ждый  вечер  с  новой
бабой проводит, а ночь, конечно, опять с другой. И  уж  сегодня-то  на  этом
кретинском конкурсе все они дадут себе волю!"
   На душе стало совсем тошно. Ну неужели никто, кроме нее, не  представляет
себе, во что выльется обещанное веселье? Это же будет свальный грех,  потому
что дамочки для храбрости непременно подогреют себя винцом, ну а мужики  при
виде такого количества голых титек просто обезумеют. Вдобавок близится конец
круиза, надо наконец оттянуться  на  прощание,  а  какая  расплата  наступит
потом, в скучной городской квартире, когда за окнами льет дождь...
   Стоп. Это уже плагиат, это уже классика!
   Алена заставила себя  усмехнуться  и  привычно  направила  свои  стопы  в
библиотеку.
   Однако ей не повезло.
   - Библиотека закрывается, - сообщила черноокая библиотекарша.
   - Что-то рановато сегодня.
   - Так ведь конкурс!
   Алена  скользнула  взглядом  по  внушительному  библиотекаршиному  бюсту,
которому тесно было даже в этом щедро открытом сарафанчике, и пожалела,  что
никому не пришло в голову принимать ставки на победителей.  Алена  наверняка
выиграла бы, потому что вот же она, стоит перед ней, мисс Грудь-99!
   Пожелав хорошенькой хохлушке удачи, она уныло побрела в  свою  каюту.  Та
уже была заперта: соседки умчались  трясти  своими  выпуклостями.  Ну  и  на
здоровье. Гораздо хуже оказалось то, что у Алены не нашлось ключа.
 
Надя Кунина. Декабрь 1998 
 
   - Да ты что? Ты что, с ума сошел? И матушка твоя гоже  явно  спятила!  Да
где же она, интересно знать, видела женщину, которая дожила бы до сорока лет
и осталась девочкой?! Вам, милые мои, в монастырь  надо  обращаться,  может,
там твоя мамаша найдет себе невестку по вкусу! Ну не могу я обратно девушкой
сделаться, не могу! Что же мне, зашиться, что ли?!
   В голосе Нади зазвенели слезы, и она резко отвернулась, зная, что  сейчас
же на скулах вспыхнут некрасивые красные пятна. Рыдания  перехватили  горло.
Главное, убивало собственное бессилие. Тряпка! Она и подумать не могла,  что
Рашид окажется такой тряпкой! И надо же, чтобы это началось  именно  теперь,
когда уже обо всем договорились, когда всем на Мытном  рынке  известно,  что
через десять дней свадьба... В памяти промелькнули злорадные лица подружек -
закружились хороводом, испуская пренебрежительный шепоток: "Ну  и  дура  эта
Надька! Дурой была, дурой и осталась! Как она могла поверить, что  ее  хачик
на ней женится! На сколько она его старше, на десять лет? Кошмар! И  вообще,
с ее рожей давно пора перестать думать о мужиках!"
   - Надечка... - Руки Рашида крепко взяли ее за плечи. - Надечка, не плачь,
джаным, поли...
   Она повернулась, в отчаянии прижимаясь лицом к его  плечу.  Эти  ласковые
слова царапали сердце до крови. Неужели придется сдаться, неужели ей суждено
потерять Рашида? И все из-за причуд этой мусульманки,  его  мамаши,  которая
вбила себе в голову, что ее тридцатилетний сын должен непременно жениться на
нетронутой, невинной девушке! В наше-то время?! Бред,  да  и  только...  Это
просто шариат какой-то!
   Ну ладно, жили бы они в своем Азербайджане - еще куда ни шло,  там  девки
хоть как-то берегутся до свадьбы, но если вы переехали  в  Россию  -  будьте
любезны жить по здешним правилам. Ну где, где Рашиду было  найти  нетронутую
девицу в той среде, в какой он работает, - на Мытном рынке,  среди  базарных
торговок? Сюда приличные девчонки вообще отродясь не пойдут, потому что надо
выбирать одно из двух: или соблюдать приличия,  но  остаться  без  работы  и
денег, или переспать с кем  надо,  зато  иметь,  в  конце  концов,  и  место
постоянное, и заработок не худой, и  заботливого  "босса",  который  сам  же
будет гонять от тебя посторонних мужиков, если  ты  разумно  поведешь  себя,
конечно, причем не только в постели, но и за прилавком.
