так,  мы,  черт  побери,
сумеем за себя постоять.



5

   Не следует забывать, что искусство, как один из элементов  национальной
культуры,  -  вещь  немаловажная.   Громкий   скандал,   разразившийся   в
Королевской академии, был для газет поистине манной небесной: он  пришелся
на мертвый сезон, когда  за  скудостью  материала  репортерам  приходилось
пробавляться каким-то банальным убийством  в  Глазго  и  малоувлекательным
светским бракоразводным процессом,  дабы  удовлетворить  своих  падких  до
сенсаций читателей. Судебным процессом в  Чарминстере  заинтересовалась  в
свое время главным образом местная  пресса.  Новый  скандал  получил  куда
более широкую огласку - тут особенно  постарались  те  воскресные  газеты,
которые, стоя на страже английской нравственности, видят свой долг в  том,
чтобы как  можно  полнее  освещать  наиболее  пикантные  нарушения  границ
благопристойности в наши дни. С их легкой руки  новый  скандал  разворошил
пепел старого. Извлеченные из архива подшивки  "Чарминстер  кроникл"  были
тщательно  проштудированы   на   предмет   выуживания   наиболее   лакомых
подробностей. Из "Каунти газет" был перепечатан портрет Стефена на  скамье
подсудимых. Арчибальд  Догетти,  первейший  оплот  и  поборник  английской
нравственности,  чьи  статьи  в   "Юниверс   ньюс"   читались   миллионами
подписчиков, сам Арчибальд Догетти, только что  поднявшийся  еще  на  одну
ступеньку славы за публичное бичевание незадачливой романистки, написавшей
книгу под названием "Одинокое сердце",  мертвой  хваткой  вцепился  в  эту
скандальную историю. Под уничтожающим  заголовком  "Живопись  бесноватого"
справедливое негодование излилось с его  пера.  Что,  вопрошал  Арчибальд,
стряслось с нашей доброй  старой  Англией,  если  одному  из  ее  наиболее
ценных, наиболее  почитаемых  и  почтенных  институтов  нанесено  подобное
оскорбление,  если  в  его  бастионы  насильственно  вторглись  безвестные
революционные творения, созданные заведомо порочной, развращенной кистью?!
Впрочем, не все вопли звучали столь же высокопарно. Периодические  издания
более легкомысленного направления отозвались на это ироническим смешком, с
эстрадных подмостков прозвучали шуточки, а  в  одном  из  иллюстрированных
еженедельников   появилась   карикатура,   на   которой   был    изображен
подозрительного вида субъект, атакующий почтенного академика в цилиндре на
ступеньках Берлингтонского дворца. Подпись под  карикатурой  гласила:  "Не
угодно ли приобрести хорошую порнографическую открытку, сэр?"
   Все эти дни Стефен продолжал работать с тем полным отсутствием интереса
к событиям внешнего мира, которое приняло у него теперь форму равнодушного
презрения. Снова без какой-либо провинности с его стороны он был  прикован
к позорному столбу  и  выставлен  на  всеобщее  осмеяние.  Как  это  могло
случиться, что именно он, человек,  по  натуре  столь  тихий,  скромный  и
замкнутый, всю жизнь стремившийся только к одному - чтобы его  оставили  в
покое и не мешали заниматься любимым искусством, - что  именно  он  должен
был  вызвать  против  себя  такую  бурю  возмущения?  Один  предприимчивый
журналист счел необходимым в интересах читателей познакомить их  "в  общих
чертах" с биографией Стефена и, старательно перечислив все, что  произошло
с художником за последние годы - разрыв с церковью, с семьей и, главное, с
Англией, - обрисовал его  как  презренного  выродка,  вполне  заслужившего
ненависть своих соотечественников.
   Жизнь научила глубоко впечатлительного по  натуре  Стефена  выдержке  и
самообладанию, что помогло ему оставаться хотя бы внешне невозмутимым  под
ударами судьбы. Но так больно били его враги, так часто язвили насмешками,
что он достиг в конце концов той степени свободы духа,  которая  позволяла
ему не слышать, что о нем говорят, не замечать, что с  ним  происходит.  И
лишь порой бывали минуты, когда он терял почву под ногами и  его  внезапно
охватывал  необъяснимый  страх.  Тогда   жизнь   начинала   казаться   ему
нереальной, она пугала его, и он чувствовал, что у  него  нет  больше  сил
бороться с судьбой. Он видел, что утратил нечто, ценимое им  превыше  всех
благ: ощущение собственной безвестности и спокойную уверенность в том, что
ты никому не нужен, никто тебя не замечает, ты -  песчинка,  затерянная  в
безграничном  людском  океане.  Нервное  напряжение  сказывалось,  как  ни
пытался Стефен это скрыть, и, когда начала стихать шумиха, он почувствовал
себя совсем разбитым,  и  впервые  в  жизни  его  стали  одолевать  дурные
предчувствия.
