противоположную  сторону  улицы.  -  Вот  что,   приходи   завтра   утром,
позавтракаем. К девяти часам.
   Стефен задумался, но всего лишь на секунду.
   - Хорошо.
   - Договорились. Времени у меня в обрез, так что не опаздывай.
   Хьюберт кивнул, повернулся и зашагал рядом со своими спутниками.
   Стефен тоже  повернулся,  хотя  и  не  с  такой  военной  четкостью,  и
продолжил свой путь в направлении Левого берега. Эта  неожиданная  встреча
расстроила его, пробудив мучительные и горькие воспоминания о том, что  он
старался забыть. Между ним и генералом Десмондом никогда  не  существовало
особенной близости - они были  слишком  разными  натурами,  -  но  все  же
Хьюберт всегда относился к нему снисходительно и дружелюбно. Холодность  и
безразличие, проявленные им сейчас,  говорили,  по-видимому,  о  том,  что
свидание будет не из приятных. Но Стефен твердо  решил  не  избегать  этой
встречи - в нем заговорила гордость. Кроме того, у него за последнее время
уже выработалось юмористически-ироническое отношение  к  некоторым  вещам,
что значительно укрепило его волю, и, наконец, самое главное  -  появилась
твердая решимость не дать себя запугать. На следующее утро ровно в  девять
часов он вошел в респектабельный и мрачный вестибюль гостиницы  "Клифтон",
отделанный в коричневых тонах.
   Генерал Десмонд уже сидел в ресторане за столиком - один-одинешенек  во
всем зале. Вознаградив Стефена за проявленную им пунктуальность  не  столь
ледяным, как накануне, приветствием, генерал Десмонд заметил:
   - Я заказал яичницу с ветчиной,  бекон  тебе  и  себе,  чай,  гренки  и
мармелад. Этот отель имеет одно  неоспоримое  достоинство  -  здесь  можно
получить приличный английский завтрак.
   Официант принес удостоившийся похвалы завтрак. Хьюберт  намазал  маслом
гренок и с хрустом откусил кусочек.
   - Я полагаю, - произнес он, жуя  гренки,  -  тебя  интересуют  домашние
новости?
   - Если вы не прочь сообщить их мне. Как поживает отец?
   - В общем недурно. Да и все остальные как будто тоже. Твоя  мать  опять
уехала куда-то. Дэви подрос - стал уже совсем большой мальчик.
   Стефен слушал, стараясь сохранять на лице выражение учтивого  интереса.
А генерал Десмонд продолжал свои сообщения:
   - У нас тоже все в добром здравии. Джофри и Клэр неплохо устроились.  -
Он бросил на Стефена быстрый взгляд исподлобья. - Клэр ждет летом ребенка.
   - Вы, конечно, хотите мальчика? - все так же учтиво осведомился Стефен.
   - Ну, по мне все едино... Но Джофри, я полагаю, хочет  сына,  чтобы  он
пошел по стопам отца в Сандхерст.
   Наступило молчание. Стефен так и не спросил о том, что ему хотелось  бы
узнать. В этой атмосфере ледяной вежливости он не  мог  расспрашивать  про
отца, про Дэви, боясь выдать свои чувства. Хотя бы в целях  самозащиты  он
вынужден был держаться столь же натянуто и равнодушно.
   Наконец генерал покончил с завтраком, приложил салфетку к своим коротко
подстриженным усам, свернул ее с той неторопливой  методичностью,  которая
отличала все его действия, и взглянул на Стефена.
   - Как твои успехи в этом... в рисовании?
   - Да все так же. Бывают удачи, а бывают и провалы.
   - Н-да. Ты не появлялся дома уже около двух лет.
   - Жизнь коротка, искусство вечно, - принужденно улыбнулся Стефен.
   - Воистину! И, как видно, твои усилия... не увенчались еще успехом?
   - Как видно, нет. - Тон Стефена был все так же ироничен.
   - И нет ничего, что могло бы принести тебе бессмертие?
   - Пока что нет... Но как знать?
   Хьюберт презрительно махнул рукой.
   - Зачем ты этим занимаешься? Зачем продолжаешь вести такой образ жизни?
   - Мне трудно объяснить вам это...  Хотя  смею  думать,  что  тому,  кто
пожелал бы выслушать меня сочувственно, я сумел бы все объяснить.
   -  Чего  ты,  собственно  говоря,  добиваешься  -   какой-то   дурацкой
известности, что ли? Или это просто распущенность?
   - Что с вашей точки зрения хуже, то и выбирайте.
