ависть.
   Стефен не был слеп, он видел ее эгоизм, бездушие и  тщеславие,  все  ее
пороки, которые побудили бы его отшатнуться с презрением от любого другого
человека. Он понимал, что она едва выносит его, да и то, быть может,  лишь
потому, что ее практичный ум не упускает из виду grande propriete, которую
"маленький аббат" может получить в наследство, а главным  образом  потому,
что он не в силах был скрыть свою страсть, и она льстила Эмми,  давала  ей
ощущение силы и  власти  над  ним,  а  это  было  ей  всего  дороже.  Эмми
доставляла ему куда больше мук, нежели радости! И все же он ничего не  мог
с собой поделать. Он желал ее, она была  необходима  ему,  как  воздух,  и
чувство это, оставаясь безответным, росло день ото дня.
   Подняв глаза от альбома, Стефен заметил  вдруг,  что  Эмми  уснула.  Он
невольно вздохнул - с раздражением и досадой. Отложив в сторону  альбом  и
карандаш, он прошелся по берегу, затем, повинуясь  внезапному  побуждению,
сбросил одежду и кинулся в реку. Он уже успел выяснить во время их прежних
прогулок, что Эмми не любит купаться - она, как  кошка,  боялась  холодной
воды, - у него же обжигающий холод ледяных  струй  вызывал  прилив  сил  и
восторга.
   Когда он  вернулся  к  Эмми,  она  стояла,  стряхивая  сухие  травинки,
приставшие к ее коротким курчавым волосам.
   - Как это мило - провалился куда-то, не сказав ни слова.
   - Мне показалось, что ты уснула.
   - Который час?
   - Еще рано. - Он подошел к ней вплотную и обнял ее. - У нас  еще  много
времени впереди.
   - Ах, отстань! - Она откинулась назад, упираясь ладонями ему в грудь. -
Ты совсем мокрый.
   - Послушай, Эмми...
   - Нет, нет. Еще не хватало, чтобы мы опоздали. Ты же не хочешь потерять
работу? Это ведь очень удобный и приятный заработок для тебя, верно?
   - Да, конечно, - скрепя сердце согласился он.
   Эмми уже направилась обратно к кабачку, и он последовал за ней.
   Ее неожиданная забота  о  его  благополучии  озадачила  Стефена.  А  ее
оживленная болтовня на обратном пути в Анжер нисколько не помогла рассеять
это недоумение. Высоким резким сопрано  она  напевала  куплеты  из  модной
шансонетки:

   Веселый вечер в саду Альгамбры.
   Здесь все во власти
   Пьянящей страсти,
   Красавиц здесь не перечесть...

   И, как  всегда,  когда  Эмми  бывала  в  хорошем  настроении,  прохожие
застывали, разинув от изумления рот при виде  различных  забавных  трюков,
которые она проделывала на велосипеде, проносясь по  улицам  раскинувшихся
по берегу Луары селений.
   Около трех часов пополудни они вернулись  домой.  Вокруг  было  тихо  и
безлюдно. Стефен переоделся,  установил  мольберт.  До  самого  вечера  он
работал не отрываясь, рассеянно и угрюмо. Складка, залегшая между  бровей,
становилась все глубже. Как ни старался он прогнать от себя мысль  о  том,
что Эмми так спешила вернуться домой  лишь  затем,  чтобы  отправиться  на
свидание, подозрение это все больше  укреплялось  в  его  сознании.  Стало
смеркаться, а Стефен не находил себе покоя. За ужином  он  едва  обменялся
двумя словами с Джо-Джо и Крокодилом.
   Наконец он решительно поднялся и зашагал на  Другой  конец  стоянки,  к
фургону Эмми. Мадам Арманд сидела на нижней ступеньке и, поставив  лоханку
с водой между жирными коленями, стирала чулки. Когда-то мадам Арманд  была
акробаткой, но сорвалась с трапеции, сломала бедро и  с  тех  пор  ходила,
прихрамывая.  Теперь  ей  уже  перевалило  за  пятьдесят,  она  отяжелела,
расплылась, у нее стали отекать ноги  и  появился  двойной  подбородок,  а
основным  ее  занятием  сделались   сплетни.   Джо-Джо,   который   всегда
отплевывался, если при нем произносили ее имя, клялся,  что  зимой,  когда
цирк не работал, она держала дом терпимости в Гаврском порту.
   - Добрый вечер. - Стефен старался  говорить  непринужденно.  -  Эмми  у
себя?
   Мадам Арманд помолчала, скосив на него заплывшие глазки.
   - Послушайте, мсье аббат, вы же прекрасно знаете, что она никого к себе
не пускает перед представлением.
