, и как мама  сначала
плакала, а потом вдруг махнула рукой  и  сказала:  "Иди,  Христос  с  тобой!
Господи, сохрани ее, помоги ей!.." А ее это только злило,  потому  что  Бога
нет, и это все знают!
   Варвара Васильевна боялась, что забудется - ну, как забываются старухи  в
разговоре с молодыми и, побуждаемые  извечным  желанием  научить,  наставить
дитяток на путь истинный, начинают вдруг все  выбалтывать  о  себе  -  самое
сокровенное.
   Расскажет о  Даниле,  о  Сереге,  о  неродившемся  ребенке,  о  том,  как
призывала Бога на помощь в самые страшные минуты жизни,  хотя  не  верила  в
него.
   И, очнувшись в госпитале, уже зная, что у нее никого больше не  осталось,
ни Данилы, ни его сына, а может, дочери, она все равно молилась  -  теми  же
самыми мамиными словами: Господи, мол, сохрани, помоги. Ждала от него  чуда,
а он... С тех пор это  слово  -  Господи  -  никогда  не  произносила,  даже
мысленно, кляла себя за то, что сдалась, попросила у него помощи. Все  равно
как врагу в ножки  поклонилась!  Из-за  Бога  она  и  рассорилась  навеки  с
племянницами Катериной и Лидой, с дочками Лиды, Аленой и Ингой. Все они были
верующие, кроме Инги, конечно, но неизвестно, что хуже...
   Но Варвара Васильевна напрасно боялась. Выступление ее в  школе,  носящей
имя 23 февраля. Дня Советской, теперь, стало быть, Российской армии, в  этот
самый день вышло таким сухим и холодным, будто она отроду пороха не нюхала и
все, что было у нее за душой, это казенные строчки из какого-нибудь старого,
еще советского учебника: "22 июня 1941 года  немецко-фашистские  войска  без
объявления войны... Это были самые тяжелые  годы  в  жизни  нашего  великого
государства... Только советский  патриотизм,  беззаветная  любовь  к  Родине
позволили нашему народу под руководством Коммунистической партии..."
   Все эти слова были совершенно правильными, но  от  них  глаза  ребятишек,
согнанных слушать "ветеранку", мгновенно остекленели. И лица учителей  стали
скучными и  унылыми.  Такие-то  общие  слова  они  небось  еще  лучше  умели
говорить!
   Варвара Васильевна бубнила свое, сурово глядя в стенку, а ребятня - свое.
Кто-то встал и ушел, кто-то завозился с девчонками. Резались даже в картишки
на ноутбуке! Краткий проблеск внимания вернулся,  когда  "ветеранка"  начала
показывать все свои и  мужнины  награды  по  отдельности,  особенно  Золотую
Звезду Данилы.
   - Она впрямь золотая? - спросил какой-то шкет, и когда Варвара Васильевна
ответила, что да, впрямь, на какое-то время в зале  воцарилась  почтительная
тишина.
   - И если вы ее продадите, она дорого будет стоить? - спросил шкет.
   У  Варвары  Васильевны  почему-то  затряслись  руки,  но  она   сдержанно
ответила, что ничего не продает из того, что дорого ей  как  память,  и  тут
выплыла завуч по воспитательной работе и начала  благодарить  "нашу  дорогую
гостью", вручать ей цветы...
   Глаза у нее были прыткие, они так и шныряли с лица гостьи  на  стол,  где
лежали награды, и Варвара Васильевна доподлинно знала, о чем думает завуч: о
том, сколько будет стоит Золотая Звезда  Героя  Советского  Союза,  если  ее
продать. Наверное, немалые деньги! За квартиру можно заплатить, купить новое
пальто и еще что-нибудь для себя и в семью... Вообще, как следует  подлатать
семейный бюджет, изрядно прохудившийся: у учителей средняя  зарплата  триста
рублей, а разве на эти деньги проживешь, особенно если даже  их  вовремя  не
платят?!
   Потом началась дискотека, и Варвара Васильевна ушла домой, кляня себя  за
то, что вообще притащилась сюда, нарушила свое  привычное  одиночество.  Оно
тоже не могло ей этого простить - ревнивое,  долголетнее,  оно  вдруг  стало
мучительным, и Варвара Васильевна никак не могла уснуть в  ту  ночь,  только
под утро забылась. На другую ночь она стала умнее: выпила лекарство и уснула
сразу.
   А пробудилась от того, что Данила положил ей на лоб ледяную мертвую  руку
и спросил: "Ты не ушиблась?"
   - Нет, - сказала Варвара Васильевна и от звука своего голоса окончательно
проснулась.
