Специалист-травматолог Майк Гилмартен,  заранее  проинструктированный  по
радио, был в  курсе  дела.  Пока  его  бригада  готовилась  к  операции,  он
попытался    поставить    свой    собственный    диагноз.    Линда    Фолей,
консультант-анестезиолог, тут же бросилась проверять дыхательные пути, чтобы
обнаружить  или  предотвратить  их  закупорку.  Было  совершенно  ясно,  что
Фицдуэйн уже почти не может дышать сам.
   - Кислород, - распорядилась она.
   К лицу Фицдуэйна немедленно поднесли плотно прилегающую воздушную  маску,
соединенную с  кислородной  подушкой  Сестра  тут  же  принялась  сдавливать
подушку в руках, нагнетая кислород в легкие пациента.
   Фицдуэйн был бледен восковой  бледностью,  а  кожа  его  была  влажной  и
холодной на ощупь.  Он  боролся  за  жизнь  из  последних  сил,  преодолевая
головокружение и теряя сознание  от  боли.  Из  ран  его  медленно  вытекала
соломенного Цвета серозная жидкость, а вся одежда была  сплошь  испачкана  в
крови. Он делал  тридцать  пять  судорожных  вдохов  в  минуту,  а  кровяное
давление упало до восьмидесяти миллиметров ртутного столба. Сердце  работало
с частотой сто сорок ударов в минуту.
   К этому времени Фицдуэйн почти истек кровью, и организм его реагировал на
все окружающее так, как реагировал бы раненый зверь, готовый либо сражаться,
либо броситься наутек. Это объяснялось  огромным  количеством  адреналина  и
других гормонов, выброшенных в кровь  в  результате  травмы.  Точно  так  же
реагирует на ранение любое, самое примитивное животное.
   Организм Фицдуэйна сам, не спрашиваясь все  еще  бодрствующего  сознания,
перекрывал кровоснабжение менее важных органов, направляя кровь к  головному
мозгу, чтобы тело могло продолжать жить  и  сопротивляться.  Конечности  же,
лишенные крови и кислорода, побелели и стали влажными.
   Гилмартен тем временем выстукивал грудную клетку Фицдуэйна. Звук  повсюду
был глухим. Необходим был срочный дренаж грудной полости.
   - Трубчатая торакостомия, - объявил он, и ассистенты ринулись к  нему  на
помощь. Раненый начинал терять сознание.
   - Лигнокаин, - распорядился Майк. Кто-то вложил  в  его  протянутую  руку
шприц для подкожного впрыскивания местного обезболивающего, и он  немедленно
сделал инъекцию, стараясь смягчить острую боль. Не дожидаясь,  пока  пройдет
три-пять минут, необходимых для  того,  чтобы  лекарство  подействовало,  он
сделал разрез в мышцах над нижней оконечностью пятого ребра и оттянул  мышцы
зажимом.
   Но этого оказалось недостаточно. Действуя пальцем в  резиновой  перчатке,
хирург расширил рану.
   - Дренаж номер тридцать два, - отрывисто бросил он. Ему тут  же  передали
сорокасантиметровую пластиковую трубку, и Майк вставил ее в пространство над
ребром. Как и в случае с  канюлей,  первой  вошла  в  тело  Фицдуэйна  полая
металлическая игла. Когда ее вытащили, пластиковая трубка надежно встала  на
свое место.
   По этой прозрачной трубке тут же ринулся красно-синий пузырящийся поток -
смесь венозной и артериальной крови. Проходя через  водяной  обтюратор,  она
попадала в стоящий на полу контейнер. Вторая, короткая трубка, торчавшая  из
контейнера, выпускала наружу воздух, который вместе  с  кровью  вырвался  из
легких пациента. За первые две минуты из грудной  полости  вытекло  примерно
пол-литра крови.
   - Грудная клетка сократилась и стабилизировалась, - обратился Гилмартен к
Линде Фолей.
   - О`кей, - кивнула анестезиолог. - Дыхание в норме. Пожалуй, мы  выиграли
немного времени. Нужно будет проверить, не возобновилось ли кровотечение.
   - Верно, - кивнул врач. - Циркуляция.
   - Обе капельницы пережаты, - сказала Фолей.  -  Я  переключаю  шланги  на
аппарат Гартмана для вливания ноль-отрицательной крови.