   - Мне на одну минутку.
   Мадам Арманд покачала головой, повязанной грязным носовым платком.
   - Я не стану ее беспокоить.
   - Значит... - Стефен колебался, ему хотелось верить ей, - она отдыхает?
   Мадам воздела к небу руки:
   - А что, что же еще! Nom de Dieu! [Черт  возьми!  (франц.)]  Может,  вы
думаете, что я лгу?
   Было  это  возмущение  искренним  или  притворным?  Стефену  нестерпимо
хотелось проникнуть в фургон, но грузная фигура мадам и  лоханка  с  водой
преграждали ему путь. Нет, он не будет делать из себя посмешище. Стефен  с
усилием пробормотал несколько учтивых, ничего не значащих фраз, повернулся
и скрылся во мраке.
   Стали прибывать зрители, и вскоре представление началось.  Из  большого
балагана доносились взрывы хохота, аплодисменты. Эмми опоздала с  выходом.
Произошло ли это случайно? Стефен не знал. Он старался успокоиться,  взять
себя в руки. Когда она, наконец, выбежала на арену,  ему  показалось,  что
она проделывает свои номера более оживленно и эффектно, более смело  даже,
чем всегда. А быть может, все это лишь плод его разгоряченной фантазии? Но
когда она покидала арену, крики "браво! браво!" долго неслись ей  вслед  с
центральной трибуны.
   Представление окончилось, из балагана повалил народ, и в этой  суматохе
Стефену так и не удалось  повидать  Эмми.  Совсем  упав  духом,  он  уныло
присоединился к Джо-Джо и Крокодилу и стал помогать им разбирать  балаганы
и снимать палатки. Мысли его были далеко, он работал  небрежно  и  поранил
себе руку железным крюком. Но и на это ему было наплевать. Поднялся свежий
ветер, стало прохладно. Мотор сняли,  электрические  огни  потухли.  Среди
шума, криков, в красных отблесках факелов  люди  работали  как  одержимые:
вытаскивали  столбы,  снимали  подпорки,  скручивали   канаты,   скатывали
огромные, хлопающие на ветру полотнища неподатливой парусины. Как  обычно,
когда  цирк  снимался  со  стоянки,  животные  проявляли  беспокойство,  и
разноголосый протестующий вой несся из всех передвижных клеток. А над всем
этим шумом и неразберихой стоял рев мотора и  громыхание  тягача.  Стефену
казалось, что перед его глазами словно оживают рисунки Доре,  изображающие
преисподнюю, а сам он ввергнут в адский пламень и обречен на вечные муки.



9

   Из Анжера цирк Пэроса направился в Тур, оттуда - в Блуа, затем - в Бурж
и Невер. Погода стояла солнечная, сборы были отличные, я  котелок  старика
Пэроса  все  время  был  игриво  сдвинут  на  затылок.  После  трехдневных
представлений  в  Дижоне  цирк  двинулся  дальше  на  юг,   к   побережью,
останавливаясь на ночевку и давая  по  одному  вечернему  представлению  в
старинных, обнесенных каменными стенами маленьких городках, разбросанных в
долине реки Уш, среди сбегающих по склонам виноградников.
   На первых порах труппа относилась к Стефену с холодком. Но еженедельная
выручка,  которую  приносили  его  портреты,  была  недурна,  а  так   как
определенный,  твердо  установленный  процент  с  этой  суммы  поступал  в
копилку, из которой каждому предстояло получить свою долю  по  прибытии  в
Ниццу, труппа признала, что Стефен "себя оправдывает".  А  потом  довольно
скоро он уже был на дружеской ноге почти со  всеми  членами  труппы,  чему
немало способствовали его обходительные манеры и мягкий характер.
   Циркачи  были  славный,  простой  народ.  Фернан,   укротитель   львов,
бесстрашно входивший  в  их  круглую  клетку  в  светло-синем  с  серебром
гусарском мундире с разодранным  в  клочья  -  для  пущего  драматического
эффекта - рукавом, был необычайно застенчивый человек, жестоко  страдавший
от нервной диспепсии, по причине которой преданная  жена  держала  его  на
суровой молочной диете. Сами львы были безвреднее  коров.  Большинство  из
них достигло уже крайней дряхлости, все самцы были кастрированы. Если  они
и рычали, то лишь потому, что приближалось время  кормежки  и  они  хотели
напомнить о своем существовании, а  стоявшие  вокруг  клетки  служители  с
раскаленными докрасна железными прутьями  занимались,  в  сущности,  самым
настоящим очковтирательством.