   Что-то замерло при ее  внезапно  зазвучавших  словах...  она  даже  и  не
слышала ничего, но всем существом вдруг ощутила: был какой-то звук, а теперь
все замерло.
   Села в постели, глядя  в  темноту,  зная:  закрытыми  веками  только  что
ощущала тоненький лучик света. Он был, а теперь погас.
   Тишина. Тишина. Варвара Васильевна зажала ладонью сердце,  чтобы  не  так
стучало, перестала дышать и выдержала  еще  несколько  мгновений  тишины,  а
потом вдруг под  ногой  человека,  уставшего  стоять  неподвижно,  скрипнула
половица.
   И  тотчас,  как  по  сигналу,  квартира  наполнилась   топотом.   Варвара
Васильевна, словно ее толкнуло в бок, успела скатиться с постели... Так  уже
было, да, было в каком-то чешском пограничном городке,  таком  тихом,  таком
вроде бы уже совсем мирном... Они устроились на ночлег в  брошенном  домике,
на настоящей постели. Сто лет не спали на настоящей постели, а на такой, под
перинами, с роскошным бельем, вообще никогда. Они с Данилой никак  не  могли
уснуть, а потом вдруг он среди ночи резко сбросил ее на пол и слетел сам.
   Автоматная очередь прошила постель вдоль и  поперек,  а  потом  за  окном
захлопали выстрелы, и через несколько минут прибежал Серега  -  весь  белый,
хватаясь за сердце, потому что думал:  он  увидит  здесь  два  окровавленных
обнявшихся трупа.
   Думал: их достал-таки хозяин дома, глава здешней  полиции,  сбежавший,  а
ночью вернувшийся убивать ненавистных  русских.  Но  Данила  встал  с  пола,
поднял Варю и, проводя по ее лбу ледяной, влажной  рукой,  спросил:  "Ты  не
ушиблась?"
   Варвара Васильевна услышала, как что-то тяжелое  упало  на  постель,  где
только что лежала она, и метнулась по полу к окну. Она надеялась ударить  по
стеклу и позвать на  помощь,  но  вспыхнул  свет.  В  ту  же  минуту  что-то
навалилось на нее, заломило ей руки за спину, вздернуло на ноги.
   Первым чувством было облегчение оттого, что она стоит на ногах, а  не  на
коленях. Страха Варвара Васильевна почему-то не чувствовала. Она еще  успела
удивиться этому, а потом увидела совсем рядом какую-то сине-полосатую  маску
с темными провалами глаз.
   После  мгновения  тупого  ошеломления  стало  ясно,  что  это  спортивная
шапочка, натянутая на лицо, с дырками, прорезанными для глаз.  Еще  на  этом
человеке был синий спортивный костюм с надписью "Adidas" на куртке. В  руках
он держал деревянную  резную  шкатулочку,  где  Варвара  Васильевна  хранила
некоторые свои документы. Документы валялись на полу, но человек  в  шапочке
держал шкатулочку вверх дном и  тряс  так,  что,  казалось,  крышка  вот-вот
отвалится. Но оттуда ничего не выпадало, да и выпасть не могло: шкатулка уже
опустела.
   "Разве он не видит, что там ничего нет?" -  мелькнуло  в  голове  Варвары
Васильевны. И вдруг она поняла, за что достается  шкатулке.  В  этой  резной
коробочке она приносила в школу свои награды, именно оттуда доставала их,  а
также Золотую Звезду и остальные. Эту  шкатулку  все  могли  видеть,  ничего
странного, что грабители стали искать награды именно в ней.
   Грабители, вот именно! Ее пришли ограбить, и  виной  всему  то  ненужное,
позорное выступление в школе.
   Она внимательнее всмотрелась в лицо "Адидаса". Нет, не в  лицо,  конечно,
лица-то было не видно, а в его стать. Мгновенно вспомнился тот шкет, который
с таким острым интересом спрашивал:  "Она  впрямь  золотая?  И  если  вы  ее
продадите, дорого стоить будет?" Нет,  это  не  он,  "Адидас"  гораздо  выше
ростом и шире в плечах, да и тот, что держит Варвару Васильевну сзади,  дыша
ей в затылок, высокий, посильнее шкета... Ну, может, он навел этих? А может,
он и ни при чем.
   Множество народу, около двух сотен, видели эту  шкатулочку,  положили  на
нее глаз. Вообще могли навести совсем посторонних людей.
   Удивительно: Варвара Васильевна по-прежнему не ощущала никакого страха.
