли  из  метро  и  направились  к  главному
вокзалу. В расписании значилось, что поезд в  Халборо  отходит  через  три
минуты.
   - Если я побегу, то успею, - забеспокоилась Кэрри. -  Спасибо,  Стефен,
что пришел. До свиданья.
   - До свиданья.
   Они как-то неловко и торопливо пожали друг  другу  руки.  Кэрри,  точно
вспугнутая утка, побежала, задыхаясь, мимо контролера по платформе. Стефен
проследил за ней взглядом и, когда она села в поезд, повернулся  и  пошел.
Выходя из  вокзала,  он  столкнулся  с  мальчишками-газетчиками,  которые,
громко выкликая названия статей,  тащили  кипы  раннего  выпуска  вечерних
газет. Стремясь как  можно  скорее  добраться  домой,  Стефен  не  обратил
внимания на то, что  они  кричат,  но,  как  ни  далеко  были  его  мысли,
отдельные слова все же дошли до его сознания, и,  наконец,  он  постиг  их
смысл. Он остановился, точно  громом  пораженный,  и,  словно  во  сне,  с
возрастающим ужасом и противным сосущим чувством под  ложечкой  прочел  на
стенде у газетного киоска:

   СЕНСАЦИЯ В АКАДЕМИИ
   Новый скандал с Чарминстерскими панно
   Академик подает в отставку



4

   Стефену казалось, что трамвай  ползет  нестерпимо  медленно,  пока  он,
пригнувшись к газете, сдвинув брови, читал и перечитывал  плясавшие  перед
глазами слова. Было пять часов, когда он добрался до Кейбл-стрит, а там на
углу, у автобусной остановки, его поджидал, шагая взад и вперед. Глин.
   - Я подумал, что сумею перехватить тебя здесь. Дженни сказала, что тебя
нет дома. - Глин помолчал, на секунду остановил на Стефене  обеспокоенный,
неуверенный взгляд и тотчас отвел глаза. - Пойдем выпьем.
   - Я иду домой, - сухо сказал Стефен.
   - Нет, подожди, тебе не стоит пока идти туда. - И Глин многозначительно
посмотрел через плечо в конец улицы. - Я должен прежде поговорить с тобой.
   Стефен помедлил - на его застывшем лице не отразилось никаких чувств, -
затем, ни слова не говоря, направился  вместе  с  Глином  через  дорогу  в
кабачок. В низкой комнате с земляным полом, посыпанным песком, было пусто,
и, пройдя в угол, где стояла модель баркаса  "Благие  намерения",  давшего
название кабачку. Глин заказал две двойных порции грога. Видно  было,  что
ему не по себе, но он держался с достоинством и  даже  слегка  агрессивно.
Лицо его раскраснелось, глаза горели почти  как  в  былые  дни.  Когда  им
подали грог, он сказал:
   - Выпей-ка. Я уже пропустил  парочку,  пока  дожидался  тебя.  Немножко
перебрал лишнее, но пусть это тебя не тревожит.
   Стефен  глотнул  обжигающей  жидкости.   Чувство   бесконечной   горечи
нахлынуло на него, но он напрягал все силы, стараясь не распускаться.
   - Теперь ты все знаешь, -  внезапно  заговорил  Глин.  -  Я  взял  твою
"Хэмпстедскую пустошь" и отослал в Академию.
   - Не спросив меня.
   - А если бы я спросил, ты бы позволил?
   - Нет... никогда.
   Ответ прозвучал так резко, что Глин вскинул глаза на Стефена.
   - Словом, я ее взял. И это не было сделано наобум. Прежде я поговорил с
тремя членами комиссии - Стидом, Элкинсом и Прозеро, - все трое  чертовски
славные ребята и хорошие художники. Да не смотри ты на меня так! Во всяком
случае, сделай одолжение, позволь мне объяснить, как все произошло.
   - Говори же, бога ради.
   Глин, который тоже был немало  раздражен,  еще  больше  покраснел  и  с
трудом сдержал готовую сорваться с языка резкость.