   Ноль-отрицательная  кровь,  хранимая  в  холодильных  камерах  на  случай
экстренных обстоятельств, была универсальной,  совместимой  с  любой  другой
группой крови.
   Фицдуэйн, пребывая в полубессознательном состоянии, не видя и не  понимая
происходящего   вокруг   него,   испуганный    и    растерянный,    принялся
сопротивляться. От  его  резких  движений  иглы,  воткнутые  в  вены,  могли
выскользнуть из сосудов и застрять под кожей.
   - Прилепите их пластырем, -  посоветовала  Фолей,  проверяя  правильность
установки игл. Резиновые груши были у нее  под  рукой,  так  что,  закачивая
воздух в емкость, она в любой момент  могла  сделать  так,  чтобы  вливаемая
жидкость поступала быстрее.
   Гилмартен тем временем обнажил  раненую  ногу  и  наложил  новую  давящую
повязку, пока сестра вручную зажимала артерию. Он обратил  внимание  на  то,
что нога ниже раны была неестественно белой, а это  значило,  что  бедренная
артерия и вена серьезно пострадали. Дело осложнялось осколками раздробленной
кости.
   - Что за каша! - выбранился врач. - Готовьте его на стол.
   Замечание Гилмартена относилось к ране на  бедре,  которая  стала  теперь
основным  объектом  его  забот.  Фицдуэйн  и  так  потерял   немало   крови,
кровотечение продолжалось. Рана в грудь была довольно серьезной, однако опыт
показывал,  что  грудная  клетка  и  легкие  обладают  значительным  запасом
прочности, особенно если  не  задет  ни  один  жизненно  важный  орган.  Что
касается ноги, то из-за поврежденных сосудов она была лишена притока крови в
полном объеме. Огромная кровопотеря угрожала не только ампутацией конечности
- она угрожала гибелью.
   Приготовления продолжались.
   Рентгенолог произвел снимок грудной клетки,  на  котором  были  отчетливо
видны положение дренажной трубки и само  легкое,  расправившееся  после  его
прободения. Без труда можно было  разглядеть  и  место,  куда  попала  пуля.
Следующим этапом был рентген позвоночника, рентген таза и наконец -  рентген
искалеченной ноги.
   Тем  временем,  благодаря  торакостомии  грудной   полости,   постоянному
вливанию свежей крови и другим процедурам, давление Фицдуэйна повысилось  до
ста на девяносто один, а пульс замедлился до сотни ударов в минуту.
   Теперь он был полностью подготовлен к операции. С момента его прибытия  в
госпиталь прошло тридцать минут. С момента выстрела прошел час с четвертью.
   Каталку, на которой лежал Фицдуэйн, повезли в операционную.

Глава 4

Япония, Токио, 3 января

   Чифуни ушла незадолго до рассвета.
   Когда ее губы в прощальном поцелуе прижались к его губам, Адачи приоткрыл
глаза, но возражать не стал. Она никогда не оставалась на всю  ночь,  всякий
раз упорно отказываясь объяснить почему. Так и шло.  Со  временем,  надеялся
Адачи, все должно измениться. Пока же убийство, кендо и  длительные  занятия
любовью настолько утомили его, что он немедленно заснул снова.
   Проснулся он точно по сигналу будильника. Японская электронная  индустрия
подчас чересчур сильно полагалась на всякие новшества, и эта нелепая штука -
часы в форме попугая - была куплена ему в подарок во время одной прогулки по
Акихабаре. Попугай выглядел устрашающе и непристойно, с цифровым электронным
табло на животе и отвратительным визгливым голосом, от которого Адачи всегда
мутило. Как бы там ни было, он исправно будил его по утрам, а кроме того,  с
этой жуткой птицей  были  связаны  кое-какие  сентиментальные  воспоминания.
Несмотря на это, Адачи твердо решил на  днях  пристрелить  зеленую  нечисть.
Кстати, что это он об этом вспомнил? Ах да, нужно найти револьвер...
   Он отправился на поиски и довольно скоро обнаружил свое  оружие  в  ящике
комода, под носками. Это был ?намбу? тридцать восьмого калибра  с  барабаном
на пять патронов. ?Револьвер? не шел, конечно, ни в какое сравнение с личным
оружием американцев, однако в мирной Японии и эта детская игрушка  выглядела
весьма внушительно. Тяжело  вздохнув,  Адачи  прицепил  тяжелую  железяку  к
поясу, а подумав - присовокупил две кольцевые обоймы с патронами для быстрой
перезарядки,  добиваясь  того,   чтобы   вес   всей   этой   амуниции   хоть
сколько-нибудь соответствовал истинной  тяжести  его  огорчения.  И  все  же
приказ оставался приказом.