   Мысли текли медленно и спокойно. "Они,  конечно,  будут  спрашивать,  где
лежат награды, но я ничего не скажу. Они позлятся-позлятся, но  поймут,  что
все напрасно, и уйдут", - успела еще подумать она, а потом  "Адидас"  сделал
знак напарнику, и тот, кто держал Варвару Васильевну сзади,  сильным  рывком
бросил ее на кровать.
   Она упала неловко, боком; руки тотчас вцепились в задравшуюся  рубашку  и
резко потянули ее вниз.
   Кто-то хихикнул рядом, и Варвару Васильевну обожгло стыдом.
   - Ты, старая жопа, - сказал "Адидас",  -  где  твои  побрякушки?  Ордена,
медальки, звездочка? Давай быстро колись, и мы уйдем. А не скажешь...
   - Утюг притащить? - услужливо  предложил  второй.  У  него  был  какой-то
неестественно толстый голос.
   "Адидас" говорил нормально, а этот -  натужным  басом.  "Зачем  утюг?"  -
удивилась Варвара Васильевна, и в то  же  мгновение  "Адидас"  сгреб  ее  за
рубаху на груди и сильным рывком  поднял  над  кроватью.  В  прорезях  маски
холодно блеснули темные глаза.
   - Скажи лучше сразу, потом ведь  пожалеешь,  да  поздно  будет,  -  почти
по-дружески посоветовал "Адидас". - Понимаешь, бабка?
   - Нет, ну на хрен тебе это дерьмо, эти железки? - протянул  второй  -  на
сей раз гнусаво. Видно, долго держать басовую тональность ему  было  не  под
силу.
   - Так и так все это у тебя без движения лежит, продавать не  собираешься.
Ни себе, ни людям. Отдай, а то хуже будет!
   - Хуже - будет, - подтвердил  "Адидас",  швырнув  Варвару  Васильевну  на
спину. - А ну, держи ей руки, - скомандовал он и в то же  время  сел  ей  на
ноги, прижав к лицу подушку.
   Варвара Васильевна забила руками, но их тотчас  перехватили,  сжали  так,
что кисти безвольно повисли. Она задержала дыхание, пытаясь  не  поддаваться
панике. "Они не убьют меня, потому что тогда никто не скажет им,  где  лежат
награды", - мелькнула мысль в первую минуту. Но в конце второй минуты, когда
железные обручи сдавили грудь и огненные колеса завертелись в глазах,  мысль
уже еле-еле тащилась: "Они убьют меня и обшарят квартиру - и найдут..."
   Смертельная, удушливая тяжесть отлипла от лица.
   Варвара Васильевна сильно втянула воздух, никак не могла протолкнуть  его
в легкие, билась, хрипела...
   "Адидас" молча наблюдал за ней, обняв подушку и склонив голову набок.
   - Ну, как оно, ничего?  -  спросил  вежливо.  Кое-как  вздохнув.  Варвара
Васильевна  взглянула  на  него  пристально.  Она  дорого  дала  бы,   чтобы
проникнуть взором под эту полосатую шерстянку, увидеть его лицо.
   Какая же у него рожа должна быть отвратная, если он  ее  так  старательно
прикрыл! И тут же вспомнила, какие лица были иногда у  убитых  немцев.  Нет,
она не больно-то всматривалась в мертвых врагов, тут и на  своих-то  мертвых
порою было не оглянуться, а все же отчетливо помнилось  изумление  при  вице
первого убитого немца. Нормальный дяденька  лет  сорока:  приличное,  тихое,
аккуратное такое лицо, как бы бухгалтерское... И мальчишек видела она  потом
- не отличишь от русских мальчишек. И этого небось встретишь на улице - и не
отличишь от нормальных людей, которые  спят  по  ночам,  а  не  нападают  на
беззащитных старух...
   Ей все еще казалось,  что  они  вот-вот  остановятся  и  уйдут.  Все  еще
казалось, будто силой своего духа она способна  что-то  остановить,  кого-то
устыдить. И если будет вот так, молча смотреть, прожигать взглядом, "Адидас"
и его дружок вдруг спохватятся, осознают, что они задумали и что творят, - и
уйдут так же внезапно, как пришли.
   Но они не уходили.
 
Юрий Никифоров. Июнь 1999 
 
   Потом Юрий не раз представлял себе, что было бы, если бы мотор  такси  не
заглох аж за квартал  до  его  дома.  Хотя  что  тут  особенно  напрягаться?
"Волга",  въехав  во  двор,  остановилась  бы   у   самого   подъезда,   под
бессонно-ярким фонарем.