   - Можешь ругать меня, сколько душе угодно. Но запомни: я действовал  из
самых лучших побуждений. - Помолчав немного,  он  продолжал:  -  Заседание
отборочной комиссии состоялось сегодня  утром  в  одиннадцать  часов.  Ты,
наверное, знаешь,  как  это  происходит.  Члены  комиссии  -  во  главе  с
председателем - сидят  в  креслах,  поставленных  полукругом  в  одной  из
галерей Берлингтонского дворца. Служители вносят одну за  другой  картины,
ставят их на постамент, и члены  комиссии  голосуют.  В  случае  одобрения
поднимают руку или палец, в случае отклонения держат руки на коленях.  Ну,
должен тебе сказать, что в этом году картины были  на  редкость  плохие  -
ничего интересного, кроме каких-нибудь двенадцати полотен, а все остальное
- обычная мазня, серенькие пейзажи, цветы во всех видах и унылые портреты.
В таких условиях комиссии приходилось быть особо снисходительной -  ничего
иного ей не оставалось делать, так как в противном случае выставку  просто
пришлось бы отменить.
   Глин вновь умолк и провел рукой по волосам.
   - Мы уже почти заканчивали просмотр, когда внесли твою "Пустошь", -  по
правде говоря, я специально так подстроил. И должен  тебе  сказать:  после
всего, что ей предшествовало, - тут Глин хватил кулаком по  столу,  -  она
действительно производила сильное впечатление.  Воцарилась  тишина,  какая
редко бывает в этой комнате. Мои коллеги так и впились в картину  глазами.
Я сразу понял, что они ошеломлены. Я поднял руку, а за мной и те трое, про
которых я тебе говорил. Потом поднялась еще одна рука.  И  еще...  словом,
пять голосов - все из числа тех членов Академии, которые не оплевывают все
новое, восхищаются Матиссом, Боннаром и Люрса и могут отличить хорошее  от
плохого.
   Несмотря на свое решение слушать  спокойно,  Стефен  почувствовал,  как
дрожь  прошла  по  его  телу,  и  он  не  сводил  напряженного  взгляда  с
собеседника. А тот продолжал:
   - В конце комнаты сидит другая группа, они держатся всегда вместе.  Это
- старый сэр Мозес Стенсил, леди Дора Даунз, Каррингтон Вудсток  и  Мансей
Питерс. Все это старая гвардия, и силу их мы всегда недооцениваем. Стенсил
пишет только коров: он написал их больше, чем Купер, больше,  чем  Арпиньи
написал овец; говорят, он держит свою любимицу - голштинскую  корову  -  у
себя  в  студии  в  Блюмсбери.  А  Вудсток  -   тот   собачник,   типичный
здоровяк-сквайр, который запечатлел  на  своих  полотнах,  по-моему,  всех
охотничьих собак Англии и даже на заседания в Академию является в  бриджах
и белом галстуке; леди Дора занимается кенсингтонскими интерьерами  -  ты,
конечно,  видел  репродукции  в  приложениях  к   рождественским   номерам
журналов; а Питерс - это просто  Питерс.  Тут  я  ничего  больше  не  могу
сказать. Я и не ожидал, что этой компании понравится твоя картина. Да кому
нужно, чтобы она им понравилась? Тут двух мнений быть не могло.  Однако  я
не беспокоился. Есть такое неписаное  правило:  если  хоть  один  академик
голосует за картину, все остальные автоматически соглашаются с ним.  Итак,
я уже  был  уверен,  что  все  в  порядке,  как  вдруг  поднялся  Стенсил,
просеменил к постаменту, покачал головой и, повернувшись к нам, сказал:
   "Я искренне надеюсь, что  комиссия  вспомнит  о  своей  ответственности
перед нацией, прежде чем высказать благоприятное суждение об этой работе".
   Вообще-то не было случая, чтобы кто-либо выступал  с  речью  по  поводу
какой-нибудь картины, и  потому  все  смутились  и  в  комнате  воцарилось
молчание. Тут вылезла леди Дора:
   "Это, конечно, безобразно новаторское полотно".
   "Ну и что же в этом плохого? - спросил я. - Нам нужна свежая кровь".
   "Только не такая, - возразил Вудсток. -  Это  совсем  не  то,  что  нам
надо".
   Эта  маленькая  перепалка   приостановила   голосование,   и   Стенсил,
продолжавший стоять у твоей картины, посмотрел на меня:
   "Вам нравится эта живопись, мистер Глин?"
