а:  подмечая,  что  в
антрактах публика поглядывает на него и узнает, он держался,  несмотря  на
живописную богемную внешность (а был он в плисовой куртке, серой рубашке и
красном галстуке - одеянии, резко  выделявшемся  среди  окружающих  черных
фраков  и  белых  манишек),  с  достоинством  академика,   который   может
потребовать пятьсот гиней за поясной портрет и настоять, чтобы его  работы
на выставках висели на видном месте. Перемены, которые произвела  слава  в
могучей личности Ричарда, были не слишком печальными, но они были налицо.
   Друзья некоторое время простояли у входа на станцию метро "Бау-стрит".
   - Ты уверен, что не хочешь выпить хоть рюмочку?
   -  Нет,  благодарю.  Я  сейчас  пойду  на   автобусную   остановку   на
Оксфорд-стрит.
   - В таком случае - до скорой встречи. А к тому времени, я думаю, у меня
будут для тебя интересные новости.
   Это был самый ясный намек, на который Глин отважился в течение  вечера,
но, как и все предыдущие, он, видимо, не дошел до сознания Стефена. И  все
же Ричард считал, что известный сдвиг сделан.
   Они обменялись рукопожатием, Глин направился к Стрэнду, а  Стефен  -  в
противоположную сторону. И чуть не столкнулся с  женщиной,  выходившей  из
театра. Он машинально отступил, пробормотав какое-то извинение, и в ту  же
секунду узнал Клэр.
   - Вы! - еле слышно прошептала она.
   По выражению ее лица - сначала испуганному, потом вдруг застывшему - он
понял, как мучительна ей эта встреча; они неподвижно стояли рядом на почти
безлюдной улице, молча глядя друг на друга, словно две восковые фигуры  из
расположенного неподалеку заведения мадам Тюссо. Именно  это  сравнение  и
пришло в голову Стефену, но, прежде чем он успел положить  конец  нелепому
молчанию, Клэр заговорила - торопливо, сбивчиво:
   - Стефен! Просто глазам своим не верю! Вот уж никогда бы  не  подумала,
что встречу вас здесь! Вы были в опере?
   - А вы полагаете, что я вышел из учреждения напротив?
   Он не мог не съязвить, но сосредоточенное и покорное  выражение,  сразу
появившееся на ее лице, и взгляд, который она бросила  на  синюю  лампочку
полицейского участка напротив, побудили его добавить:
   - Да, в виде исключения я был сегодня в опере. А  вы,  наверно;  ходите
сюда довольно часто.
   - На все спектакли сезона. Музыка для меня - большая радость.
   Но тон, каким это было сказано, говорил, что музыка была  для  Клэр  не
радостью, а скорее утешением; о том же говорило и скорбное лицо,  которое,
утратив краски и мягкие  очертания  юности,  стало  почти  угловатым,  под
глазами залегли тени, нос словно бы  удлинился,  а  подбородок  вытянулся.
Черное платье, хотя  и  сшитое  с  превосходным  вкусом,  однако  лишенное
каких-либо украшений, равно как  и  черный  кружевной  шарф,  который  она
накинула на голову, придавали ей не просто строгий, а почти суровый вид.
   - Вы один? - спросила она после мучительного молчания.
   - Сейчас - да. Мой приятель уже ушел.
   Она помедлила, собираясь с духом.
   - В таком случае, может быть, зайдете ко мне побеседовать? Не можем  же
мы стоять так на улице. Я живу совсем рядом, на Найтс-бридж.
   Приглашение было сделано деловитым тоном, и хотя Стефен  спешил  домой,
он все же кивнул в знак согласия,  возможно,  правда,  его  заинтересовала
происшедшая в ней перемена. Ее машина - темно-синий открытый  "даймлер"  -
стояла неподалеку, и через несколько минут они уже быстро катили на  запад
по пустынным улицам.
   - Какая роскошь, Клэр! - насмешливо заметил он. - Эта  штука,  пожалуй,
получше вашей старой "де дион".
   - Эта машина взята напрокат, - возразила  она.  -  У  меня  теперь  нет
собственной. Я беру ее из гаража. По вечерам  я  вполне  могу  обойтись  и
метро. А днем пользуюсь ею... езжу на работу и с работы.
   Его слух неприятно резанула нотка жалости к  себе,  прозвучавшая  в  ее
тоне. К чему эта поза мученицы, добровольно обрекшей  себя  на  неудобства
лондонского метрополитена? Но он спросил лишь:
   - Вы работаете?
   Она наклонила голову.