   Юрий,  отчетливо  видный  со  всех  сторон,  выбрался  бы  из  машины  на
освещенный пятачок, неторопливо поднялся по ступенькам, открыл дверь,  вошел
в дом.
   Наверное, ему все-таки дали бы зайти в подъезд, не  палить  же  прямо  из
окна машины, посреди ночи, рискуя быть замеченными. А потом...
   Но так уж получилось, что Юрий вошел во двор пешком и по  привычке  сразу
за аркой свернул  на  тропочку,  отделенную  от  подъездной  дороги  широким
газоном с разросшимися кустами сирени и  бузины.  Он  всегда  так  ходил,  с
самого детства, сколько себя помнил, и даже зимой, пыхтя, не ленился  торить
тропку в наметенных к самой стенке высоких сугробах.
   Вот и сейчас:  совсем  не  стараясь  быть  незаметным,  Юрий  добежал  до
крыльца, привычным прыжком вскочил на него, минуя ступеньки, и сразу канул в
полумрак  просторного   холла.   Потом   удивлялся:   помнится,   что   они,
позаботившись, чтобы работал вечно сломанный фонарь во дворе, не подумали об
освещении внутри подъезда. Заботились, конечно, прежде всего  о  том,  чтобы
самим оставаться незамеченными, не сомневались, что жертва будет у  них  как
на ладони.
   Хотели как лучше, а получилось как всегда! Потому что  в  холле  лампочка
перегорела, потому что лифт кто-то увел из-под самого носа  Юрия,  и  он  от
нечего делать свернул под лестницу, чтобы посмотреть, вернее, пощупать,  нет
ли почты.
   Когда он вошел в этот родной подъезд, включились какие-то  автоматические
штучки в организме, называемые рефлексами.  Ведь  только  рефлекторно  можно
было идти проверять почту в двенадцатом часу ночи! При  этом  он  вспоминал,
что в закрывающейся дверце лифта мелькнул край длинного цветного  халата,  и
улыбался.
   А ведь, похоже, Маринка с восьмого этажа снова взялась за старое! Была  у
них в подъезде такая Маринка Старостина, которая крутила долгоиграющий роман
с Женькой Базаровым, тоже другом Юркиного  детства,  а  теперь  доктором  из
"Скорой помощи", жившим на первом этаже. Об этом знал весь подъезд,  однако,
вопреки обычаю, жильцы держали рот на замке, и за  всю  долголетнюю  историю
романа (влюбленные то ссорились, то мирились, то "завязывали" с любовью,  то
вновь, одним махом, разрубали гордиев узел тоски) о нем  не  узнали  ни  муж
Маринки, ни жена доктора. Разговоры между досужими  бабками  шли  только  на
одну тему: если уж такие дела, то вот бы свел враг рода  человеческого  двух
рогоносцев, ибо по степени стервозности жена врача и муж Маринки были просто
созданы друг для друга!  Именно  эта  их  стервозность,  превосходившая  все
допустимые параметры, и способствовала заговору молчания  вокруг  преступных
любовников. Всем было известно, что когда Старостин трудится в ночную  смену
в охране городской администрации, а докторша уезжает на дачу  (она  была  не
просто заядлой, но воистину лютой огородницей), происходит  праздник  любви.
Сейчас можно было только удивляться, почему Марина покинула своего  дорогого
так рано, еще до полуночи. Наверное, ее муж должен вернуться. Или  докторова
жена.
   Рассеянно размышляя об этом, Юрий стоял около  пустого  почтового  ящика,
вслушиваясь в гудение лифта в верхних этажах, как  вдруг  дверь  подъезда  с
шумом распахнулась и на лестницу  взбежали  двое,  торопливо  перебрасываясь
негромкими, но отчетливо слышными Юрию репликами:
   - Говорю тебе, он промелькнул!
   - Не может быть, я думал, уже не дождемся...
   - Он, наконец-то!
   - Ну, сейчас мы его сделаем, сучару!
   - Тихо!
   И шаги унеслись наверх.
   Справедливости ради следует сказать, что Юрий не сразу  понял,  что  речь
идет о нем, что именно он  -  этот  "сучара",  которого  следует  "сделать".
Просто вдруг защемило сердце нехорошим предчувствием, и ноги  сделались  как
ватные, когда вышел из своего нечаянного  укрытия  и  шагнул  на  ступеньку.
Впрочем, это хорошо, что ватные, ведь вата - нечто мягкое и бесшумное, вот и
Юрий шагал абсолютно мягко и бесшумно.  Он  поднялся  до  трех  с  половиной
этажей и...
   Надо сказать, что дом, в котором жили Никифоровы, был особенный дом.
