ого выражения в рысьих  глазках,  -  насколько
мне известно, ваш младший брат все же был в армии?
   - Да. Он был не  очень  пригоден  для  службы  и  тем  не  менее  пошел
добровольцем в первый же месяц войны.
   Пауза.
   - Он ведь был убит?
   - Да.
   - В бою?
   - Да.
   - Вот оно что! - Кордли, удвоивший свой капитал, продавая сено войскам,
стоявшим в Чиллинхемском лагере, опустил уголки рта  и  закатил  глаза.  -
Храбрый малый! Все отдал родине.
   Наступившая за этим пауза была еще более напряженной,  чем  предыдущая.
Стефен сжал губы. Он пришел на это  свидание,  желая  по  многим  причинам
получить заказ,  и  сейчас,  натолкнувшись  на  столь  враждебный  допрос,
преисполнился еще большей решимости добиться его.
   - С вашего позволения... хоть я и не принимал участия в боях и наблюдал
войну, как вы очень точно изволили выразиться, лишь со стороны, у  меня  -
возможно, именно поэтому - сложился вполне  определенный  взгляд  на  нее,
который, пожалуй, и  дает  мне  право  претендовать  на  эту  работу.  Мне
кажется, что ваш Мемориальный зал оправдает свое  назначение  лишь  в  том
случае, если будет воздвигнут не только в память о тех, кто отдал жизнь за
родину, но и как грозное предостережение тем,  кто  готовит  новые  войны.
Если мне поручат писать панно, я поставлю своей  целью  отобразить  в  них
трагическую сущность войны  и,  выпукло  обрисовав  принесенные  жертвы  и
страдания, быть может, сумею повлиять на людей, которые будут смотреть  на
них, и таким образом внесу свой вклад в  предотвращение  нового  всеобщего
бедствия.
   - Браво, мистер Десмонд! - от души воскликнул Тринг. Ему понравились  и
эта краткая речь, и то, что Стефен, произнося ее, смотрел в упор на Шарпа.
Жаль, что малый оказался таким трусом, но за время службы в армии Тринг не
раз сталкивался с трусами, попадавшимися даже среди представителей  лучших
семей. - Поговорим теперь о сроках.
   - Готовы ли вы, - вмешался снова Шарп, - представить на наше  одобрение
эскизы рисунков, в которых было бы отражено то, о чем вы сейчас говорили?
   Стефен посмотрел на Тринга.
   - Так обычно не делается.
   - Вы хотите сказать, что мы должны поверить вам  на  слово  и  на  этом
основании дать вам заказ? - спросил Кордли.
   - Художнику надо верить, - горячо возразил Стефен. - Живописец - это не
бродячий торговец, который носит свои товары в заплечном мешке.  Он  может
предложить только свое умение. Я, конечно, готов представить  вам  эскизы,
если вы настаиваете, но, поскольку это значит проделать добрую половину  -
и притом самую трудную половину - работы, я могу  выполнить  вашу  просьбу
лишь в том случае, если мы договоримся относительно заказа.
   - Мы не можем терять столько времени, - решительно заявил Тринг. - Ведь
зал должен быть открыт в марте.
   - Пятнадцатого марта, - шепотком уточнил Саттон, впервые за  все  время
раскрывший рот. - Значит, через три месяца, считая с сегодняшнего дня.
   Снова небольшое молчание.
   - Вы сможете закончить работу к этому времени?
   - Думаю, что смогу.
   - Что вы думаете, нас не интересует, - обрезал его Шарп.  -  Мы  должны
быть уверены.
   - Это не такой большой срок для пяти крупных полотен.  Но,  когда  тема
увлекает меня, я работаю быстро.
   - Прекрасно. Теперь насчет оплаты. Мы предлагаем вам пятьсот гиней.
   - Разве  мы  не  договаривались  расплачиваться  в  фунтах?  -  буркнул
торговец зерном и фуражом.
   -  Оплата  в  гинеях,  мой  дорогой  сэр,  более  джентльменская  форма
вознаграждения. Вас удовлетворяет эта сумма, мистер Десмонд?
   - Вполне.
   Тринг посмотрел на своих коллег.
   - В таком случае я  предлагаю  заплатить  нашему  художнику  сто  гиней
сейчас. В качестве аванса. Окончательный расчет - по сдаче работы.
   - Я возражаю. - Шарп уставился в дальний  угол  потолка.  -  Мы  должны
платить по представлении работы.