   -  В  приюте  святого  Варнавы  для  бедных  девушек.  Я  там  почетный
секретарь. А руководит всем этим наш уважаемый отец Лофтус.
   - Лофтус! - воскликнул он.
   - Да, это изумительный человек. Он был для меня... - она  помедлила,  -
...большой моральной поддержкой.
   Стефен хотел было что-то сказать, но промолчал. Вскоре они добрались до
Слоун-стрит, где она снимала квартирку на верхнем этаже бывшего  особняка.
Она  провела  его  в  гостиную  -  длинную,  довольно  узкую,  но  приятно
обставленную комнату, выдержанную в серовато-серебристых тонах, с пушистым
ковром и строгой мебелью. На стенах, друг против друга, в рамах  из  белой
полированной сосны, висели его картины, которые она купила семь лет назад.
   - Они хорошо здесь выглядят,  правда?  -  спросила  Клэр,  заметив  его
взгляд, и, прежде чем он успел что-либо сказать, продолжала  с  наигранной
живостью,  по-видимому  скрывавшей  душевное  волнение:  -  Вы,  очевидно,
узнаете здесь  кое-что  из  моих  старых  вещей.  Я  многое  перевезла  из
Броутона. Я ведь почти все время провожу здесь. Езжу  только  к  детям  на
каникулы. Николае уже учится в Веллингтоне, а Гарриэт - в Родине.  Вот  их
портреты, на бюро.
   Она  указала  на  фотографию  в  серебряной  рамке   и,   пока   Стефен
рассматривал снимок, сняла шарф и перчатки и подошла к небольшому столику,
на котором стоял термос и накрытое салфеткой блюдо.
   - Хотите чего-нибудь выпить? Садитесь, пожалуйста. Тут у  меня  горячее
молоко. Но, может быть, вы предпочтете виски с содовой?
   Он мог бы поклясться, что она вздохнула с облегчением, когда он сказал,
что предпочитает молоко. Несмотря на ее оживление, он чувствовал, что  она
очень нервничает, хочет довериться  ему  и  вместе  с  тем  ужасно  боится
уронить себя в его глазах. Пока она наливала молоко, он исподтишка  изучал
ее. От ноздрей ко рту у нее  пролегли  морщины  разочарования.  Она  стала
более разговорчивой - ему казалось, что она все время  подстегивает  себя,
стараясь поддержать беседу. На письменном столе стояла  картотека,  лежало
несколько блокнотов, список прошений - словом, разные бумаги, связанные  с
ее благотворительной деятельностью, а над всем этим, рядом  с  фотографией
детей, - большой портрет священника, красивого,  с  высоким  целомудренным
челом, от которого, казалось, так и веяло величественным спокойствием.  То
был, бесспорно, Лофтус. Стефен подошел поближе, чтобы рассмотреть его.
   - Это и есть священник приюта святого Варнавы?
   - Вы знаете отца Лофтуса?
   - Когда-то знал. Он жестоко обошелся с Дженни...  моей  женой...  когда
она работала в Доме благодати. - И небрежно добавил: - У него здесь вполне
откормленный вид.
   - Ах, Стефен, как  можно  так!  Вы  только  посмотрите,  какое  у  него
благородное лицо.
   - На фотографии  человека  можно  сделать  каким  угодно,  Клэр.  -  Он
улыбнулся без тени ехидства. - А вот если бы я вздумал написать его, я  бы
проник под этот толстый слой жира. - Внезапно он расхохотался  -  это  был
короткий спазматический смех,  закончившийся  приступом  кашля.  Он  вытер
глаза выпачканным красками  платком.  -  Извините.  Мне  просто  пришло  в
голову, что я ведь и сам чуть не стал таким.
   Она молчала и даже не сказала того, что  само  просилось  на  язык.  Он
снова сел.
   - Как поживает Джофри?
   Она мучительно покраснела, но ответила совершенно спокойно:
   - Полагаю, что хорошо. Мы не виделись уже несколько месяцев.
   Теперь ему  уже  нетрудно  было  сложить  вместе  разрозненные  кусочки
мозаики. Хотя Клэр не порвала с Джофри, она, во всяком  случае,  старалась
видеться с ним возможно реже, а жизнь  свою  заполняла  -  быть  может,  с
несколько чрезмерным пылом - благотворительностью, участием  в  различного
рода комиссиях, всякой благовоспитанной филантропией.  И  все  же  сколько
одиноких, горьких минут познала она в этой красивой комнате, где было  так
прохладно сейчас после жары и  духоты  театра  и  где  так  приятно  пахло
лавандой!