   Нарочитая небрежная ироничность,  с  какой  говорил  Стефен,  заставила
генерала  Десмонда  поджать  сухие,  резко  очерченные  губы.  Для   этого
человека, считавшего себя образцовым солдатом, ставившего превыше всего на
свете такие качества, как порядочность, дисциплина и уменье держать себя в
"узде", и кичившегося этим, для человека, чья холодная отвага и физическая
выносливость стали поговоркой в его полку, поведение Стефена было  подобно
красному плащу, который маячит перед глазами  разъяренного  быка.  Генерал
Десмонд решил "бросить эти околичности" и подойти прямо к делу.
   - Ты должен вернуться домой, - сказал он и сделал паузу. - Если не ради
твоей семьи... то ради отечества.
   Чрезвычайно удивленный, Стефен молча воззрился на дядюшку.
   - Ты, вероятно, еще не отдаешь себе в этом отчета, - продолжал Хьюберт,
- но скоро будет война. Скоро  Германия  нападет  на  Англию.  Это  вопрос
недель, самое  большее  -  месяцев.  Предстоит  отчаянная  схватка.  Чтобы
одержать победу, нам понадобится  каждый  мужчина,  каждый  подлинный  сын
своей страны.
   Снова наступило молчание. Стефен понял наконец, что у дядюшки на уме, и
почувствовал, как в нем  растет  возмущение.  Сколько  уже  раз  предрекал
генерал близкую войну, но ни одно  из  его  предсказаний  не  сбылось!  Он
годами разглагольствовал о том, что Германия ведет себя подозрительно, что
кайзеру Вильгельму и его генеральному  штабу  нельзя  доверять,  и  мрачно
вещал о неподготовленности Англии к будущей войне. Конечно, сама профессия
заставляла генерала быть настороже, но  тем  не  менее  в  семейном  кругу
считалось, что  у  дядюшки  Хьюберта  угроза  войны,  якобы  нависшей  над
Англией, стала своего рода манией. И из-за  таких  вот  бредовых  фантазий
дядя Хьюберт хочет, чтобы  он  бросил  свое  дело!  Эта  мысль  показалась
Стефену чудовищно нелепой.
   - Боюсь, что огорчу вас. Я не собираюсь возвращаться домой.
   Генерал помолчал.
   - Так, так. - Голос его стал совсем ледяным. - Вижу, что ты  намерен  и
впредь влачить здесь свои дни в праздности и распутстве.
   - Вы, по-видимому, не совсем  ясно  представляете  себе  характер  моих
занятий. Вас, вероятно, удивит, если я скажу, что  работаю  по  двенадцати
часов в сутки. И, представьте, берусь утверждать, что искусство, которым я
занимаюсь, требует куда больше труда, чем все ваши церемониальные марши  и
парады.
   - Искусство! - скривил Хьюберт губы. - Какой вздор и самомнение!
   - Нелепо, не правда ли, заниматься чем-то чистым и  прекрасным,  вместо
того чтобы, подобно вам, посвятить себя делу массового истребления  людей.
И все же, что бы вы о нас ни думали, мы значим больше, чем вы. Я  осмелюсь
предположить, что люди вечно будут помнить великих  мастеров  и  чтить  их
творения, тогда как ваши кровавые деяния навсегда изгладятся из их памяти.
   Генерал закусил губу. Он был сильно разгневан, в его бесцветных  глазах
вспыхнули искорки.
   - Я не желаю спорить с тобой. Повторяю: как бы ты себя ни  вел  до  сих
пор, но ты - англичанин и все еще носишь фамилию Десмонд. И я  не  допущу,
чтобы наша фамилия подвергалась глумлению. В такое время, как  сейчас,  ты
не можешь заниматься пачкотней и увиливать от ответственности.  Ты  должен
возвратиться домой. Я настаиваю.
   - А я отказываюсь. - Стефен поднялся. -  И,  как  это  ни  грустно,  вы
ничего не можете со мной поделать.
   Все с той же застывшей иронической полуулыбкой,  которая  больше  всего
бесила генерала  Десмонда,  Стефен  повернулся  на  каблуках  и  вышел  из
ресторана. Проходя через вестибюль, он, повинуясь  внезапному  побуждению,
подошел к конторке гостиницы и заплатил по счету за свой  завтрак.  Затем,
уже не улыбаясь больше и  чувствуя,  как  внутри  у  него  все  дрожит  от
нанесенной ему обиды, вышел на улицу.