   Таким женщинам, как Надя, не первой красоты  и  свежести,  зато  опытным,
было чуточку легче: все-таки к ним  под  подол  не  лез  каждый-всякий  (ну,
скажем, через одного), их ценили как-никак за другое. За силушку - иной  раз
покрепче, чем у мужика, так  что  ящик  двадцатикилограммовый  перенести  из
машины на прилавок - это для нее тьфу с  маслом.  Большое  дело,  подумаешь,
коня  на  скаку  остановить,  в  горящую  избу  войти.  Вот  разгрузи-ка  на
тридцатиградусном морозе "Газель" с  мандаринами...  Выносливость  ценилась:
постой-ка на том же морозе день, побей ножкой об ножку, вернее,  валенком  о
валенок! А Надя - ничего, стояла и хоть бы  хны!  Она  непревзойденно  умела
также приманить покупателя улыбкой и бойким словцом, торговаться  до  одури,
но вовремя пойти на уступки, принеся при этом хозяину не убыток, а приварок:
пока покупатель раздувается от гордости: вот, мол, какой он умный, сбил форс
с этой прожженной торговки, пока глаза его  ничего  толком  не  видят,  надо
быстренько накидать на весы неходовой товарец, где побитый, а где и вовсе  с
гнильцой, да успеть упаковать его и всучить покупателю прежде,  чем  у  того
пройдет угар успеха. Ну а какие он слова скажет в адрес  продавщицы  у  себя
дома, когда разглядит покупку, - это уже детали: "Бачилы очи, що  куповалы",
как говорит хохлушка Олеся, Надина напарница!
   Словом, хоть  Надя  и  отпраздновала  недавно  свое  сорокалетие  и,  как
говорится, никогда не страдала красотой, она могла не бояться конкуренции со
стороны молоденьких девчонок,  которые  иногда  приходили  в  контору  рынка
наниматься в продавщицы  и  на  которых  у  смуглых  жуликоватых  кавказских
"бизнесменов" разгорались масленые глаза. Рынок - это вам не подиум,  тут  в
два счета пупок развяжется и цистит  прорежется.  Наде  только  смешно  было
вспоминать, как на ее дне рождения подвыпившие девчонки затеяли вдруг спор о
том, много это - сорок лет или все-таки еще ничего. Те, кто  помоложе,  кому
до рокового срока  оставался  хоть  годочек,  а  то  и  три,  снисходительно
поглядывали на старейшину Мытного рынка, шестидесятилетнюю Лизавету Михалну,
которая, стуча по столу стаканом богемского  стекла,  азартно  кричала:  "Не
журись, Надька! Подумаешь, сорок! Эх, мне бы твои года! Да  чтоб  ты  знала:
после сорока лет все самое интересное в жизни только начинается!"
   Ничего особенного не началось. Назавтра был тот же мороз, те же мандарины
на выбор  -  абхазские  или  марокканские,  потом  яблоки:  молдавские,  без
нитратов, подешевле, или голландские, чистая химия, дороже чуть не  вдвое...
Ну, словом, обычная жизнь, все, как всегда, и ничего нового  дождаться  Надя
не чаяла, как вдруг ее хозяин, Максуд, пришел однажды мрачнее тучи и сказал,
что у него на родине, в Азербайджане, умирает мать и надо ехать к ее одру. А
вместо себя Мак-суд привел племянника Рашида и представил ему Надю,  сначала
пробормотав что-то по-своему, а потом переведя на русский: "Наде я верю  как
себе самому, и ты тоже можешь ей верить!"
   Надя сощурила свои небольшие зеленоватые  глаза:  по  ее  мнению,  Максуд
вообще никому не верил, даже себе, так что его комплимент недорого стоил!  -
и только потом посмотрела повнимательнее на нового босса. Она  знала  о  нем
только, что его зовут Рашид, что он из "русских" азербайджанцев, то есть  из
тех, кто переехал в Нижний давно, еще в  советское  время,  прижился  здесь,
стал практически  своим,  имеет  постоянную  прописку.  Отец  Рашида  держал
несколько "пазиков" - маршрутных такси, а деньги в рыночную торговлю  своего
шурина вкладывал просто так, чтобы не держать все яйца в  одной  корзине.  И
сына отправил на рынок только временно, вообще-то Рашид шоферил на одной  из
отцовских маршруток.
   С первого взгляда рядом с широкоплечим толстяком  Максудом  он  показался
Наде довольно-таки невзрачным: небольшого ростика, тщедушный, узкоплечий,  с
длинным смуглым лицом и унылыми усами. Только глаза у него были  красивые  -
нет,  очень  даже  красивые:  большие,  удлиненные,  с  длинными   нарядными
ресницами, жгуче-черные.  Не  темно-карие,  как  обычно,  а  именно  черные,
бархатные. Чудо что за глаза, никогда таких глаз у мужчины Надя не видела! А
еще она никогда не видела, чтобы мужчина так смотрел на нее... так смотрел!