   Молчание грозило стать тягостным, а этого ни в кот случае не  следовало
допускать.  Клэр  поднялась  и  предложила  Стефену  сэндвич  -  тоненький
треугольничек белого хлеба  с  обрезанными  корочками,  на  котором  лежал
кусочек плавленого сыра и половинка маслины.
   - Боюсь, что это не очень сытно.
   - Я не голоден, - сказал он. - Я съел целый котелок рубца с луком перед
тем, как идти в оперу.
   Клэр вспыхнула и быстро  взглянула  на  него.  Ну  почему  он  все  так
огрубляет? Бессознательно или нарочно? И у нее захолонуло  сердце:  она  в
смятении спросила себя, зачем пригласила его в  это  убежище,  которое  ей
стоило таких трудов создать и куда не  ступала  нога  ни  одного  мужчины,
кроме отца Лофтуса, ну а он - священник и в счет, так  сказать,  не  идет.
Неужели человек, что сидит сейчас перед нею, действительно Стефен Десмонд?
В этом ужасном готовом костюме  и  дешевых  коричневых  ботинках  (которые
Дженни - чего  Клэр,  конечно,  не  могла  знать  -  заботливо  выбрала  в
"Ист-Лондон эмпориум") он выглядел точно простой  рабочий  -  какой-нибудь
мастеровой, принарядившийся ради воскресного вечера. Правда, в его  манере
держаться,  в  этой   гордо   откинутой   голове   чувствуется   известное
благородство,  но  Клэр  почему-то  смущали  коротко  остриженные   волосы
Стефена, лишь подчеркивавшие худобу лица, а особенно  смущало  ироническое
спокойствие взгляда. Его красивые руки огрубели,  ногти  были  обломанные,
запущенные и покрытые пятнами от красок.
   Но Клэр постаралась не думать об этом: она решила,  что  должна  что-то
сделать  для  него.  Стремление  оказать   поддержку,   помочь,   развитое
деятельностью на благо обездоленных, заговорило в ней полным голосом.
   - Стефен, - вдруг прервала она молчание. - Где вы жили все эти годы?
   - В Ист-Энде, - неопределенно ответил он. - У реку.
   - Где доки?
   - Да, на Кейбл-стрит, в Степни. А что?
   Потрясенная, она в изумлении смотрела на него.
   - А не кажется ли вам, что пора положить этому конец? Я хочу сказать...
разве эта жизнь - для вас? В таком окружении... среди таких людей?
   - Художник не должен замыкаться только в своем кругу. К тому же я люблю
простой народ.
   - Но вы должны жить среди красивых  вещей...  где-нибудь  в  деревне...
пусть даже в совсем маленьком домике.
   - И рисовать розы, что  растут  в  палисаднике?  Нет,  Клэр,  я  черпаю
вдохновение в грязи нашей славной Темзы. И, пожалуйста, не жалейте нас.  У
нас есть свои развлечения. В субботу вечером мы, как правило, отправляемся
в местный кабачок вылить по кружке пива. А иной раз выезжаем и  за  город.
Летом мы проводим две недели в Маргете у  золовки  моей  жены  по  первому
мужу. Она держит рыбную лавочку и изумительно делает заливное из угрей.
   Клэр прикусила губу. Он что, смеется над ней или в самом деле настолько
опустился и стал таким низменным в своих вкусах? Мысль о том, что он живет
в убогом домишке, с этой девкой-служанкой, о которой отец Лофтус отзывался
с таким возмущением и чья разнузданность, должно быть, повинна  в  падении
Стефена,  в  том,  что  он  утратил  всякую  стойкость,  вызвала  у   Клэр
негодование и почти физическую тошноту.
   - Мне казалось...
   Он улыбнулся почти совсем как прежде:
   - Не волнуйтесь, Клэр. Важно не то, где я живу, а могу ли я там писать.
Только это имеет значение. Я должен работать, когда и как хочу.
   - Значит, - медленно сказала она, - вы не  собираетесь  возвращаться  в
Стилуотер?
   - Ни в коем случае.
   - А вы когда-нибудь вспоминаете о ваших родных, которые остались там?
   - Вероятно, вы будете шокированы... Нет, не вспоминаю.
   - И вы даже не знаете... как они живут?
   Он отрицательно покачал головой.
   - Я ничего о них не знаю.
   - А что, если им недоставало вас... если вы были им нужны?
   - Этого быть не может.
   - А ведь там произошли перемены, Стефен... большие перемены... и  не  к
лучшему.