2

   Экспресс Париж - Биарриц готовился к отправлению, почти  все  пассажиры
уже заняли свои места, а Стефен все еще ждал Пейра, стоя у вагона в  самой
гуще прощальной сутолоки, среди шума, гама, пара и дыма, и с  возрастающим
беспокойством оглядывал платформу,  по  которой  в  призрачном  желтоватом
свете,  лившемся  сквозь  стеклянную  крышу  вокзала,  спешили   последние
запоздалые пассажиры и носильщики с криками  катили  свои  тележки.  Жером
находился в Лувсьене и обещал прибыть на вокзал без  опоздания.  Все  было
подготовлено к отъезду. И вот уже закрывают двери вагона!  Стефен  потерял
всякую надежду на появление Пейра и с досадой бранил себя за глупость: как
можно полагаться на такого сумасшедшего, взбалмошного человека! Ясно,  что
Пейра не приедет. Но когда затрубил рожок, Стефен  вдруг  увидел  знакомую
фигуру в потрепанном пальто, с мольбертом и каким-то допотопным  саквояжем
в руках, невозмутимо шагавшую по платформе.
   В  последнюю  секунду  они  как-то  ухитрились  вскочить  в  набиравший
скорость поезд, после чего Пейра любовно разместил свои  пожитки  в  сетке
для вещей. Затем они не без труда отыскали себе два места рядом,  и  Пейра
как ни в чем не бывало повернулся к  Стефену  с  лучезарнейшей  улыбкой  в
ярко-голубых глазах, осветившей все его морщинистое, небритое лицо.
   - Извини, пожалуйста, я немножко запоздал. В метро рядом  со  мной  сел
молодой кюре и, узнав, что я еду в Мадрид, заговорил об ордене кармелитов,
которые всегда ходят босиком. Разгорелся жаркий спор, и  я  проехал...  до
самого "Одеона".
   Его кроткий голос и  веселое  дружелюбие  мгновенно  заставили  Стефена
смягчиться.  Против  этой  простодушной   бесцеремонности,   как   всегда,
невозможно было устоять - таков уж был Пейра.
   - Но ведь вы могли опоздать на поезд!
   Лицо Пейра мгновенно стало серьезным.
   - Друг мой, - сказал он. - Не укоряй меня за то, что  я  увлекся  столь
занимательной беседой. Я намерен глубже вникнуть в этот вопрос,  для  чего
мне придется посетить монастыри этого ордена в Андалузии. Я не раз думал о
том, что следует основать орден  босоногого  братства,  посвятившего  себя
искусству и созерцанию. Быть может,  теперь  мне  и  представляется  такой
случай. - И, немного подумав, добавил: - Нищета спасет мир.
   Стефен удивленно поднял брови.
   - Нас нищета не спасет. Я получил ваши деньги после  аукциона,  и,  так
как вас, конечно, обвели вокруг пальца, их оказалось не очень-то много.  В
общем у нас на двоих всего тысяча девятьсот франков.
   - Раздели их поровну. Я не возражаю, - безмятежно посоветовал Пейра.  -
Или, если хочешь, отдай  все  мне.  Я  буду  казначеем.  -  И,  кивнув  на
ветхозаветный саквояж, добавил: - У меня там байоннский окорок  не  меньше
пятнадцати килограммов весом. Мне дала  его  мадам  Юфнагель.  Так  что  с
голоду мы не помрем.
   Поезд  понемногу  увеличивал  скорость,  пробираясь   через   пригород.
Пассажиры уже занялись каждый своим делом. Стефен, никогда не отличавшийся
особым умением обращаться с деньгами и памятуя к тому же, как  превосходно
вел Пейра их хозяйство на улице Кастель, протянул ему пачку банкнот. Жером
равнодушно взял ее и запихнул в раздутый бумажник, обвязанный бечевкой,  в
котором он хранил свои самые  драгоценные  бумаги:  старые,  полуистлевшие
вырезки из  провинциальных  газет,  грязные,  замызганные  пригласительные
билеты на какие-то давно минувшие soirees  musicales  [музыкальные  вечера
(франц.)] и письма, в которых превозносился его талант и  которые  он  при
всяком удобном  и  неудобном  случае  готов  был  читать  своим  случайным
знакомым в кафе и других общественных местах, а порой - и просто на улице.
Затем, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться в том, что  он  ничего  не
обронил,  Пейра  достал  запечатанный  сургучом  конверт,   уже   порядком
засаленный, и с таинственным видом повертел его  в  руках,  поглядывая  на
Стефена и, как видно, желая разжечь его  любопытство.  Когда  это  ему  не
удалось, он сказал:
   - Угадай, что у  меня  здесь!  Рекомендательное  письмо  к  маркизе  де
Морелла.  Это  старушка  очень  знатного  рода,  настоятельница   женского
монастыря в Авиле. Надеюсь, она меня примет. Одного из  ее  предков  писал
Гойя. Портрет висит в Прадо.