   Максуд что-то еще бубнил, но ни Рашид, ни Надя его не слышали:  неотрывно
смотрели друг на друга.
   "Чего он так выставился?  -  смятенно  думала  Надя,  невольно  одергивая
куртку. - Может, у меня что-то не так? Может, тушь потекла?" А  Рашид  потом
признался ей, что, оказывается, никогда в  жизни  не  видел  такой  красивой
женщины, с такими нежными светлыми кудряшками и  зелеными  глазами  -  будто
молодые листики, и с таким задорным  носиком,  и  прекрасным  большим  ртом,
который ему сразу захотелось поцеловать...
   Выслушав этот букет комплиментов, Надя смущенно опустила глаза,  сама  не
зная, смеяться ей или плакать. Потому что  волосинок  -  тонких,  легоньких,
бесцветных -  на  ее  голове  было  раз-два  и  обчелся,  а  то,  что  днями
приходилось стоять в  шапке  или  в  теплой  оренбургской  шали,  отнюдь  не
способствовало их росту. И глаза у нее были так себе - маленькие,  узенькие,
не то что у Рашида.
   Реснички - да их днем с огнем  не  сыщешь!  Рот  был  слишком  велик  для
маленького малокровного личика и, честно  сказать,  делал  Надю  похожей  на
лягушку - увы, не на Царевну!.. И тогда, и потом - все  время  ей  казалось,
будто Рашид, с восхищением устремляя к ней свои дивные глаза, видит вовсе не
Надю Рогозину, а кого-то совсем другого: молодку с волной буйных  кудрей,  с
колдовским блеском зеленых глаз и со ртом, зовущим к поцелуям...
   И сейчас, стоя перед ним и жалко, некрасиво плача, она словно бы хоронила
это прелестное существо, словно бы себя хоронила - ту,  какой  ее  никто  не
видел, не мог увидеть, а вот Рашид с этой своей безумной любовью  с  первого
взгляда - смог, рассмотрел под лягушечьей кожей Царевну, но теперь... что же
теперь? Неужели опять придется напялить на себя скользкую, холодную кожу - и
все из-за  того,  что  его  матери  непременно  захотелось  женить  сына  на
нераспочатой дурочке?!
   И, главное, как будто она раньше не видела, к чему дело идет! Ведь  Рашид
наотрез отказался спать с Надей, хотя она не раз  и  не  два  недвусмысленно
заявляла, что не прочь. Он с первой минуты хотел на ней жениться,  для  него
она была - белая голубица, невинная девица, одна-единственная, желанная... А
его мать, хитрая, черномазая, усатая, не противилась сыну нарочно, не  желая
восстанавливать его против себя, но в последнюю  минуту,  когда  совсем  уже
дело было слажено, вдруг заявила: женишься  на  неверной  только  через  мой
труп, если она - не невинная девушка! У нее, мол,  должна  быть  справка  от
гинеколога, да еще  потом  какие-то  там  родственницы  должны  удостоверить
девичество, осмотрев невесту накануне брачной ночи, ну а после  требовалось,
само собой, предъявить девственную кровь на простыне.
   Вот поганка! Как будто можно остаться девственницей в  сорок-то  лет,  да
еще на Мытном рынке! Нет, ну в самом деле: хоть  иди  да  зашивайся.  Только
знать бы, куда идти...
   - Надечка... - нерешительно шепнул в самое ухо Рашид, и от его  ласкового
голоса, от жаркого дыхания у нее подкосились ноги, а к горлу подкатил  новый
приступ рыданий: да неужели, неужели придется с ним расстаться?! -  Надечка,
ты не сердись на мать, она воспитана в своих правилах, и ей  главное,  чтобы
эти правила были соблюдены. Понимаешь, она ведь не хочет, чтобы мы  с  тобой
расстались, ты ей очень нравишься, она говорит, что мне  с  моим  характером
как раз и нужна такая женщина, чтоб держала меня  в  руках.  Как  бы  вторая
мать...
   Надя скрипнула зубами. Вот старая  сука,  ну  не  могла  не  уколоть,  не
напомнить об этой разнице в возрасте между сыном и его "джаным"!
   - Ничего себе - не хочет разлучить!  Она  же  фактически  запретила  тебе
жениться на мне!
   - Не на тебе... - Снова этот вздох, от которого у нее подкашиваются ноги.
- Не на тебе, а на женщине. Просто на женщине, понимаешь?
   - Но я ведь женщина! - Надя уже рыдала  в  голос.  -  Я  не  смогу  стать
другой!