   Она произнесла это таким торжественным, чуть ли не зловещим тоном,  что
он не выдержал и усмехнулся. Клэр вспыхнула, задетая  и  оскорбленная  его
безразличием, этой его спокойной усмешкой. Неужели его ничто  не  в  силах
тронуть? Или,  может  быть,  в  своей  отрешенности,  замкнувшись  в  этом
противоестественном уединении, не общаясь ни с кем, не получая  писем,  не
читая газет - иначе он, конечно,  наткнулся  бы  на  какую-нибудь  статью,
связанную с его матерью, - он утратил способность что-либо  чувствовать  и
его уже ничто не интересует, кроме нанесения красок на  кусок  холста?  На
какое-то мгновение Клэр захотелось в  свою  очередь  причинить  ему  боль,
рассказав обо всех бедах, свалившихся на  обитателей  Стилуотера.  Но  она
снова сдержалась - не столько  из  соображений  христианского  милосердия,
сколько решив, что это ее не касается и что своим вмешательством она может
только еще больше напортить.
   Маленькие французские часики тихонько  пробили  на  каминной  доске,  и
Стефен вздрогнул.
   - Уже поздно. Я и так слишком долго злоупотреблял вашим вниманием.
   Она промолчала. Он встал и протянул ей руку. Когда она подала ему свою,
Стефена  вдруг  охватила  щемящая  грусть,  возникло  ощущение  утраты   и
сожаления. Неожиданно для себя он положил руку ей на плечо.
   - Мы ведь по-прежнему друзья, правда?
   На ее лице появилось выражение, которое  он  почти  ожидал  увидеть,  -
испуг, чуть ли не панический страх от  его  близости  -  и  в  глазах  его
промелькнула усмешка.
   - Я рад, Клэр. Теперь я вам уже безразличен.
   Он снял руку с ее плеча. Они прошли в маленькую переднюю.
   - Непременно заходите, - еле слышно промолвила  она,  пытаясь  говорить
непринужденно.
   Он улыбнулся, ничего ей не ответил и через секунду исчез. И  вдруг  она
ясно почувствовала, что никогда больше не увидит  его.  Медленно,  опустив
голову, она прошла к себе в спальню - лицо ее снова стало матово-бледным и
по-юному свежим, совсем как в былые дни, только она этого не видела,  хоть
и стояла перед зеркалом. Стефен выглядел таким усталым -  и  физически,  и
морально - и казался таким странным. Неужели правда, что ее чувство к нему
умерло? Она не знала. Слезы повисли у нее на ресницах и  медленно  потекли
по щекам.
   "По крайней мере мне известно теперь, где он живет. Надо  поговорить  с
Каролиной. Я обязана это сделать".



3

   Более семи лет жизнь Стефена  текла  мирно,  без  каких-либо  серьезных
происшествий, но сейчас волна событий, поднявшаяся после посещения  Глина,
неожиданно захлестнула его. Дней через двенадцать после его встречи с Клэр
пришло письмо на Кейбл-стрит  со  штемпелем  Стилуотера.  Дженни,  простая
душа, не ведающая гордыни и привыкшая уважать родственные чувства, часто в
глубине души желала, чтобы Стефен помирился со своими родными - пусть даже
они откажутся признать ее, - и сейчас,  приняв  письмо,  положила  его  на
тарелку мужа, который еще не пришел с реки.
   Вернувшись домой, Стефен сел за стол и сразу взял  письмо,  думая,  что
оно от Глина, ибо неоднократные намеки Ричарда подготовили  его  к  мысли,
что он должен получить какое-то известие,  но,  вглядевшись  в  почерк  на
конверте, нахмурился и снова положил его на тарелку. Однако после ужина он
вскрыл письмо и,  заметив  через  некоторое  время,  с  каким  напряженным
интересом смотрит на него жена, сказал:
   - Это от Каролины... Она хочет, чтобы я с ней встретился.
   - И ты встретишься, конечно?
   - Ну кому это нужно?
   - Неужели тебе не хочется повидать сестру?
   - Пустая трата времени.
   - Но она ведь тебе родная - одной с тобой плоти и крови, как говорится.