   - За двадцать лет у  нас  не  было  ни  одного  несчастного  случая,  -
самодовольно говорил Пэрос и тут же посылал следующее сообщение в  местную
газету  какого-нибудь  близлежащего  городка,   который   они   собирались
посетить:

   НА ВОЛОСОК ОТ ГИБЕЛИ. УЖАСНЫЙ СЛУЧАЙ В ЦИРКЕ ПЭРОСА.
   ВЗБЕСИВШАЯСЯ ЛЬВИЦА НАНОСИТ СЕРЬЕЗНЫЕ УВЕЧЬЯ ФЕРНАНУ

   Два главных клоуна цирка - карлики Макс и Монс - пользовались всемирной
известностью. Гвоздем их программы был скетч под названием "Похищение",  в
котором Макс, обряженный  в  старомодный  дамский  туалет,  исполнял  роль
перезрелой невесты. Сценка  эта  шла  с  участием  допотопного  автомобиля
"пэнкард", который никак не желал заводиться и в конце концов разваливался
на  части,  неизменно  вызывая  громовый  хохот  зрителей.  Макс   с   его
проказливой ухмылкой умел заставить  весь  цирк  покатываться  от  хохота.
Однако  за  пределами  арены  он  был  подвержен  приступам  такой  черной
меланхолии, что рядом с ним Гамлет показался бы весельчаком. Как-то раз он
поведал Стефену печальную повесть своей многолетней безнадежной страсти  к
скрипачке из оркестра.
   Постоянно наблюдая подобного рода несообразности, Стефен был не так  уж
удивлен, узнав, что японский  фокусник  -  весьма  набожный  христианин  и
сектант, что  Нина  д'Амора,  скакавшая  на  неоседланной  лошади,  питает
непреодолимое  отвращение  к  этим  животным,  в  результате  чего  у  нее
развились нервные спазмы и хроническая астма, тогда  как  акробат  Филипп,
каждый вечер проделывающий головокружительные трюки на трапеции под  самым
куполом, почти весь свой досуг посвящает вязанию носков.
   Живя под одной крышей с  Джо-Джо  и  Крокодилом,  Стефен,  естественно,
ближе всего сошелся с ними. Жан-Батист, по прозвищу  Крокодил,  человек  с
виду вялый и апатичный, был неглуп и  сердечен.  Стефену  удалось  сделать
несколько удачных зарисовок, когда тот стоял во весь рост на помосте перед
глазевшей на него толпой. Жан-Батист получил когда-то хорошее  образование
в руанском лицее, потом был служащим весьма солидной фирмы "Насьональ",  и
перед ним открывались неплохие перспективы.  Но  тут  его  настигла  беда:
неизлечимый недуг поразил  его  и  мало-помалу  превратил  из  нормального
человеческого существа в нечто смешное и уродливое. Судьба  зло  подшутила
над ним. Недуг разрушил его брак, лишил заработка, и вот, кочуя  из  одной
больницы в другую  без  всякой  надежды  на  излечение,  Жан-Батист  попал
наконец  в  качестве  дополнительного  аттракциона  в  один  из  маленьких
балаганчиков бродячего цирка Пэроса.
   Но особенной симпатией проникся Стефен  к  Джо-Джо.  Бывший  жокей  был
заядлый плут, крал все, что плохо лежит, обманывал  каждого  встречного  и
поперечного и при всяком удобном случае напивался до  беспамятства,  после
чего  всю  ночь  мог  проваляться  под  открытым  небом  на  голой  земле,
"отлеживался". И при всем  том  было  в  нем  что-то  глубоко  человечное,
дававшее ему право с гордостью утверждать, что  ни  разу  в  жизни  он  не
оставил товарища в беде. Нередко, проводив вечером  Эмми  и  возвратясь  в
свой фургон, Стефен ловил на себе пристальный взгляд  Джо-Джо,  выражавший
не столько сочувствие - на  что  Джо-Джо  был  мало  способен,  -  сколько
понимание, впрочем не без оттенка иронии и цинизма.
   - Гулял со своей зазнобой?
   - Да, прошлись немного.
   - Хорошо провел время?
   Стефен молчал.
   Бывали  случаи,  когда  экс-жокею  хотелось,  по-видимому,   продолжить
разговор, но он ограничивался тем, что пожимал плечами и,  повернувшись  к
Жан-Батисту, заводил с ним нарочито грубый, малопристойный разговор.
   - Какого ты мнения о женщинах, Крок?
   - Презираю, но снисхожу.
   - Ты рассуждаешь, как женатый человек.