   - Но  мистеру  Десмонду,  -  возразил  Саттон,  -  придется  произвести
значительные затраты на холст и другие материалы, не говоря уже о рамах.
   - Это его дело, - мрачно заметил Шарп. - А кто нам поручится, что он не
заболеет, или не надует нас, или по какой-то причине не  сумеет  выполнить
работу вовремя?  Всякое  может  случиться.  Я  говорю:  платить  будем  по
представлении работы.
   -  Так  все  разумные  люди  поступают,  Арнольд.  Я  поддерживаю  твое
предложение.
   Но тут, прежде чем Тринг успел открыть рот, заговорил Стефен:
   - Я не всегда имел возможность покупать холст и краски.  Но  сейчас,  к
счастью, такая возможность у меня есть. Я принимаю ваши условия. Однако  я
просил бы вашего разрешения работать в самом зале. У меня здесь  пока  еще
нет мастерской.
   - Думаю,  что  мы  можем  это  разрешить.  В  любом  случае  вы  должны
ознакомиться с залом. Мы дадим вам ключ. -  Тринг  помолчал  и,  поскольку
никто  не  возразил  против  этого,  добавил:  -  Значит,  мы   обо   всем
договорились, джентльмены. Поздравляю вас, мистер Десмонд. Я  уверен,  что
вы представите нам великолепную работу.
   С ключом в кармане Стефен отправился прямо в новое здание, стоявшее  на
небольшом возвышении  неподалеку  от  соборной  ограды,  -  оно  отчетливо
выделялось на фоне стройных вязов, в верхних ветвях которых с незапамятных
времен селились грачи. Здание сразу произвело благоприятное впечатление на
Стефена не только своим местоположением и удивительной гармонией  формы  и
цвета с окружающими каменными строениями преимущественно XIV  века,  но  и
простотою чистых архитектурных линий. Войдя внутрь через сводчатую  дверь,
он  невольно  вздрогнул  от   восхищения.   Перед   ним   был   правильный
пятиугольник, освещавшийся сверху, и, поскольку  никакие  проемы  окон  не
прорезали поверхности выбеленных известкой стен,  Стефену  предоставлялась
изумительная возможность осуществить  серию  взаимосвязанных  между  собою
панно. Он уже мысленно видел, как будут гореть и переливаться  его  краски
на этом  мертвенно-белом  фоне!  А  как  эффектно  можно  разместить  пять
одинаковых панно на пяти совершенно одинаковых стенах! Стефен опустился на
одно колено и долго простоял так в пустом зале, среди известки  и  мусора,
оставшихся после строителей; затем  поднялся,  тщательно  запер  дверь  и,
обогнув церковь, вышел на главную улицу. Из "Голубого кабана" он  позвонил
Мэддоксу в Лондон и попросил выслать ему немедленно холст,  краски  и  все
необходимое для работы. Потом, все так же с  непокрытой  головой,  глубоко
засунув руки в карманы узкого сюртука, какие носят священники,  он  быстро
зашагал по направлению к холмам Даунс,  не  видя  ничего,  кроме  образов,
которые, как на экране, замелькали перед его мысленным взором.
   Несколько дней Стефен не  приступал  к  работе,  хотя  это  воздержание
стоило ему большого труда. Ему хотелось как следует все продумать,  прежде
чем разрабатывать тему, которая была ему  так  мучительно  близка.  Потеря
брата и иссушающие душу лишения тех лет, что он провел в Испании, не могли
не оказать влияния на его будущий замысел. И потом, где-то в  глубине  его
души таился источник вечного вдохновения - "Ужасы войны"; офорты  эти  так
поразили его, что он, как зачарованный, часами стоял перед ними в  длинной
галерее Прадо. В Стефене  нарастал  бунт  истерзанного  духа,  восстающего
против извечной трагедии человеческой жестокости.
   К концу недели он взялся за кисть. И, по  мере  того  как  его  замысел
принимал форму конкретных  образов,  он  все  больше  и  больше  увлекался
работой, горя  желанием  изобразить  не  только  героику,  но  и  страшные
опустошения войны так, чтобы, взглянув на его картины, люди никогда уже не
могли поддаться подобному безумию.
   Образы, порожденные его фантазией, со всех сторон обступали Стефена, их
было так много, что он часто проводил целые дни в зале  -  чуть  ли  не  с
рассвета и до наступления сумерек.  Каждое  утро  Каролина  совала  ему  в
карман сверток с бутербродами, но, не желая делать перерыва,  он,  стоя  у
мольберта, лишь время от времени машинально откусывал кусок хлеба с сыром.