   Потом он неожиданно задумался о том, что большинство  японцев  никогда  в
жизни не держали в руках оружия. Сам Адачи, имей  он  возможность  выбирать,
наверняка тоже отказался бы, однако даже в японских Силах самообороны солдат
не мог не взять в руки винтовку.
   Служба в парашютно-десантных войсках нравилась Адачи, но  он  никогда  не
связывал свою военную карьеру с возможностью и необходимостью  убивать.  Ему
просто нравились чувство товарищества и прыжки с парашютом. Когда  во  время
тренировок на Атсуги судьба сводила его с американскими десантниками,  с  их
наградами ?Пурпурного Сердца? и  прочими  блестящими  боевыми  значками,  он
смотрел на них со смесью благоговения и растерянности. Адачи просто  не  мог
представить себе, как можно намеренно убить другое человеческое существо.
   За завтраком Адачи выпил чашку  душистого  травяного  чая,  съел  немного
риса, пикулей и чуть-чуть жареной рыбы. Поклонившись урне с прахом  предков,
которую держал в нише стены в гостиной, он вышел  из  дома  и  направится  к
станции метро. Мимоходом глянув в зеркало в прихожей, он отметил, что  глаза
его все еще выглядят ввалившимися, однако  если  не  принимать  во  внимание
вполне объяснимой усталости - как-никак, он проспал не больше трех часов,  -
самочувствие его было превосходным.
   Еще не было семи, а поезд  уже  был  битком  набит  спешащими  на  работу
клерками сарари - молодыми людьми, служащими на окладе, одетыми в синие  или
серые деловые костюмы,  белые  сорочки  и  консервативного  стиля  галстуки.
Кое-где между ними  были  втиснуты  офис-леди  -  секретарши,  машинистки  и
прочие.  Вполне  вероятно,  что  многие  из  них  обладали  университетскими
дипломами и даже научными степенями, однако вся серьезная работа выполнялась
мужчинами.  От  женщины  требовалось  только  уметь  подавать  чай,  красиво
кланяться и быть готовой выйти замуж. Иными словами, женщины были гражданами
второго сорта.
   Адачи   всегда   считал   себя   человеком,   придерживающимся   умеренно
прогрессивных взглядов, однако он не мог не признать, что до  того,  как  он
встретил Чифуни, сложившийся  статус-кво  его  более  или  менее  устраивал.
Теперь же он вес чаще ловил себя на том, что смотрит на офис-леди  и  других
японок со вновь пробудившимся интересом и любопытством. В самом  деле,  если
его Чифуни и есть образчик подлинного характера женского  населения  Японии,
то в недалеком будущем в стране должны были наступить совсем иные времена!
   Адачи вытащил из кармана сложенный номер  сегодняшней  ?Асахи  симбун?  и
быстро просмотрел  раздел  новостей.  Но  новостей  не  было:  в  парламенте
разразился очередной скандал по поводу  взяточничества,  да  еще  американцы
продолжали возмущаться сложившимся торговым балансом с Японией.
   Все оставалось как прежде. Адачи умело перегнул газету  несколько  раз  -
чтобы проделать это в переполненном вагоне в час пик, требовалось  настоящее
искусство, как для оригами - и  быстро  пробежал  глазами  котировки  ценных
бумаг. Здесь  тоже  ничего  не  изменилось.  Акции  ?Никкей?  день  за  днем
продолжали расти; похоже, их покупала половина  населения  Японии.  Цены  на
недвижимость словно сошли с ума. Адачи  в  этой  связи  имел  все  основания
радоваться,  что  когда-то  был  парашютистом.  Хороший  затяжной  прыжок  с
приличной высоты как нельзя более наглядно напоминал, что все  поднимающееся
вверх непременно должно упасть вниз. Именно поэтому Адачи вкладывал деньги в
ценные бумаги с большой осторожностью.
   Поезд дернулся, и Адачи поднял глаза.  В  нескольких  футах  от  себя  он
заметил молодую прелестную девушку, судя по  всему  -  секретаршу,  на  лице
которой заметно было едва сдерживаемое  отчаяние.  В  следующий  момент  она
посмотрела прямо на него, и Адачи увидел в ее глазах немую  мольбу.  Причина
была очевидна: вагон был переполнен, и один из ?белых воротничков?, среднего
возраста клерк-сарари с круглым и невыразительным лицом,  прижимался  к  ней
сзади, пользуясь теснотой.