   Он привык теперь засиживаться допоздна в хижине Тэпли  у  реки.  Часами
сидел он здесь, понурившись, глядя на черную, подернутую рябью  от  резких
порывов ветра воду, на  буксирный  пароходик,  выплывавший  из-под  моста,
волоча за собой  вереницу  барж,  мигающих  в  ночи  зелеными  и  красными
глазами. Плеск воды, красота и  незримое  обаяние  ночи  умиротворяли  его
душу, но он не позволял себе расчувствоваться и  думал  только  о  работе,
которой занимался сегодня и которую продолжит  завтра.  Потом,  во  мраке,
возвращался домой на Кейбл-стрит, держась в тени  строений,  словно  желая
остаться незамеченным.
   Однажды в субботу он задержался  у  реки  дольше  обычного.  Вернувшись
домой, он почувствовал себя смертельно усталым. Ему казалось,  что  горло,
которое побаливало целый  день,  теперь  как-то  странно  онемело.  Дженни
быстро собрала ему поужинать, достала из печки горячий деревенский пирог и
присела к столу напротив мужа. Стефен с облегчением принялся за еду, а она
молча наблюдала за ним. Она поняла, что ему не хочется разговаривать.  Его
измученный вид тревожил Дженни, но она была слишком сдержанна и  тактична,
чтобы говорить с ним об этом.
   Поужинав, Стефен занял свое обычное место у  очага.  Положив  альбом  с
набросками на колени, он, не отрываясь, смотрел в огонь, на возникавшие из
золотистого  пламени  благородные,  героические  фигуры,  создаваемые  его
воображением. Дженни перемыла посуду, сняла фартук и принялась за вязанье.
Очнувшись от своей задумчивости, Стефен поглядел  на  жену.  Наступил  тот
час, когда они обычно беседовали друг с другом, избегая, однако,  касаться
неприятных событий последних дней. Чаще  всего  их  беседа  ограничивалась
незначительными, будничными домашними делами, но она  давала  им  ощущение
близости, делала Дженни счастливой, и Стефен знал это. Сегодня он особенно
остро чувствовал эту близость. Безыскусная женственность Дженни, созданная
ею атмосфера тепла и уюта притягивали к ней Стефена. Он начал рассказывать
ей о том, что делал днем. Внезапно голос у него сорвался  на  полуслове  и
перешел в хриплый шепот. Это случалось с ним уже  не  впервые,  но  сейчас
произошло  столь  неожиданно,  что  Дженни  подняла  глаза  от  вязанья  и
пристально поглядела на мужа. Стефен уловил тень тревоги,  пробежавшую  по
ее лицу. Немного помолчав, он прохрипел, с трудом выговаривая слова:
   - Ну, вот опять. Весь день я чувствовал, что потеряю сегодня голос. Так
оно и есть.
   - Ты простудился. - Она  говорила  рассудительно,  с  оттенком  мягкого
укора (ведь сколько раз пеняла она ему на то, что он не бережет себя),  но
все это было лишь притворством, которым она старалась прикрыть обуревавшую
ее тревогу.
   Стефен покачал головой:
   - Нет, горло у меня не болит.
   - И глотать не больно?
   - Нет.
   - Дай-ка я взгляну.
   Он покорно подчинился. Она достала из буфета ложку, прижала ему язык  и
тщательно осмотрела горло.
   - Ничего не вижу. Ни красноты, ни опухоли.
   - Ничего и нет.
   - Может быть, и нет, - твердо сказала она, - но  только  завтра  ты  на
реку не пойдешь. Разве что потихоньку от меня. Это тебя там продуло.  И  я
сегодня же предупрежу капитана.
   - Ладно... У меня есть над чем поработать и в мастерской.
   - Только если будешь чувствовать себя  получше.  А  сейчас  тебе  нужно
выпить чего-нибудь горячего.
   Она  приготовила  ему  питье  из  рома,   разбавленного   кипятком,   и
черносмородинного джема, который сама варила. Этот напиток Дженни  считала
панацеей при любых болезнях горла. Стефен выпил полный  стакан  обжигающей
жидкости и почувствовал благодатную испарину. После этого Дженни заставила
его лечь в постель.