   - Сможешь, - выдохнул он прямо ей в ухо. Отстранил  от  себя,  с  любовью
заглянул в заплаканные, распухшие глаза. - Совершенно случайно нашел вдруг у
себя рекламу центра пластической хирургии "Ваш новый образ".
   - Ты что, хочешь, чтобы я изменила внешность? - сквозь слезы  усмехнулась
Надя. - До неузнаваемости? Чтобы нам удалось одурачить твою маманю?
   Да, одурачишь ее, как же, она в яйце иголку увидит!
   - Спаси Аллах! - ужаснулся Рашид. - Я не хочу,  чтобы  ты  изменила  свою
внешность! Мне очень нравится твоя внешность! Но, по-моему, мать сама хочет,
чтобы ее немножко одурачили. Ведь там, в этом центре пластической  хирургии,
делают редкие операции: там зашивают у женщин то... ну, ты понимаешь.
   Что ее всегда умиляло  в  Рашиде,  так  это  его  способность  мгновенно,
по-девичьи  краснеть,  разговаривая  на  всякие  такие  темы.  Ну   а   Надя
давным-давно  разучилась  краснеть  и  предпочитала  называть  вещи   своими
именами.
   - То есть целку восстанавливают, что ли? - спросила недоверчиво.  -  Была
шлюха, стала девочка - так?
   - Надя, ну зачем ты  так?  -  простонал  чувствительный  Рашид.  -  Пойми
наконец: для матери главное - родовые традиции. Если они будут  соблюдены  и
единственный сын женится на  девственнице  -  все  в  порядке.  А  уж  каким
образом, что да как, - это уже  наше  дело!  Мне  вообще  кажется,  что  эту
рекламу она мне нарочно подсунула, чтобы я тебе сказал.
   - Нарочно? - недоверчиво переспросила Надя. - Ты думаешь?
   - Ну да! Пойми, она сама желает мне счастья, но  не  может  пойти  против
обычаев. И вот...
   Надя  задумчиво  смотрела  в  грязно-белый  бок  трейлера,  из   которого
выгружали белые картонные коробки с бананами. С ума сойти, сколько  бананов,
да на рынке картошки меньше продается, чем этих заморских  фруктов,  которые
раньше были в страшнейшем дефиците. Вдруг из каких-то темных  глубин  памяти
всплыло непрошеное воспоминание: Надя на  третьем  месяце  беременности,  ей
страшно хочется бананов, за которыми выстроилась дикая очередь, и она встает
в хвост этой очереди, и стоит часа два, а то  и  больше,  чуть  не  падая  в
обморок.
   Покупает два килограмма и съедает все сразу прямо в подворотне,  а  потом
идет домой, счастливая, чуть не мурлыча, и первое,  что  она  там  видит,  -
перекошенную физиономию Борьки, ее, так сказать, гражданского мужа, а проще,
сожителя, который все  обещал  на  ней  жениться,  да  так  и  не  собрался,
мотивируя это тем, что все бабы - бляди, а Надька - первейшая среди них.
   - Где шлялась, курва? Все никак угомониться не можешь, хоть и брюхатая?
   Я тут на тебя последние гроши трачу, а ты...  Посмотри,  чего  купил,  да
разве ты оценишь?
   Надя взглянула - на столе горкой громоздились бананы. И  не  понять,  что
такое с ней в эту минуту  сделалось,  только  вдруг  скрутил  ее  сильнейший
приступ тошноты. Кисло стало во рту, она вроде бы как икнула  -  и  все  два
килограмма залпом проглоченных  бананов  оказались  лежащими  на  коврике  у
Борькиных ног. Ее выворачивало снова и снова, и Борька, ошалевший от обиды и
ревности, совал кулаками в ее тщедушное тело, крича:
   - Кто тебя кормил? Кто тебя бананами кормил, сука мокрохвостая?!
   Почему-то у него не укладывалась в голове, что Надя могла купить их  себе
сама.
   Борька так избил ее, что случился выкидыш. Надя потеряла ребенка... С тех
пор она ненавидела бананы, ведь они напоминали о  самом  жутком  событии  ее
жизни.
   Ох, господи, забыть, забыть все это, почувствовать себя молодой, любимой,
девушкой на выданье, невестой! А если... если и вправду...
   Да нет, кто узнает, ее на смех поднимут!
   Она  положила  голову  на  плечо  Рашида.  Какая-то  операция  -   и   не
расставаться с ним никогда. А если никому не говорить, то никто и не узнает.
Ни она, ни Рашид слова лишнего не скажут, ни словечка! Его матери тоже ни  к
чему о таком трепаться, что она, сумасшедшая, что ли?