   - Ну, а я в таком случае нанесу визит предку. А заодно - и всем прочим,
кого писал Гойя.
   - Да, конечно, это должно представлять для тебя интерес,  -  согласился
Пейра. - Но все же... маркиза...
   Он спрятал письмо в бумажник, а бумажник снова обвязал бечевкой.  Потом
внимательно поглядел на Стефена.
   - Ты чем-то расстроен, друг мой? Что тебя тревожит?
   - Нет, ничего, - сказал  Стефен.  Затем,  так  как  ссора  с  генералом
Десмондом все еще угнетала его, неожиданно для себя добавил: - Меня хотели
завербовать в солдаты.
   Пейра, большой мастер на причудливые умозаключения, казалось, ничуть не
был удивлен. С минуту он задумчиво посасывал свою потухшую  трубку,  затем
изрек:
   - Принудительная военная служба - чудовищное изобретение, одно из самых
больших зол современности. Кому это нужно: напяливать на людей  мундиры  и
посылать их убивать друг друга? Когда-то рыцари по доброй поле вступали  в
поединки, война была для них спортом, и ни на что другое они  попросту  не
годились. Но никому и в голову не приходило заковать философа или поэта  в
латы и погнать его на поле боя. Даже крестьян обычно не трогали. А  теперь
мы все должны быть мастерами по уничтожению себе подобных.
   Стефен, слушавший Пейра с улыбкой, рассмеялся.  Пейра  принял  это  как
знак  одобрения,  но,  ничем  не  проявив  своего  удовольствия,  испустил
глубокий вздох.
   - Увы, бедное человечество, чего только не приходится тебе  терпеть  от
сильных мира сего!
   - Ну, во всяком случае, - сказал Стефен, которого несколько  позабавило
это высказывание, - нам пока что ничего не грозит. Более того, так как уже
перевалило за полдень, мы сейчас будем обедать.
   Жером признался, что голоден. Он хотел было достать из саквояжа окорок,
который  презентовала  ему  мадам  Юфнагель,  но  Стефен,  находившийся  в
приподнятом настроении, решил послать экономию ко всем чертям.
   Они протиснулись через переполненные вагоны к  ресторану  и,  глядя  на
проносившиеся за окном пышно разросшиеся живые изгороди, на желтеющие ивы,
нависшие  над  серым,  вздувшимся  ручьем,  и  зеленые   кроны   деревьев,
позавтракали сардинами, телячьей грудинкой и  острым  сыром  "бри".  Потом
взяли по рюмке бенедиктина, и Пейра мирно запыхтел трубкой.
   К вечеру за  окном  потянулись  плоские  однообразные  равнины  Ландов,
безлюдные дюны и бесконечные сосны. Лишь изредка вдали  мерцала  синева  -
это было море. Ночь наступила внезапно, набросив свое темное покрывало  на
округлые холмы и тучные  виноградники  Гаронды.  Когда  поднялась  луна  и
заблестела над погруженными во мрак равнинами, за  которыми  вздымались  к
небу горные кряжи, тревожная тоска закралась  в  душу  Стефена,  воскрешая
прошлое. Но усилием воли он прогнал воспоминания и заставил себя думать  о
будущем, только о будущем, о восхитительном путешествии, которое ждало его
впереди.
   В вагоне было  почти  темно,  тускло  светился  синий  огонек  ночника.
Пассажиры в ожидании пересадки на Андай  заснули  в  самых  причудливых  и
неудобных позах. Пейра сидел очень прямо, натянув на голову пиджак, и тоже
посапывал  носом.  Глядя  на  эту  странную  безголовую   фигуру,   Стефен
почувствовал, как у него потеплело  на  сердце.  Хорошо  путешествовать  с
таким  другом,  с  таким  веселым  и  добрым,  отзывчивым  и  великодушным
человеком, который столь причудлив в своих увлечениях и  счастлив,  словно
дитя, а если даже немного нелеп порою, то в иных случаях так мудр!  Стефен
закрыл глаза, слегка поеживаясь от  ночной  прохлады.  Ровное  покачивание
поезда убаюкивало его, и вскоре он тоже погрузился в сон.



3

   На другой день к вечеру они прибыли в Мадрид и без особого труда  нашли
две скромные комнаты на улице Оливии, неподалеку от Толедской  заставы,  в
довольно нищенском квартале, рядом с фруктовым рынком.  До  центра  города
было довольно далеко, но желтый трамвайчик делал сообщение вполне удобным.