   Он перестал хмуриться и невольно улыбнулся. Его  позабавили  не  только
сами слова, но и та серьезность, с какою они были сказаны. Он погладил  ее
руку.  Рассудительность  Дженни,  ее  прямодушие  и  простота,   казалось,
неизменно возвращали его  к  действительности  из  той  причудливой  дикой
страны, где он бродил один. И он снова - уже в который  раз  -  подумал  о
том, сколь многим он обязан не только ее веселой, здоровой, щедрой натуре,
ее сдержанности и добродушию, но и ее чутью, ее  инстинктивному  пониманию
человеческой природы. Ее сочувствие - молчаливое сочувствие,  которое  она
дарила ему, когда он впадал  в  уныние,  -  действовало,  как  целительный
бальзам. Ее скромные вкусы и  желания,  сводившиеся  к  "чашечке  крепкого
чайку" или приобретению нового половика для кухни, отсутствие зависти,  ее
поистине детский интерес к более  богатым  и  счастливым,  чьи  фотографии
печатают  в  журналах,  которые  она  внимательно  изучала,  казались  ему
необычайно трогательными. А разве не чудесным  даром  была  эта  спокойная
деловитость, с какой она  хозяйничала  в  доме,  и  это  умение  сохранять
присутствие духа  в  трудную  минуту!  В  ней  была  подлинная  романтика,
романтика здравого смысла и доброты, романтика женщины,  с  которой  можно
мирно спать в теплой постели. Какими нелепыми и никому не нужными казались
сейчас Стефену его скитания и злоключения в  сравнении  с  жизнью  в  этом
доме, куда она его впустила и где он обосновался прочно и навсегда.
   - Я люблю тебя, Дженни. И поэтому я встречусь с Каролиной. -  И,  чтобы
не впасть в сентиментальность, добавил: - Поделом мне! Нечего было  ходить
в эту проклятую оперу.
   Она улыбнулась ему - сочувственно, тепло и мудро.
   На следующей неделе, в среду, он нехотя вышел из дому и  отправился  на
вокзал Виктории,  где  под  центральными  часами  его  должна  была  ждать
Каролина. Утро выдалось хмурое и дождливое, так  что  работать  все  равно
было невозможно, и  это  несколько  смягчило  дурное  настроение  Стефена,
умерило  нежелание,  с  каким  он  делал  эту  никому  не  нужную  уступку
родственным чувствам. Последние  несколько  дней  он  почему-то  испытывал
невероятную усталость. Его всегда  огорчало  наступление  в  Лондоне  поры
осенних туманов, и, поскольку из-за кашля он не спал добрую половину ночи,
на душе у него, когда он подъезжал к вокзалу, было далеко не весело.
   Сойдя с автобуса, он стал протискиваться сквозь толпу  на  платформе  и
тут заметил, что часы показывают уже больше  одиннадцати.  Неужели  Кэрри,
это олицетворение пунктуальности, могла опоздать, подивился он. И в ту  же
секунду  увидел  у  книжного  киоска  невысокую  женщину  средних  лет,  с
седеющими волосами, одетую в мешковатый  коричневый  шерстяной  костюм,  -
что-то я ней показалось ему знакомым. Тут и она заметила его, и ее широкое
озабоченное лицо осветилось улыбкой. Она  быстро  направилась  к  нему  и,
взволнованно ахнув, схватила за руку. Это  была  его  сестра,  хотя  он  с
трудом узнал ее.
   - Ну и утро! - воскликнула она, пытаясь в этом тривиальном замечании  о
погоде обрести душевное равновесие. - Льет как из ведра.
   - Ты, наверно, порядком вымокла, пока ехала до Халборо.
   - Да, очень. Автобуса не оказалось, так что мне пришлось идти пешком. И
зонтик у меня, как на грех, вывернуло. - Снова неестественно хмыкнув,  она
со вздохом указала на зонтик - жалкие черные лохмотья на погнутых  спицах,
- который держала в руке. И добавила: - Я думаю... его все же можно  будет
починить.
   Оба помолчали. Затем он сказал:
   - Тебе не мешает выпить чашку кофе. Пойдем в буфет?
   Но ее, видно, привела в ужас перспектива очутиться в толчее и  сутолоке
привокзального ресторана.
   - Мы там не  сможем  поговорить.  Среди  такого  шума!  Есть  тут  одно
местечко - "Медный чайник"... там совсем по-домашнему... и  близко:  через
дорогу, возле "Паласа".
   Они вышли из вокзала, обогнули конечную остановку автобуса и в тупичке,
ответвлявшемся от Виктория-стрит, обнаружили  это  заведение,  выкрашенное
блекло-зеленой краской,  в  витрине  которого,  среди  банок  с  джемом  и
черствых  булочек  на  железном  подносе,  спала  большая  черная   кошка.
Поднявшись наверх в маленькую комнату, где гулял сквозняк  и  в  этот  час
почти никого