   "Очень".
   "А вы не находите, что картина слишком темна и непонятна?"
   "Нисколько".
   "В таком случае, может, вы будете любезны объяснить мне,  что  означают
эти многочисленные черные тени в нижней ее части?"
   "Это идут люди".
   "Неужели я так выгляжу, когда иду по Пикадилли?"
   "Возможно, и не так. Эти люди моложе вас".
   "Вот как. Благодарю за напоминание о  моей  древности.  А  что  это  за
экипаж слева на переднем плане?"
   "Это тележка уличного продавца, запряженная ослом".
   "Ничего подобного, - вмешался Вудсток. -  Разве  это  осел?  Вы  только
посмотрите, какие у него бабки".
   "Но это же не  цветная  фотография,  хотя,  по-видимому,  только  такая
манера письма вас и устраивает. А здесь передано настроение - и с  большим
чувством".
   "При таком варварском рисунке?"
   "Это сделано намеренно и  говорит  о  большом  мастерстве.  Неужели  вы
считаете это произведение хуже тех рабски подражательных полотен,  которые
многие из нас представляют из года в год, старательно копируя натуру?"
   Стенсил, очевидно, решил, что я  имею  в  виду  его  коров.  Он  гневно
выпучил на меня глаза:
   "Никто не заставит меня отказаться  от  законов  рисунка,  принятых  со
времен Джотто".
   "Но это же реакционный взгляд на вещи. Значит, вы считаете,  что,  если
художник отходит от омертвевших канонов, его следует осудить?"
   Старик начал терять хладнокровие, и, хотя я решил держать себя в руках,
я тоже почувствовал, что теряю власть над собой.
   "Я безусловно осуждаю это. Здесь нет ни одной  простой,  четкой  линии,
ничего натурального, это не картина, а какая-то мазня".
   "Но это искусство или нет?"
   "Почем я знаю, искусство это или не искусство! - гаркнул Стенсил.  -  Я
знаю только, что это мне не нравится. Гром и молния, мы  же  не  для  того
здесь сидим, чтобы над нами  издевались,  мы  не  можем  позволить,  чтобы
какой-то авантюрист швырнул публике в лицо горшок с  красками.  Ни  одному
истинному британцу не придется по вкусу такая картина".
   "Согласен. Вы не могли бы сделать ей лучшего комплимента".
   "Вот как, сэр? Значит, вы порицаете вкус нации?"
   "Безусловно. После того как нация столько лет питалась вашими  коровами
и собаками Вудстока, она не  может  не  страдать  хроническим  несварением
желудка".
   Я знал, что захожу слишком далеко, но кровь у меня закипела, и я уже не
мог сдержаться. В наш спор вмешался председатель:
   "К порядку, джентльмены, к порядку. Все это совершенно неслыханно. Если
уж вы хотите обсуждать  эту  работу,  то  прошу  вас  держаться  в  рамках
приличия и не переходить на личности".
   Но Стенсил уже сорвался с цепи. Он изо всех сил стукнул  об  пол  своей
тростью с набалдашником из слоновой кости - мне показалось, что его сейчас
хватит удар.
   "Господин председатель, джентльмены, члены комиссии, я уже тридцать лет
состою членом Королевской академии. Все  это  время  я  всемерно  старался
держать  в  чистоте  основы  британского  искусства.  Упорно   отказываясь
признавать все иностранные влияния и новшества, всякие  эксперименты,  все
эти экспрессионизмы и экзотицизмы,  я  при  всей  моей  скромности  должен
признать, что помог  сохранить  в  первозданной  чистоте  наше  культурное
наследие. Я всегда мог честно смотреть в глаза  людям  и  утверждать,  что
здесь, на выставках Королевской академии, народ нашей страны  увидит  лишь
солидные, благопристойные и здоровые произведения".
   Глин помолчал и глотнул грога.
   - С нашего конца комнаты послышались возражения. Но Стенсил продолжал:
   "Что представляет  собой  это  так  называемое  современное  искусство?
Сейчас скажу. Дурацкая, бессмысленная мазня - и ничего больше. Один наглец
посмел на днях заявить, что Ренуар более  крупный  художник,  чем  Ромней.