   Во-первых, он, красно-кирпичный  и  с  одной  стороны  плоский,  лишенный
балконов, тянулся на весь длиннющий квартал от улицы Горького до  Звездинки,
за что и получил в народе название "Великая Стена". Правда, на Володарского,
неподалеку отсюда, стоял еще один дом, который вполне мог бы  побороться  за
это гордое имя, и Юрий в ту пору, когда был еще просто  Юркой,  сам  не  раз
участвовал в баталиях по выяснению жизненно важного вопроса: чья Стена более
Великая. А во-вторых, в этом девятиэтажном  доме  фактически  помещалось  не
девять, а восемнадцать этажей, потому что он был  построен  каким-то  хитрым
образом. Между нормальными этажами  с  четырьмя  квартирами  помещались  еще
полуэтажи с двумя квартирами - тоже нормальной площади,  габаритной  высоты,
отличной планировки. Но было смешно отвечать, например, на вопрос: на  каком
этаже ты живешь? Никифоровы жили на  половине  пятого  или  на  четвертом  с
половиной. Так что нет ничего удивительного в том, что Юрий поднялся  именно
до полчетвертого и приостановился, вслушиваясь в разочарованный  разговор  у
себя над головой:
   - Вот гадство, неужели показалось?
   - А может, он уже успел в квартиру прошмыгнуть?
   - Ни за что не успел бы, сам знаешь, сколько времени нужно, чтобы все эти
замки открыть, а его деды еще вчера в сад умотали. Он бы тут еще  с  ключами
возился, мы б его тепленьким у двери сейчас взяли...
   - Ладно, размечтался. Пошли лучше вниз. И правда, обознался ты: лифт  вон
где-то наверху остановился.
   - Ну, ничего. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
   - Это точно.
   Шаги затопали, приближаясь, и Юрий едва успел шмыгнуть в угол, втиснуться
за трубу мусоропровода, как мимо него прошли двое крепких парней, ни с одним
из которых он не пожелал бы выяснять отношения. Если бы его желание  кого-то
интересовало, конечно...
   Они не заметили Юрия. Их подвела, наверное, привычка, усталость:  сколько
дней караулили желанную добычу, глаз "замылился", как у снайпера. Но шаги их
уже стихли  внизу,  когда  он  наконец  осмелился  вдохнуть,  и  кисловатый,
гнилостный запашок, исходящий в большей или меньшей  степени  от  всякого  в
мире мусоропровода, взбодрил его, как хорошая понюшка нашатыря.
   Отклеившись от мусоропровода и машинально отряхивая рубаху на спине, Юрий
медленно потащился наверх, удивляясь, что как-то почему-то не очень  удивлен
случившимся. Или ожидал чего-то в этом роде, только гнал  от  себя  разумные
опасения, сам себе не желая признаваться, что  история,  начавшаяся  в  виду
античных развалин, еще не закончилась? Паспорт, забытый паспорт с его именем
и фамилией - он должен был в конце концов  "выстрелить",  как  то  чеховское
ружье!
   Юрий замер на полушаге. Нет, паспорт тут ни при чем.  Там  не  обозначена
прописка, сказано только, что Нижний Новгород, а значит,  отпадает  вариант,
что тот рыжий дебил и его одутловатый босс примчались из Аммана в Нижний  по
следам курьера. В адресном бюро, куда  они  обратились  бы  в  поисках  Юрия
Никифорова, им дали бы  десяток  адресов!  Хотя  дата  рождения  известна...
Могли, вполне могли они совершенно точно определить нужные координаты.
   Но голоса двух парней, которые только что раздавались на  лестнице,  Юрий
определенно слышал впервые в жизни, и это не были голоса тех, кто выяснял  с
ним отношения возле храма Геракла. Да и что  за  глупости,  зачем  тем  двум
тащиться невесть куда и тратить время на сидение в машине у подъезда? На это
есть какие-нибудь "шестерки". В Санином "Меркурии" таких  "шестерок"  небось
до фига и больше!
   Юрий пожал плечами. Опять выплыл из подсознания Санин светлый образ.
   Да... ведь те "братки" с Геркулесова холма - партнеры Саниных  партнеров,
отправителей кассеты черт знает с чем, волшебно преобразившимся в "Кубанских
казаков". И вполне естественно, что они быстренько просигналили своим:  мол,
ребята, вышла осечка, курьер нас надул и смылся, возьмите за жабры и его,  и
всю эту поганую контору, этот "Меркурий", который небось  не  способен  даже
коробочку конфет доставить, не скушав предварительно содержимого, не  говоря
уж