   На следующее утро голос к нему вернулся, и он до  полудня  работал  над
этюдом Темзы. Но после второго завтрака он снова охрип, и в  четыре  часа,
со смущенным видом выйдя из мастерской, жестами  дал  понять  Дженни,  что
совсем потерял голос.
   -  Ну,  значит,  решено,  -  непреклонно  заявила   Дженни.   -   Нужно
посоветоваться с врачом.
   Он пытался протестовать, что в его положении было  нелегко,  но  Дженни
осталась неумолима.
   - Нет, - решительно сказала она. - Мы должны знать, что это за  напасть
такая. Одно дело, когда понимаешь, что за болезнь, а тут мы, как в  темном
лесу, и я сейчас же иду за доктором Перкинсом.
   Дженни была встревожена не на шутку и ухватилась за представившуюся  ей
возможность показать Стефена врачу местной страховой кассы - она уже давно
хотела это сделать, но Стефен всякий раз раздраженно отмахивался.  Поэтому
теперь она с решительным видом накинула дождевой плащ, ушла и почти тут же
вернулась с известием, что  доктор  Перкинс  уехал  куда-то  отдохнуть  на
несколько дней. Однако экономка  пообещала  прислать  его  помощника,  как
только тот вернется после дневного обхода.
   Не успела она сообщить это, как к Стефену внезапно вернулся голос и  он
опять заговорил, будто ничего и не было.
   - Вот видишь, -  сказал  он  с  досадой.  -  Ты  поднимаешь  шум  из-за
пустяков. Обыкновенная простуда или нервы, словом, какой-то вздор.
   Он ушел в мастерскую работать, а Дженни, пожав плечами,  поглядела  ему
вслед. Она была сбита с толку и спрашивала себя, не поддалась ли она  и  в
самом деле излишней панике.  Не  зная,  на  что  решиться,  она  принялась
чистить овощи на ужин. Прошел час, по доктор  не  появлялся.  В  субботний
вечер прием у доктора Перкинса всегда был большой,  и  Дженни  уже  начала
сомневаться, что его помощник вообще придет.  Но  в  эту  минуту  зазвенел
дверной колокольчик, и, отворив дверь, она увидела  перед  собою  молодого
человека, который, не мешкая ни секунды и не дожидаясь приглашения, шагнул
через порог.
   - Я доктор Грей. Где ваш больной?
   Дженни провела его на кухню, кликнула Стефена  и  оставила  их  вдвоем.
Доктор положил сумку, снял шляпу, но остался в пальто,  всем  своим  видом
давая понять, что ему дорога каждая секунда. Он был уже  не  так  юн,  как
могло показаться с первого взгляда, лет тридцати, и его грубоватое, хотя и
не лишенное приятности лицо выражало крайнюю степень усталости  и  досады:
вот, мол, извольте работать до  упаду,  да  еще  в  такой  обстановке,  от
которой тебя с души воротит!
   - Это вы больной? - спросил он с резким северным акцентом. - И  что  же
вас беспокоит?
   - Да какие-то пустяки, ерунда, в сущности. Но вот жена встревожилась. У
меня временами пропадает голос.
   - Вы хотите сказать, что по временам вы совсем не в состоянии говорить?
   - Да. Во всяком случае, не могу говорить так, чтобы меня было слышно.
   - А в остальное время говорите нормально?
   - Мне кажется, да. Небольшая хрипота бывает, пожалуй.
   - А горло болит?
   - Нисколько.
   - Какие еще жалобы?
   - Никаких. Да, вот еще: горло как будто немеет. Фантазия, вероятно.
   Доктор Грей нетерпеливо прищелкнул языком. Разумеется, фантазия,  опять
один из этих проклятых неврозов,  подумал  он,  быть  может,  истерическая
афония. Впрочем, стоявший перед  ним  человек  не  производил  впечатления
истерического субъекта, это явствовало хотя бы из того, что он не придавал
большого значения своей болезни.
   - Позвольте я вас осмотрю. - Стефен расстегнул ворот  рубашки,  и  врач
нетерпеливо прибавил: - Да нет, нет. Этого мало, разденьтесь  до  пояса  и
сядьте на стул.