Если бы я при этом присутствовал, говорю  вам  прямо,  я  бы  отлупил  его
палкой. Что  означает  яркая  мазня  французов?  Маскировка,  прикрывающая
плохую технику. Если человек пишет зеленый луг, то это должен быть луг,  а
не серо-зеленые пятна. Не нужно нам это  жонглерство  формой  и  красками,
которое не может прийтись по душе ни одному  разумному  человеку.  Все  вы
знаете, что недавно за счет налогоплательщиков  в  одном  из  общественных
парков нашего города была установлена некая ультрасовременная  статуя.  По
мысли автора, это должно было изображать женщину - упаси бог наших жен так
выглядеть! Словом, эта статуя так возмутила и  разгневала  добропорядочную
публику, живущую поблизости, что однажды ночью честные  граждане  вымазали
ее дегтем и  облепили  перьями,  после  чего  -  хвала  провидению!  -  ее
вынуждены были убрать. Должен вам сказать, что я  считаю  эту  картину  не
менее вредной. Она оскорбляет взор, в ней все неправдоподобно,  безобразно
и гнусно. И так же похоже на Хэмпстедскую пустошь, как эта моя палка.  Все
здесь построено на опасном отступлении от общепринятых представлений.  Это
же социализм в самой неприкрытой  его  форме!  Джентльмены,  мы  не  можем
одобрить вещь, которая говорит об упадке  изящества  и  хорошего  вкуса  и
способна  лишь  смутить  и  развратить  умы   молодого   поколения   наших
художников. Никто не знает, когда  может  разразиться  революция.  И  наша
обязанность - придушить ее в зародыше".
   Еще раз постучав палкой, Стенсил сел. К этому времени я  уже  кипел  от
ярости. Передо мной стояло твое прекрасное полотно, а рядом - этот... этот
рисовальщик коров, которому недоступна ни одна твоя линия, ни один  мазок.
И я увидел, как все эти кретины бросились поздравлять старикана. Я вскочил
на ноги.
   "Вы говорите, что наша обязанность -  душить.  А  я  считаю,  что  наша
обязанность - поощрять и поддерживать. Бог мой, мы же не полисмены! Почему
мы должны убивать все молодое  и  смелое  в  искусстве?  Все  оригинальные
художники прошлого столетия пали жертвой такого убийства. Курбе и Делакруа
- оба получили удар ножом в спину,  в  то  время  как  Барбизонская  школа
изготавливала свой традиционный хлам и восхвалялась до небес.  Насмешки  и
оскорбления  преследовали  импрессионистов.  Сезанна  называли   бездарным
маляром,  деревенщиной,  Ван-Гога  -  психопатом,  Гогена  -  недопеченным
любителем, от чьих работ будто бы несет дохлой крысой. "Диких"  освистали.
Брака поносили, Сера и Редона объявили сумасшедшими.  Вы  все  это  можете
проверить, это написано черным по белому.  Всегда  находился  какой-нибудь
чертов поклонник отживших  традиций,  который  считал  талантливую  работу
выпадом против себя  лично,  оскорблением,  подрывом  основ  и,  снедаемый
завистью, выступал против нее с усмешечкой на устах и камнем  за  пазухой.
Но, несмотря  на  это,  творения  этих  художников  живут,  а  человека  с
усмешечкой никто даже и не помнит.  И  можете  сколько  угодно  надо  мной
издеваться, но я готов держать пари, что  картина,  которая  стоит  сейчас
перед нами, будет жить после того, как все присутствующие в  этой  комнате
давно подохнут и будут забыты".
   Немножко успокоившись. Глин снова отхлебнул из стакана,  затем  покачал
головой:
   - Я не должен был так вести себя, Десмонд, но, клянусь небом, я  ничего
не мог с собой поделать. Некоторое время все  растерянно  молчали.  Затем,
поскольку никто, по-видимому, не собирался говорить, председатель -  а  он
славный малый и ему  хотелось  поскорее  кончить  эту  свару  -  предложил
проголосовать. И тут произошла совершенно дурацкая история. Я  чувствовал,
что в целом комиссия настроена благоприятно. Могу поклясться, что это было
так. Они были за тебя и уже собирались поднять  руки,  как  вдруг  Питерс,
который за все время ни разу рта не раскрыл, сказал:
   "Одну минуточку".