   - Ну хорошо, - тихо сказала Надя. - Эта рекламка у тебя с собой?
 
Алена Васнецова. Май 1999 
 
   Пришлось вернуться на палубу. Алена побродила по теплоходу, заглядывая  в
бары и прочие местечки, где могли оказаться соседки. Там, где обычно  яблоку
упасть негде, - пусто. Со вздохом Алена потащилась в  кают-компанию  второго
класса, где  должен  был  проходить  конкурс.  Бесполезно  себя  обманывать,
конечно, они там.
   Почему-то раньше ей казалось, что на теплоходе гораздо меньше народу.
   Вот это толпища! Вся свободная от вахты команда,  все  пассажиры...  Ого,
сколько ценителей того, что носят в лифчиках!  Главные  ценители  -  мужики,
конечно. Жюри сидит в первых рядах: капитан (Ого! И в самом деле -  серьезен
конкурс!), рядом еще  какие-то  холеные  дядьки,  среди  которых  затесалась
двухметроворостая, поперек себя шире, бабища с внешностью не то  профсоюзной
деятельницы, не то активной лесбиянки. Тоже, стало быть, ценительница.
   Алена проталкивалась вперед, надеясь обнаружить своих соседок прежде, чем
начнется действо, но не успела: свет вдруг погас. С середины аккорда врубили
Робертино Лоретти:
   - ...Мари-ия, - пропел он, не по своей воле  проглотив  "Аве",  но  далее
продолжил не сбиваясь, и под звуки католического гимна  на  эстраду  выплыла
вереница женских фигур, держащих в руках зажженные свечки.
   Головы у них были покаянно склонены, однако  огоньки  бросали  шаловливые
отсветы на полуобнаженные груди: никто пока еще не снял бюстгальтеров. Бедра
дамочек тоже были благопристойно задрапированы.
   Рядом с Аленой кто-то тяжко вздохнул, кто-то сдавленно хихикнул.  "Не  то
монахини, не то блудницы", - усмехнулась она.
   В это время  Робертино  подавился  очередной  трелью,  вспыхнул  свет,  и
дамочки принялись подслеповато и довольно сконфуженно  озираться,  торопливо
дуя на свои свечки. По кают-компании поплыл душноватый запах воска.
   На сцене появился конферансье, и кто  бы  он  ни  был  -  член  жюри  или
пассажир, но язык у него был подвешен весьма лихо. Жаль только,  что  трещал
этот язык исключительно на мове, так что Алена могла  понимать  его  лишь  с
пятого на десятое.  Украинский  язык  ведь  только  в  малых  дозах  кажется
понятным, а как возьмется за дело настоящий профессионал, тут  русскому  уху
хочется заткнуться как можно скорее!
   Морщась, как от скрипа ногтем  по  стеклу,  Алена  смотрела  на  участниц
"грудь-парада".
   Вот же незадача! Две из трех ее соседок -  Ганка  и  Стефа  -  торчат  на
эстраде! А где же Наталка? Что-то ее не видно среди зрителей. Может быть, за
кулисами?
   - Да не вертитесь вы, девушка! - досадливо сказал кто-то  -  слава  богу,
по-русски. Алена решила  не  разочаровывать  земляка  и  на  какое-то  время
замерла.
   После одной тирады велеречивого  конферансье  раздались  аплодисменты,  и
высоченный моряк, в котором Алена без труда узнала Грицка, вынес на  эстраду
торт в форме гигантской женской груди, раскланялся и, спрыгнув, замешался  в
толпу зрителей.
   Раздался дружный стон восторга. Как поняла Алена, это был первый приз.
   Вернее, призом должны были стать деньги, вырученные за эту грудь  в  ходе
аукциона, который состоится в перерыве.
   Все жюри смотрело на торт, плотоядно облизываясь. У  дамочек  на  эстраде
тоже оживились лица, и они довольно смело, поощряемые  криками  конферансье,
принялись срывать с себя остатки благопристойности.
   По залу пронесся общий мужской стон. На миру,  как  говорится,  и  смерть
красна, а  потому  конкурсантки  выставлялись  вовсю.  Обладательницы  особо
пышных достоинств поигрывали ими, как  штангисты  на  помосте  -  мускулами.
Некоторым поигрывать было нечем.
   - Прыщи давить надо, - сурово изрек кто-то рядом с Аленой.
   Вообще в комментариях народ, как  русский,  так  и  выходцы  из  ближнего
зарубежья, не стеснялся, причем  женщины  обсуждали  процесс  с  не  меньшим
жаром,  чем  мужики.  Споры  кое-где  доходили  до  т