   Это была совершенно  обычным  делом.  В  давке  метро  мужчина  незаметно
прижимался к женщине и  либо  начинал  ее  лапать,  либо  удовлетворял  свое
любострастие каким-нибудь другим способом. Женщина не смела даже  возразить.
Где-нибудь на Западе дама вполне могла оторваться от обидчика  или  выразить
свой протест иным способом, но японские женщины воспитывались в  покорности.
Остальные же пассажиры,  каждый  из  которых,  несмотря  на  царящую  вокруг
тесноту, уединялся в своем собственном мирке, обычно не вмешивались.
   Адачи вздохнул. Идеи Чифуни когда-нибудь  будут  стоить  ему  головы.  Он
начал протискиваться в том направлении и, остановившись рядом  с  осажденной
секретаршей, улыбнулся клерку. Тот неуверенно улыбнулся в ответ. Тогда Адачи
вытянул руку и дружеским жестом опустил се на плечо клерка.
   Он правильно выбрал нужную точку. Сарари побелел от боли и  на  следующей
станции пулей вылетел из вагона.
   Девушка неуверенно посмотрела на Адачи. Он пришел ей на выручку, но такое
поведение выходило далеко за рамки общепринятого. Теперь секретарша  гадала,
что же последует дальше. К тому же Адачи подмигнул ей, и девушка, совершенно
сбитая с толку, вспыхнула. Детектив, в свою очередь, не знал, как ему  выйти
из положения. К счастью, он вовремя вспомнил, что в  кармане  у  него  лежит
целая пачка карточек  центра  общественных  связей  Столичного  полицейского
департамента. Карточки были совершенно идиотские: на них был изображен  герб
департамента - мышеподобная зверушка по  имени  Пеопо,  а  также  напечатаны
телефон  экстренной  службы  и  телефон  дежурного  офицера.  Эти   карточки
следовало   раздавать    законопослушным    жителям,    избегая,    конечно,
бандитов-якудза, иначе  можно  было  стать  посмешищем  всего  криминального
Токио.
   Как бы там ни было, но девушка заметно успокоилась и слегка поклонилась в
знак признательности. Адачи улыбнулся ей еще раз  и  очень  скоро  вышел  на
своей станции.

***

Группа Адачи работала в большом зале на шестом этаже.
   Все здесь было распланировано с таким расчетом, чтобы каждый мог  видеть,
чем занимаются его товарищи. Для сосредоточенной индивидуальной  работы  это
было не очень удобно, однако руководитель получал  превосходную  возможность
для надзора и сплочения своей команды.
   В отделе Адачи было тридцать детективов, включая его самого.  Три  группы
по восемь человек под командой девятого - сержанта, да  три  стола  у  окон,
принадлежащие самому Адачи и двум  его  инспекторам,  -  таков  был  расклад
дежурной части. За столом Адачи  и  работал,  лишь  изредка  используя  свой
личный кабинет.  Дальше  по  коридору  находилось  несколько  индивидуальных
кабинок для допросов, и каждый, кто нуждался в  уединении  для  того,  чтобы
сосредоточиться на какой-то мысли, мог в любой момент  отправиться  туда  на
столько времени, сколько ему потребуется.
   Тем не менее, индивидуальная  инициатива,  как  правило,  не  поощрялась.
Групповые действия считались основой японской социальной культуры, и до  сих
пор  это  себя  оправдывало.  Чаще  всего  в  Японии  можно  было   услышать
высказывание,  что  молоток,  дескать,  бьет  по  тому  гвоздю,  чья  шляпка
выступает. Это, однако, не значило, что система не признает инициативы.  Она
даже поощрялась, но лишь до тех пор, пока служила общему прогрессу.
   Лично Адачи не переставал удивляться,  сколько  гвоздей  приподняли  свои
шляпки в последнее время, однако у него было сильное подозрение, что так  на
самом деле было всегда. Хитрость заключалась  лишь  в  том,  чтобы  избежать
удара молотком, и лучшим, что было придумано для гвоздя  в  этом  отношении,
была самая простая и примитивная тактика: нужно было  сделать  вид,  что  ты
гвоздем не являешься. В качестве варианта гвозди могли  собраться  вместе  и
притвориться группой.