Тишина и уединенность пустого зала необычайно  благоприятствовали  работе,
ибо он не любил писать на виду у  людей,  и,  после  того  как  он  весьма
решительно выпроводил  нескольких  незваных  посетителей,  явившихся  было
поглазеть, его оставили в покое. К ночи он возвращался домой, опустошенный
творческим напряжением, но с  радостным  сознанием,  что  продвинулся  еще
дальше в осуществлении своего замысла.
   Для настоятеля это упорное и поистине спартанское прилежание сына  было
не только поразительным Открытием - ибо он  никогда  не  предполагал,  что
художники, которых он представлял себе главным образом по романам Мюрже  и
Дюморье  как  распущенных,  беспечных  кутил  и  бродяг,  вообще  способны
неутомимо трудиться, - оно принесло ему  немалое  удовлетворение,  вначале
смутное, но все возраставшее по мере того, как шли дни.  Несмотря  на  все
пережитые разочарования, огорчения и неудачи, надежда, которую  он  считал
навеки угасшей, вновь вспыхнула в нем. Его сын вернулся  домой,  он  ведет
размеренный образ жизни, одевается, как все порядочные люди, и пишет панно
для здания, которое  будет  служить  религиозным  целям.  Ведь  это  может
вернуть его на путь истинный!
   Когда весть о том, что Стефен получил заказ на панно для  Мемориального
зала, облетела Стилуотер, она была встречена - и настоятель сам  был  тому
свидетелем - весьма неблагожелательно, вызвав злобные толки в деревне и  в
близлежащих поместьях. Бертрам повсюду чувствовал и даже  читал  на  лицах
своей  немногочисленной  паствы  во  время  воскресной  службы   искреннее
возмущение. В местной печати было опубликовано несколько  писем;  наиболее
неприятное из них было подписано "Pro Patria" [здесь:  патриот  (лат.)]  и
помещено в "Каунти газет" на самом видном месте. Весьма обеспокоенные всем
этим, настоятель и Каролина обсуждали вполголоса неприятную заметку.
   - Какие жестокие нападки! - Бертрам  в  тревоге  сдвинул  брови.  -  На
редкость ядовитые. И, к сожалению, справедливые.
   - Но это же нечестно, отец. При чем здесь  то,  что  Стефен  не  был  в
армии? Ведь в этом деле главное - какой он художник.
   - Возможно, Каролина. В то же время для украшения здания, воздвигаемого
как памятник войны... Есть какой-то резон в том, что для  этого  следовало
бы выбрать человека, бывшего в армии.
   - Который мог бы оказаться очень плохим художником?
   - Да... да, возможно. Как ты думаешь, Каролина, кто послал в газету это
письмо?
   - Вы не догадываетесь, отец?
   - Неужели Алберт Моулд?
   - А кто же еще? У вас в целом свете нет ни одного врага... кроме него.
   - Но, милая моя, он  не  настолько  образован,  чтобы  составить  такое
письмо. И потом подписано-то оно: "Pro Patria".
   - Значит, кто-то написал по его просьбе. Среди его знакомых  достаточно
людей, которые могли бы это сделать.
   Настоятель покачал головой, словно не в  силах  был  поверить  в  такое
коварство.
   - Подумать только, что у этого милого старика  Моулда,  который  честно
работал у нас свыше пятидесяти лет, мог - господи прости -  вырасти  такой
пройдоха-сын.
   - Нынче время выскочек, отец. Даже старик Моулд и  тот  метит,  как  бы
забраться повыше. Он обзавелся радио, его дом лучше отапливается, чем наш,
и чаще имеет горячую воду, он два раза в неделю ходит в кино, а когда я на
днях встретила его в деревне и спросила, прислать ли ему, как  всегда,  на
рождество свиной окорок, он сказал:  "Нет,  покорнейше  благодарим,  мисс.
Алберт уже купил целый олений бок". И так хитро посмотрел на меня. "Может,
- говорит, - послать вам кусочек?"
   Оба помолчали.
   - Вот что, - сказал настоятель, - надо скрыть эту статью от Стефена. Мы
должны его всячески поддерживать, чтобы он не пал духом.
   - Он получил на днях поддержку, отец, и немалую. Помните его  приятеля,
Ричарда Глина?.. О, я знаю, вы не одобряли этого знакомства,  но  ведь  он
выставляется в Королевской  академии...  Словом,  он  приезжал  недавно  в
Чарминстер, и они со Стефеном вместе завтракали в "Голубом кабане"...