   - Да... Я был женат. Моя жена работает теперь стрелочницей на  Северной
железной дороге в Круазэ. Есть у меня  одна  заветная  мечта:  все  думаю,
может, когда-нибудь парижский  экспресс,  идущий  со  скоростью  девяносто
километров в час, долбанет ее в самое чувствительное место.
   - А вот я, хоть и не был женат, но баб люблю. Спать с  ними  люблю.  Во
всем прочем они хуже триппера.
   - Так ведь, когда с ними спишь, тут-то его и подцепишь!
   - Я с такими не сплю. Отродясь  не  имел  дела  со  шлюхами.  Только  с
добрыми, честными хозяюшками, которые ходят на рынок и  жаждут  некоторого
разнообразия.
   - Вот-вот! Разнообразия! Это ты верно сказал. Именно этим  я  и  обязан
моим теперешним успехом у женщин.
   - Успехом? Да ты же чешуйчатый!
   -  Вот  именно!  Я  одержал  немало  побед  над  моими  любознательными
зрительницами. Если женщине опостылело супружеское ложе, она на все пойдет
ради новизны. Я читал, что  убийца,  которого  должны  гильотинировать,  -
самая приманка для многих баб.
   - Sacrebleu! [Черт побери! (франц.)] Ну, хоть ты  и  охотник  до  таких
дел, все же, надеюсь, не дашь отрубить себе ради этого башку?
   - Нет. Меня бабы и так любят. Глядя  на  меня,  они  представляют  себе
крокодила с хвостом и думают, что  я  наделен  сверхъестественной  мужской
силой.
   - Но ведь потом их ждет горькое разочарование!
   - Только раз в жизни я действительно не оправдал надежд.  Одна  толстая
старая дева, совершенно одинокая, несколько месяцев таскалась за  мной  из
города в город - все надеялась, что если мы разочка два поспим имеете,  на
свет может появиться аллигатор. Но, к сожалению, ребенок получился  вполне
нормальным.
   Стены фургона задрожали от взрыва грубого смеха, но Стефен не  смеялся.
Он понимал, что разговор этот ведется специально для него  и  не  со  злым
умыслом, а чтобы исцелить его от тяжкого недуга. Но недуг этот  зашел  уже
так  далеко,  что  казался  ему  самому  неизлечимым,  а  капризы  Эмми  и
прихотливость ее настроении еще усугубляли его  страдания.  Временами  она
принимала  его  ухаживания  благосклонно.  Они  льстили  ей,  и,  сидя  на
ступеньке своего фургона и болтая босыми ногами на солнце,  она  иной  раз
беззлобно посмеивалась над Стефеном, гордясь своей властью над ним. И хотя
Эмми никогда не была щедра на ласку, все же во время их вечерних  прогулок
случалось, что, прежде чем исчезнуть во мраке, она  снисходительно  дарила
Стефену поцелуй. Тщетно твердил себе Стефен, что  она  слишком  ветрена  и
пуста и ему никогда не удастся пробудить  в  ней  ответного  чувства.  Его
неудержимо влекло к ней, как мотылька к цветку, но она оставалась для него
недоступной.
   Как-то дождливым  вечером.  Покинув  гостеприимные  берега  Соны,  цирк
Пэроса вступил в суровый  край,  именуемый  Пюи-де-Дом,  и  остановился  в
маленьком, беспорядочно разбросанном городке Мулен-ле-Драж.  Первоначально
они хотели добраться до Сент-Этьенна, но в пути  сломался  главный  тягач,
тащивший за собой целый поезд соединенных попарно фургонов.  Управиться  с
ремонтом меньше чем за  сутки  не  представлялось  возможным,  и  пришлось
сделать привал. Пэрос был очень  раздосадован  тем,  что  цирк  не  успеет
прибыть  в  назначенное  место  к  назначенному  дню,  и,  чтобы   немного
возместить потери, решил дать  представление  и  показать  хотя  бы  часть
программы в Мулен-ле-Драже.
   Но неудачи преследовали  их  весь  день.  Афиши  расклеить  заранее  не
успели. Городок при ближайшем рассмотрении  оказался  нищим  и  жалким,  с
единственным  промышленным  предприятием  -  полуразрушенным  от   времени
кирпичным заводом. А дождь все лил и  лил.  И  к  началу  представления  в
протекающем балагане собралось не больше сотни зрителей.