   Слегка покраснев, Стефен сделал, как ему было велено. Доктор  вынул  из
сумки круглое зеркальце, укрепил его у себя на лбу и, направив  луч  света
на  зеркальную  поверхность  ларингоскопа,  тщательно   исследовал   горло
Стефена. Затем,  не  произнеся  ни  слова,  достал  стетоскоп  и  принялся
выслушивать легкие, после чего вздумал поинтересоваться кончиками  пальцев
Стефена. Весь  осмотр  занял  не  больше  пятнадцати  минут,  хотя  и  был
произведен довольно тщательно.
   - Можете одеться. - Доктор сложил инструменты в сумку и  резко  щелкнул
замком. - Давно вы кашляете?
   - Кашляю? Да... Последние годы у меня частенько бывает бронхит.
   - Ах, вот как - бронхит?
   - Ну да. У меня всегда были слабые легкие.
   - Всегда? А не можете ли вы припомнить, когда вы в первый раз  схватили
сильную простуду и у вас появилась боль в боку, которая держалась довольно
долго, и вы никак не могли от нее избавиться?
   Внезапно перед глазами Стефена встал Ла-Манш,  пароход,  переправа  под
проливным дождем и затем - Нетье.
   - Могу, - сказал он, - это было лет пятнадцать назад.
   - А после этого у вас шла когда-нибудь горлом кровь?
   - Шла.
   - Как часто?
   -  Всего  два  раза,  -  отвечал  он,  умалчивая  о   первом   приступе
кровохарканья в Испании.
   - Когда шла впервые, сколько лет назад? Лет четырнадцать примерно?
   Снова прошлое ожило в памяти Стефена: белая монастырская келья  и  лицо
преподобного Арто, склонившееся над ним.
   - Да.
   - Ну конечно! - Доктор уже  вымыл  руки  над  раковиной  и  вытирал  их
кухонным полотенцем. - Все это время у вас были  не  в  порядке  легкие  и
дважды шла горлом кровь. И вы ни разу при этом не попытались уяснить  себе
причину этих недомоганий?
   - Я не думал, что это серьезно. И я всегда был очень занят.
   - Чем именно?
   - Живописью.
   - Вы художник?
   - Да.
   - Вот оно  что!  -  Доктор  Грей,  уроженец  солидного  индустриального
Манчестера, израсходовал, казалось, на это восклицание  весь  имевшийся  у
него в наличии запас иронии.
   Неожиданно у него мелькнула какая-то мысль.
   - Черт побери, уже не тот ли вы художник, из-за которого  было  столько
шума в газетах?
   - Разве это имеет какое-нибудь значение?
   Молчание.
   - Да нет... Нет, конечно.
   Доктор с любопытством  и  даже  -  несмотря  на  свою  профессиональную
черствость - не без сочувствия посмотрел на Стефена. Какая  цепь  событий,
какое беспечное, бездумное, упорное пренебрежение к своему здоровью  могло
незаметно  для  него  самого  привести  этого  странного  человека,   явно
джентльмена по происхождению и воспитанию, к такому  плачевному  концу,  о
котором он сам еще не подозревает? И что можно тут  поделать?  А  главное,
как ему об этом сказать?
   Доктор был человек способный и честолюбивый. Он  пошел  в  помощники  к
ист-эндскому врачу с единственной  целью  -  немножко  подработать,  чтобы
потом иметь возможность заняться научной деятельностью и получить степень.
Медицинская практика такого рода не вызывала в нем никакого интереса, и он
обычно разговаривал со своими больными откровенно,  даже  почти  грубо.  И
сейчас перед его глазами уже маячила  душная,  пропахшая  потом  приемная,
битком набитая пациентами. К тому же он еще ничего не ел с полудня. И  все
же что-то заставило его удержаться от  обычных  резкостей.  Он  присел  на
подлокотник кресла.
   - Вот что, - сказал он. - Я должен сообщить вам, что вы больны довольно
серьезно.
   - Что же у меня такое?
   Доктор опять немного помолчал.
   - Порядком запущенный туберкулез легких.
   - Вы шутите?!
   - Увы, нет. У вас старая каверна в правом легком. А теперь  и  в  левом
легком идет активный процесс... и задета гортань...
   Стефен побледнел и оперся рукой о стол.
   - Но как же так, я не понимаю... Я всегда был  на  ногах...  Чувствовал
себя хорошо...
   - В этом-то вся подлость этой окаянной болезни. - Доктор Грей с мрачным
ожесточением покачал головой. -  Она  коварна.  Ее  токсины  создают  даже
ощущение хорошего самочувствия. Spes phthisica - называется это  на  нашем
медицинском  языке.  К  тому  же  эта  болезнь  может  на  какое-то  время
затихнуть, а затем вдруг происходит вспышка. Так было и с вами.