   - Ну и что же?
   - Видите ли... Стефен рассказал  ему  о  своем  замысле,  показал,  что
сделано... а ведь он уже набросал вчерне свои панно. И Глин был совершенно
потрясен.
   Настоятель хоть и не знал, радоваться ему или огорчаться,  все  же  был
взволнован этим сообщением.  Наступила  пауза:  он  думал.  Затем,  подняв
взгляд на дочь, сказал:
   - А тебе не кажется,  Каролина,  что,  если  он  успешно  выполнит  эту
работу, для него может вновь открыться праведный путь... он может заняться
росписью церквей... витражами и тому  подобным?  Он  может  найти  себя  в
церковном  искусстве.  Ведь  он  еще  так   молод.   Кто   знает,   может,
когда-нибудь... трудясь на этой ниве... он  и  решит...  принять  духовный
сан? - Бертрам умолк, встал и взял шляпу. - Я скоро вернусь, моя дорогая.
   Она видела в окно, как он шел по дорожке, медленно, слегка  согнувшись,
заложив руки за спину, - высокая черная фигура в плоской шляпе священника.
Каролина поняла, что он пошел в церковь молиться.



6

   Среди  многих,  бесспорно  превосходных,  качеств,  отличавших  супругу
генерала Десмонда, такое  скромное  достоинство,  как  мягкий  нрав,  было
что-то не очень заметно. Выросла она в военной среде, еще  совсем  крошкой
была наречена дочерью полка, много лет провела с мужем в Индии,  что  лишь
укрепило твердость  ее  характера,  унаследованного  от  многих  поколений
английских колонизаторов,  чья  кровь  текла  в  ее  жилах,  и  усилило  -
возможно, благодаря особому влиянию  тамошнего  климата  на  печень  -  ее
страсть  распоряжаться  и  командовать.  В  это  январское  утро   в   ней
чувствовалась какая-то особая  суровость:  эти  сжатые  губы,  эти  слегка
раздувающиеся порозовевшие тонкие ноздри не предвещали ничего хорошего для
того, кто вздумал бы ей перечить. Отдавая приказания  прислуге,  она  была
необычайно резка. Она отчитала горничную, деревенскую девушку,  которая  -
конечно же нарочно! - с грохотом укладывала дрова в  ящик.  Генеральша,  в
клетчатой юбке и джемпере, отлично обрисовывавшем  ее  статную  фигуру,  с
ниткой жемчуга вокруг все еще грациозной шеи, сидела за письменным  столом
орехового дерева и просматривала почту, связанную  главным  образом  с  ее
деятельностью  в  качестве  дамы  патронессы  Красного  Креста,   общества
"Девичьих наставниц" и местной  больницы.  Затем,  откинувшись  на  спинку
стула, она уставилась на медное пресс-папье из  Бенареса,  стоявшее  перед
ней на столе.
   "Что делать?" - без конца спрашивала она себя, ибо вопрос  этот,  точно
надоедливый москит, ни на секунду не оставлял ее в покое с  тех  пор,  как
она проснулась. После завтрака ее муж натянул высокие сапоги и  отправился
на конюшню, повторив еще раз,  что  ему  придется  провести  весь  день  в
Гиллинхерсте, так как надо договориться насчет фуража на зиму. Пусть едет,
она все равно не собиралась советоваться с  ним:  такое  дело  не  следует
выпускать из собственных рук. Но что, что предпринять?
   В тот мягкий, окутанный туманом вечер  несколько  недель  назад,  когда
из-за поворота возле Броутоновского поместья выскочила машина, на  секунду
выхватив из темноты ярким светом своих фар фигуры Стефена и Клэр, за рулем
сидела она, и она была изумленным свидетелем их встречи. А  ехала  она  из
усадьбы, где ей сказали, что сын ее в Лондоне, а Клэр нет дома. И вдруг  -
эта картина, представшая ее взору, словно при вспышке магния.  Как  близко
они стояли на пустынной сельской дороге... и Джофри как раз уехал... Такое
стечение обстоятельств, принимая  во  внимание  громкую  репутацию  "этого
малого", было весьма тревожным.