   Все уставились на него, а он нагнулся и сквозь сползшее на кончик  носа
пенсне принялся разглядывать твою подпись. Затем снова опустился в кресло.
   "Джентльмены, - сказал он, - до сих пор я воздерживался  от  участия  в
споре, ибо у меня возникло смутное  подозрение,  что  я  уже  видел  нечто
подобное несколько лет  тому  назад.  Теперь  я  убежден  в  этом.  Должен
поставить вас в известность, что автор  этой  картины  не  кто  иной,  как
художник, чьей кисти принадлежат печальной славы чарминстерские панно.  Он
был осужден в открытом судебном заседании за  "создание  и  экспонирование
непристойных произведений искусства".
   Это, разумеется, произвело сенсацию, и - бог мой! - хотел бы я, чтоб ты
видел, как засияла от удовольствия физиономия Стенсила.
   "Я же говорил, что это - мазня дегенерата. И вот, видите, я прав!"
   А Питерс продолжал:
   "Как же мы можем взять на  себя  ответственность  за  поощрение  такого
человека?  Согласившись  выставить  эту  картину,  мы  тем  самым  вынесем
одобрение автору и всему его творчеству".
   Я понял, к чему клонится дело, и снова вскочил:
   "По поводу чего мы все-таки выносим свое суждение -  по  поводу  панно,
которые  были  сожжены  из-за  полного  невежества,  или  по  поводу  этой
картины?"
   Не помню уже, что я еще говорил, - я был так разъярен, что сам не знал,
какие употреблял выражения, могу, сказать только, что они были  смелыми  и
страстными. Но все это ни к чему не вело, и я это прекрасно сознавал. Даже
те, кто прежде готов был поддержать тебя, сейчас не пошли бы  на  скандал.
Мне оставалось только одно. Я сделал это по  доброй  воле  и,  клянусь,  с
великим удовлетворением. Я немедленно заявил, что подаю в  отставку.  И  я
чертовски рад, что поступил так. Размяк  я  за  эти  годы,  Десмонд,  стал
рыхлым, слабохарактерным, и работы мои  ничего  не  стоят  в  сравнении  с
прежними. Надоело мне до смерти малевать по заказу портреты  Хаммерхеда  и
ему подобных, опостылело  выписывать  ордена  на  выпяченной  груди  наших
пэров. Снаряжу-ка я, как прежде, свой караван и подамся вместе с  Анной  в
Северный Уэльс. Может, мне удастся  написать  там  что-нибудь  стоящее.  А
теперь, когда я выложил тебе все, как на духу, надеюсь, что ты  не  будешь
на меня очень сердиться. Сейчас я признаю, что поступил неправильно.
   Попробуйте-ка втолковать этим тупицам - членам комиссии, что перед ними
шедевр! Рембрандту пришлось столкнуться с этим,  когда  его  в  Амстердаме
притянули к суду за долги. То же самое  довелось  испытать  и  Эль  Греко,
когда он стоял перед испанской инквизицией.  Надеюсь  только,  что  ты  не
станешь слишком близко  принимать  это  к  сердцу.  Что  нам  за  дело,  в
конце-то, концов, до общественного мнения, раз это общество невежд! Выпьем
еще!
   Стефен молча глядел на приятеля, лицо его было  бледно  и  бесстрастно.
Слушая  пространный  рассказ  Глина,   которым   тот   стремился   отчасти
оправдаться в собственных глазах, он испытал гнев и отчаяние,  сменившиеся
теперь холодным безразличием. И все же нанесенная ему рана была глубока, и
он знал, что она будет ныть. Хоть бы уж Ричард оставил  его  в  покое,  не
вмешивался больше, просто оставил бы  в  покое.  Но  в  измученном  сердце
Стефена не было горечи, и он ничем не выдал перед  приятелем  своих  новых
мук, которые тот разбередил в нем. Он протянул ему руку.
   Глин уже выпил свой грог и, заметно захмелев, дружески хлопнул  Стефена
по плечу:
   - Пошли! Я провожу тебя домой, и, если что не