   - Понимаю. Что же нужно делать?
   Доктор уставился глазами в потолок.
   - Вам нужно переменить обстановку.
   - А точнее?
   - Уехать в санаторий.
   - Мне это не по средствам.
   - Ну, тут существуют различные  возможности...  Это  можно  устроить...
через одну из больниц... - В голосе доктора звучала наигранная бодрость.
   - Сколько времени придется мне там пробыть?
   - По крайней мере год, а может, и больше.
   - Год! А я смогу там писать?
   Доктор Грей решительно покачал головой:
   - Ни под каким видом. Вы будете лежать на спине в постели, дорогой сэр,
на свежем воздухе.
   Стефен молчал, глядя прямо перед собой в одну точку.
   - Нет, - сказал он. - Этого я не могу.
   - Для вашего же блага...
   - Нет, доктор. Я должен работать. Если я брошу работу, это меня убьет.
   - Боюсь,  что  если  вы  будете  продолжать  работать...  -  Доктор  не
договорил, слегка пожал плечами и сурово поглядел Стефену в глаза.
   Снова наступило молчание. Стефен провел языком по пересохшим губам.
   - Скажите мне правду. Если я останусь дома и буду продолжать  работать,
что тогда?
   Доктор Грей хотел было что-то сказать, затем передумал.  Ходить  вокруг
да около было не в его натуре, и все же что-то мешало ему выложить  правду
напрямик, и он ответил уклончиво:
   - Трудно сказать. Если повезет, вы можете протянуть довольно долго.
   Оба стояли молча.  Затем  доктор,  казалось,  спохватился,  вытащил  из
кармана пальто блокнот с бланками  рецептов,  быстро  прописал  лекарство,
вырвал листок и протянул его Стефену.
   - Закажите в аптеке. Здесь тонизирующее и креозот для горла, это должно
принести вам некоторое облегчение. Поберегите себя, пейте как можно больше
молока, глотайте по  столовой  ложке  рыбьего  жира  три  раза  в  день  и
попросите вашу жену - вы ведь, кажется,  женаты?  -  заглянуть  ко  мне  в
приемную завтра утром. Мой гонорар - три шиллинга шесть пенсов.
   Стефен расплатился, доктор кивнул, взял сумку, надел шляпу  и,  сказав,
что его можно не провожать - он сам  найдет  дорогу,  -  вышел  из  кухни.
Хлопнула входная дверь, за окном прозвучали  шаги  и  смолкли.  Воцарилась
необычная тишина. Стефен стоял, не двигаясь. Затем в кухню вошла Дженни, и
он обернулся.
   Она медленно приближалась к нему, и, увидав ее напряженное,  испуганное
лицо, заметив, какие отчаянные усилия она делает,  чтобы  держать  себя  в
руках, Стефен понял: она слышала все. Они посмотрели друг другу в глаза.
   - Ты поедешь полечиться, Стефен?
   - Ни в коем случае.
   - Ты должен.
   - Нет, я ненавижу больницы, не хочу  разлучаться  с  тобой  и  не  могу
бросить работу.
   Она подошла к нему совсем близко. Мысли  у  нее  путались,  внезапность
этого удара ошеломила ее. Впрочем,  разве  неясное  предчувствие  беды  не
томило ее уже давно? Она яростно корила себя за то, что потакала  Стефену,
когда он беспечно относился к своей болезни, оказавшейся такой  серьезной.
Глотая слезы,  вид  которых  всегда  раздражал  Стефена,  она  молила  его
образумиться, но в ответ на все ее уговоры он только упрямо мотал головой.
   - Если у меня действительно эта штука, так здесь уж мало чем  поможешь.
Но доктора тоже не все знают. Возможно, я вовсе не так уж серьезно  болен,
как ему кажется. И, во всяком случае, он  сказал,  что  мне  нужен  только
свежий воздух.
   При этих словах он вскинул голову. Какая-то мысль внезапно озарила его.
Маргет! Он всегда поправлялся там. Вот уж где к его услугам будет  сколько
угодно чудесного воздуха. В самом деле, он ведь был так серьезно  болен  и
совсем  оправился  в  Маргете.  Он  любил  это  место,  самые   счастливые
воспоминания были связаны с ним... И, кроме того, он сможет продолжать там
свою работу в тишине и покое. И Стефен сразу - не сознавая, насколько  это
сам