   Говоря  по  справедливости,  генеральша  не  могла  не  признать,   что
поведение Клэр отличается безупречной порядочностью -  во  всяком  случае,
так это выглядело со стороны; правда, в  Индии  генеральше  довелось  быть
свидетельницей совершенно неожиданных превращений,  а  потому  она  решила
глядеть в оба, но пока никому ничего не говорить. Однако не могла  же  она
забыть, что в юности Клэр  была  неравнодушна  к  Стефену,  и  чем  больше
генеральша думала  об  этом,  тем  более  чреватой  всякими  последствиями
представлялась ей такая нелояльность Клэр - пусть вполне невинная, но  все
же  нелояльность  -  по  отношению  к  Джофри.  Хотя   Аделаида   Десмонд,
воспитанная  в  строгости  казарменной  дисциплины,  с  детства   привыкла
контролировать свои порывы, а стаз матерью, свела  все  проявления  нежных
чувств к изредка брошенному слову, сдержанному жесту - короче,  ограничила
себя строгими требованиями  приличий,  -  она  тем  не  менее  была  очень
привязана к своему сыну. Его женитьба на броутоновских  землях,  благодаря
которой он из безвестного  армейского  капитана  превратился  в  солидного
землевладельца, явилась для нее источником великой радости. Однако за этим
последовали  и  некоторые  разочарования.  Оказалось,  что  большая  часть
поместья не подлежит отчуждению и передается по наследству  представителям
броутоновской линии, - это, конечно, было замечательно, но ущемляло  права
Джофри.  Кроме  того,  значительная  часть  состояния  леди  Броутон  была
положена в банк на имя дочери, и, таким образом,  Клэр  обладала  довольно
крупными личными средствами. Это делало ее независимой в большей мере, чем
положено быть жене,  и,  несмотря  на  покладистый  характер  Клэр,  часто
раздражало Аделаиду, а  теперь,  после  того,  что  она  видела  накануне,
представлялось и вовсе опасным.
   Не так давно они были приглашены на обед в "Грэшем-парк", и ее  соседом
по столу слева оказался Реджинальд Тринг. Аделаида  с  покровительственной
снисходительностью относилась к краснолицему контр-адмиралу - человеку  со
скромными  средствами,  обладавшему  жалким  подобием  виллы  и  любившему
посудачить, как многие холостяки. Остроты Тринга забавляли ее куда меньше,
чем капельки пота, мгновенно усеявшие  после  горячего  супа  его  розовую
лысину, точно под нею таилось множество  крошечных  гейзеров.  Аделаида  с
детских лет была предубеждена против старших офицеров,  а  потому  считала
контр-адмирала глуповатым, хотя добрым и безвредным.  Ей  было  бесконечно
скучно слушать его разглагольствования, и сначала она даже не поняла,  что
его простодушные похвалы относятся к  Клэр.  А  поняв,  принялась  слушать
внимательно,   и   контр-адмирал,   похваляясь   своими   дипломатическими
способностями, под строжайшей тайной поведал ей,  как  ловко  удалось  ему
обделать  "это   маленькое   семейное   дельце".   Клэр   проявила   такое
благородство, в заключение  сказал  он,  решив  помочь  двоюродному  брату
Джофри!
   Не в силах произнести ни слова, генеральша  глотнула  воды.  Впервые  в
жизни она лишилась дара речи. Этот идиот подтверждал все самые  худшие  ее
подозрения.   Клэр   тайком   -   да   еще    с    такой    возмутительной
неосмотрительностью! - заботится об этом подонке. Нет, этому надо положить
конец, к притом немедленно, пока сплетни не поползли по всему графству.
   Сейчас, при холодном свете утра, генеральша склонна была винить во всем
этого "ренегата". Он, несомненно, втерся  в  доверие  к  Клэр,  нимало  не
задумываясь над тем, что может ее скомпрометировать, и упросил, чтобы  она
помогла ему. Бесполезно, конечно, говорить с ним и пытаться воззвать к его
чувству чести. С другой стороны, всегда  опасно  вмешиваться  в  отношения
между мужем и женой. Однако Другого пути не было. Генеральша верила в свой
такт и умение быть деликатной и ненавязчивой. Она знала, что сегодня  Клэр
едет в Лондон. И вот, решительно направившись к  телефону,  она  терпеливо
дождалась, пока ее соединят со Стилуотером, и пригласила Джофри приехать к
ней на чай.
   Он явился рано, около четырех  часов,  -  делать  ему  все  равно  было
нечего, - и, поскольку  генерал  все  еще  не  вернулся  из  Гиллинхерста,