   И все же, если быть откровенным до конца, в Японии почти невозможно  было
остаться вне той или иной общности людей.
   Когда Адачи вошел в зал, большинство столов  было  занято.  Сотрудники  у
него   подобрались   отборные,   ибо   служба   в   элитном    подразделении
рассматривалась  как  привилегия  сама  по  себе,  однако  и  дисциплинарные
требования  были  строги.  Как   правило,   его   сотрудники   работали   по
семьдесят-восемьдесят часов в неделю, не  считая  тех  трех  часов,  которые
каждый из них ежедневно тратил на дорогу,  и  почти  обязательных  групповых
возлияний в ближайшем баре по окончании рабочего дня.
   Сегодня многие из сотрудников были небриты, а глаза их  покраснели  после
бессонной ночи. Насильственная смерть куромаку оказалась делом нешуточным, и
для  скорейшего  разрешения  этой  загадки  необходимо  было  приложить  все
возможные усилия. К тому же каждый из них понимал, что двадцать четыре часа,
прошедших  с  момента   убийства,   являлись   сроком   почти   критическим.
Свидетельства очевидцев в таких делах ценились на вес золота, а человеческая
память считалась довольно скоропортящимся товаром,  поэтому  поиск  и  опрос
очевидцев необходимо было вести по горячим  следам.  Каждый  из  полицейских
детективов прекрасно это знал.
   Адачи даже почувствовал легкий укол совести за то, что был не  со  своими
людьми все это трудное время, однако утешился тем, что за прошедшую ночь  он
тоже узнал кое-что необходимое для расследования. К тому же его правая рука,
полицейский инспектор  Юн  Фудзивара,  был  настолько  надежным  работником,
насколько это только возможно.
   Они работали вместе вот уже три года и знали друг друга очень хорошо. Сам
Фудзивара, коренастый и крепкий, несмотря на свои сорок  пять,  поднялся  по
служебной лестнице с самого низа исключительно благодаря своим  способностям
и обладал даже большим опытом оперативной работы, чем сам Адачи. К тому же у
него были глубокие, почти энциклопедические познания во всем,  что  касалось
якудза. Их профессиональные навыки успешно дополняли друг друга,  и  поэтому
вместе обоим работалось особенно легко. Адачи, во всяком случае, считал, что
с помощником ему крупно повезло.
   Детектив-суперинтендант  уселся  за  свой  рабочий  стол,   а   Фудзивара
устроился напротив него. Кто-то из следователей принес горячий чай, и  Адачи
обратил внимание на то, что человек  этот  был  в  домашних  тапочках,  как,
впрочем,  и  большинство  сотрудников  департамента.  И  это   было   совсем
неудивительно.  В  Японии,  где  служащие  проводили  на   работе   изрядное
количество времени, каждый старался  устроиться  с  максимальным  комфортом,
чтобы чувствовать себя на рабочем месте как дома. Разумеется,  никто  же  не
ходит дома в ботинках, и мысль о том, чтобы приносить в дом уличную грязь на
своих башмаках, многим казалась варварской. Ношение тапочек на работе было в
порядке вещей, к тому же в современной тесной обуви было не слишком удобно -
уставали ноги.
   На столе Адачи громоздилась целая стопка отчетов и рапортов  в  несколько
дюймов  толщиной.  Задумчиво  глядя  на  нее,  он  подумал,   что   приятное
времяпрепровождение, которое Адачи позволил себе этой ночью, вряд ли удастся
повторить, во всяком случае,  до  тех  пор,  пока  убийцы  Ходамы  не  будут
найдены. Пока же ему предстояла работа, работа и еще раз  работа.  Так  было
принято в Японии.
   - Я вижу, вы много поработали, Фудзивара-сан, - Адачи указал на бумаги.
   Фудзивара ответил на комплимент кивком  головы.  Такая  похвала  не  была
делом обычным - от человека постоянно ожидали, что он  будет  не  жалея  сил
выполнять порученную ему работу, не видя в этом ничего особенного.  Как  раз
все остальные варианты расценивались как нечто из ряда вон выходящее. Ничего
исключительного в том, что человек честно и  самоотверженно  выполняет  свой
долг, не было.
   -  Мы  закончили  опрос  местных  жителей  и  собрали  рапорты   у   всех
регулировщиков  и  патрульных  в   том   районе.   Кроме   того,   поступили
п