   Верные добрым традициям цирка Пэроса,  большинство  артистов  исполнило
свои номера с обычным мастерством, после чего  все  собрались  у  большого
очага в артистической. Но Эмми в этот вечер особенно не повезло. Во  время
исполнения первой части аттракциона она дважды теряла равновесие на мокром
настиле и падала навзничь вместе с  велосипедом.  Первое  падение  вызвало
взрыв смеха среди  неотесанных  зрителей,  второе  -  уже  бурю  насмешек,
сопровождавшихся свистом и улюлюканием. Эмми  не  закончила  программы  и,
надменно вздернув голову, укатила с арены.
   Когда Стефен встретил ее у выхода из  балагана,  она  была  бледна  как
смерть от перенесенного унижения. Он понимал, что сейчас с  ней  лучше  не
разговаривать, и молча зашагал  рядом,  направляясь  к  фургонам,  которые
остановились метрах в пятистах от  заставы.  К  довершению  всех  бед,  не
успели они выбраться из города, как хлынул настоящий ливень, и им пришлось
искать убежища в амбаре, стоявшем с приотворенной дверью среди жнивья.
   Когда глаза немного привыкли к темноте, Стефен огляделся и увидел,  что
на полу амбара навалены кучи соломы. Наконец он решился нарушить молчание.
   - Ну, по крайней мере здесь сухо. - И добавил:  -  Я  рад,  что  ты  не
прыгала  с  трамплина  сегодня.  Такая  публика,  как  здесь,   этого   не
заслуживает.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   -  Да...  -  Стефен  смутился.  -  Мне  показалось,  что  это   грубый,
толстокожий народ.
   - Я этого не заметила. Меня публика всегда любит.
   - Тогда почему же ты не довела номера до конца?
   - Потому что с трамплина лилась вода. Ты что, не понимаешь, что в такой
дождь это самоубийство? - Ее глаза гневно сверкнули в темноте. - Да кто ты
такой, чтобы меня допрашивать? Ты что, не знаешь, какому риску подвергаюсь
я каждый вечер, в то время как ты сидишь себе  преспокойно  на  заднице  и
царапаешь карандашиком по бумажке, потому что ты храбр, как вошь? Прыгаю я
с трамплина или не прыгаю - это мое личное дело. У меня нет  ни  малейшего
желания свернуть себе шею ради какого-то недоношенного аббатика.
   Теперь и он побледнел и с минуту молча смотрел на нее, затем, вне  себя
от бешенства, внезапно схватил ее за плечи.
   - Не смей так говорить со мной!
   - Пусти!
   - Сначала извинись!
   - Fiches-moi le camp! [Пошел к черту! (франц.)]
   Между ними завязалась борьба. Озверев от охватившей его  ярости,  сразу
вспомнив все обиды и издевательства, на которые она никогда не  скупилась,
Стефен готов был подчинить ее себе силой и, обхватив руками, словно борец,
пытался повалить  на  землю.  Но  она  сопротивлялась,  как  дикая  кошка,
вертелась  и  извивалась,  когда  он  прижимал  ее  к  соломе,  и  яростно
отпихивала его локтями. Она оказалась сильнее, чем он думал,  у  нее  были
крепкие мускулы и  кошачья  увертливость.  Он  почувствовал,  что  ему  не
хватает дыхания, когда она, навалившись  на  него  всем  телом,  старалась
сбить его с ног. Напрягая все силы, он пытался устоять. С минуту  ни  один
не мог взять верх, и они стояли, раскачиваясь из-стороны в сторону.  Затем
Эмми неожиданно дала ему подножку и рывком опрокинула его на землю.
   - Вот тебе! - задыхаясь, проговорила она. - Будешь знать теперь.
   Стефен медленно поднялся на ноги. В круглом окне под крышей  показалась
луна среди быстро бегущих  облаков,  в  амбаре  стало  светлее.  С  трудом
переводя дыхание, Стефен заставил себя поглядеть на Эмми и с изумлением  и
замешательством обнаружил, что она полулежит, прислонившись спиной к  куче
соломы, не оправляя платья, задравшегося во время борьбы  выше  колен,  и,
сощурив глаза,  наблюдает  за  ним  с  каким-то  странным,  насмешливым  и
вызывающим видом. Матовые щеки ее слегка порозовели, бледные губы  кривила
хитрая усмешка. Поймав на себе его взгляд, она медленно закинула  руки  за
голову,  и  в  этом  жесте  не  было  кокетства  -  только  ожидание.  Она
нетерпеливо пошевелилась.
   - Ну, глупый... Чего же ты медлишь?
   Ошибиться было невозможно: Стефен услышал призыв, которого  так  долго,
так безуспешно ждал! Но он прозвучал так бесстыдно, с  таким  равнодушием,
был настолько лишен какого-либо намека на чувство, что Стефен окаменел. Он
стоял не шевелясь и смотрел на Эмми почти с отвращением.