Пейра взялся за переговоры  с  хозяйкой  и  провел  их  хотя  и  на  очень
скверном, но все же удобопонятном испанском языке и в чрезвычайно  деловой
манере, после чего уплатил за неделю вперед.
   На следующее утро Стефен проснулся, отдохнувший и  бодрый,  и  разбудил
Жерома.
   - Семь часов. Пора вставать. Надо пораньше попасть в Прадо.
   Пейра, приподнявшись на локте, снисходительно поглядел на приятеля.
   - В этой стране ничего нельзя сделать "пораньше". Прадо открывается  не
раньше половины десятого. - И, помолчав, задумчиво добавил:  -  Во  всяком
случае, я туда идти не собираюсь.
   - Что такое? - Стефен от изумления на секунду потерял дар речи. - Зачем
же мы тогда приехали в Мадрид?
   - Чтобы дать тебе возможность побывать в Прадо. Отправляйся, друг  мой,
и постарайся извлечь для себя из этого пользу. А мне  нет  особого  смысла
ехать туда. То, что создано другими, никак на меня не действует.
   - Даже если это творения великих мастеров?
   - Я и сам, быть может, тоже мастер, - сказал Пейра просто. - К тому  же
я уезжаю в Авилу.
   - К черту Авилу!
   - Друг мой, не говори об этом  избранном  богом  городе,  где  родилась
святая Тереза, в столь неуважительном тоне.
   Наступило молчание. Стефен вспомнил рекомендательное письмо  маркизы  и
понял, что спорить бесполезно. Но это неожиданное  отступничество  все  же
сильно его раздосадовало.
   - Как вы туда поедете?
   - Поездом, одиннадцать двадцать с вокзала Делисиас, - отвечал Пейра,  с
наслаждением смакуя каждое слово.
   Стук в дверь спас положение. Хозяйка  -  маленькая  согбенная  женщина,
никогда  не  подымавшая  на  собеседника  глаз,  -  принесла  завтрак   на
раскрашенном деревянном подносе.
   Кофе, густой, как патока, но разбавленный козьим молоком, имел довольно
странный привкус. Овальные булочки, посыпанные сахарной  пудрой,  были  из
жирного, сладкого теста.
   - На оливковом масле, - заметил Пейра. -  Это  основа  основ  испанской
кухни. Мы привыкнем к нему... после непродолжительного несварения желудка.
Олива, - задумчиво продолжал он, - замечательное дерево... Весьма древнее.
Впервые оно было  завезено  в  Испанию  еще  во  времена  Плиния  и  порой
достигает семисотлетнего возраста.  Гомер  в  "Илиаде"  говорит  о  масле,
добываемом из его плодов, как о драгоценном предмете роскоши - необходимом
в туалете героя - и  превозносит  его  ценные  качества.  Римские  гурманы
чрезвычайно ценили неспелые  плоды  этого  дерева,  вымоченные  в  крепком
рассоле. Финикийцы употребляли его твердую прочную древесину...
   Но Стефен, который все никак не мог прийти  в  себя  от  огорчения,  не
слушал его. Он выпил свою чашку кофе и поднялся.
   - Ну, я пошел.
   - Между прочим, - кротко  сказал  Пейра,  когда  Стефен  направлялся  к
двери, - я пробуду там несколько дней. Как у тебя с деньгами?
   - Обойдусь пока... У меня около тридцати песет, - сухо ответил  Стефен.
- Я не собираюсь обедать в отеле "Риц".
   - Ну, значит, до  моего  возвращения  хватит.  -  Пейра  удовлетворенно
кивнул: - Adios, araigo! [До свиданья, друг! (исп.)]
   Утро было тихое, небо безоблачное. Солнце стояло еще невысоко, но  день
обещал быть знойным. На крылечке одного из домов сидела женщина  с  миской
на коленях и деревянной ложкой давила помидоры - готовила  томатное  пюре.
Воздух был пропитан удушливым запахом  горелого  масла,  дешевого  табака,
гнилых фруктов,  отбросов,  помоев.  Но  когда  Стефен  свернул  за  угол,
оживление и красочная пестрота рынка искупили нищету  и  убожество  улицы.
Женщины яростно торговались  под  полотняными  навесами  среди  наваленных
высокими грудами зеленых дынь, красного глянцевитого перца,  желтых  мятых
лимонов и кукурузы. На улице Салазара Стефен вскочил на подножку  трамвая,
который шел в сторону Алькалы, и с трудом протиснулся на  переполненную  и
тряскую заднюю площадку.  Трамвай  медленно,  с  бесконечными  судорожными
остановками, превращавшими эт