а полтора, почти всю  ее  занимал  письменный
стол, а на нем исходил паром электрочайник. Окно было заперто,  и  атмосфера
была почти как в бане, где обильно поддают пару и жару.
   Юрий выдернул вилку из розетки, отер испарину, мгновенно  выступившую  на
лице, и замер. В комнатке была еще одна дверь, и из-за нее  вдруг  отчетливо
донеслось женское рыдание.
   Он сделал шаг и припал к двери ухом. Точно, не показалось: женщина так  и
захлебывалась слезами!
   Он осторожно потянул на себя дверь, но  та  не  поддалась:  похоже,  была
заперта изнутри. Юрий пожал плечами: наверное, зря  он  паникует,  небось  у
какой-то журналистки возникло желание  поплакать  в  рабочее  время,  и  она
заперлась, чтобы...
   В следующую минуту все эти мысли вылетели у него из головы, потому что за
дверью раздалось вовсе уж истошное рыдание, а потом крик:
   - Ах ты сука! Сука! Ну, давай, давай, сука!
   Судя по голосу, женщина была уже на пределе отчаяния.  И  нервы  Юрия  не
выдержали:  он  вцепился  в  ручку  двери   и   рванул   так,   что   полоса
никелированного металла оказалась у него в руках вместе с шурупами.
   Однако не выдержала и защелка. Дверь распахнулась -  и  Юрий  ворвался  в
кабинет, в центре которого стоял огромный письменный стол.  Вокруг  валялись
какие-то бумаги, небрежно сброшенные, очевидно, ради того, чтобы положить на
стол женщину.
   Женщина лежала, широко расставив ноги, комкая на груди  подол.  На  одной
ноге у нее  болтались  крошечные  кружевные  трусишки.  Лицо  было  искажено
гримасой, но теперь она не рыдала, а протяжно стонала. Стонать ее заставляли
пальцы другой женщины, которая  стояла  в  изножье  стола  и  сосредоточенно
ласкала лежащую.
   Услышав звук распахнувшейся двери, эта женщина резко обернулась, и улыбка
познания, только что игравшая  на  ее  счастливом  смуглом  лице,  сменилась
гримасой ярости и изумления.
   - Какого черта? - хрипло выдохнула женщина и вдруг,  отдернув  пальцы  от
того места, где они только что  находились,  надавила  на  угол  письменного
стола.
   Вдали раздался пронзительный звонок, потом устрашающий  топот  -  и  Юрий
мгновенно понял, что сейчас произойдет. Эта тетка вызвала охранника!
   Он захлопнул дверь и, схватив стоявший у стены стул, сунул  его  ножку  в
очередное никелированное сооружение. Не бог весть что, но для начала сойдет,
учитывая, что с той стороны охраннику ухватиться не за  что:  ручку-то  Юрий
оторвал. А работать плечами сторож небось решится не сразу, все-таки  кругом
евроремонт!
   Смуглая ринулась к приставному столику, на котором стоял  факс,  схватила
трубку и принялась тыкать пальцами в кнопки.
   Все-таки она обладала куда лучшей реакцией, чем ее подруга, которая так и
валялась на столе растопыркой и глазела на Юрия  вытаращенными  глазами.  Но
при всей своей храбрости она была всего  лишь  женщиной,  а  потому  покорно
улетела в противоположный  угол,  когда  Юрий  вырвал  из  стены  телефонную
розетку и замахнулся факсом.
   В приемной между тем началась возня и  сопение.  В  дверь  билось  что-то
тяжелое, пыхтящий голос ритмично выкликал:
   - Римма Петровна! Римма Петровна, вы живы?
   Смуглая открыла рот, чтобы крикнуть, но осеклась, когда Юрий  показал  ей
кулак. Потом он  взглянул  на  лежавшую  женщину  и  сказал,  изо  всех  сил
стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее:
   - Отзовите собак, ну!
   Та кивнула, резко приподнимаясь и одергивая на себе платье. Повернулась к
смуглой:
   - Риммочка, пожалуйста... - Голос у нее на  миг  сел,  но  тут  же  снова
прорезался:
   - Риммочка, скажи Гошке, чтобы ушел.
   - Ты что? - выкрикнула та. - Гоша, вызови милицию!
   - Не надо! - взвизгнула дама со стола. Неловко соскочила,  ударившись  об
угол бедром, сморщилась и принялась натягивать трусики. - Не надо, говорю! Я
все тебе объясню, только пусть он уйдет! Все будет в порядке, обещаю.
   Римма смерила подругу режущим взглядом черных  прищуренных  глаз,  потом,
покачав головой, неохотно крикнула:
   - Гоша, отбой! Иди вниз!
   - Чо, не вызывать милицию? - громко вопросил Гоша, и в  его  голосе  Юрию
послышалось явное облегчение.
   - Не надо! - раздраженно подтвердила Римма. - Пока не надо! Но если я еще
раз позвоню - вызывай немедленно, понял?
   - Ладно, - пробасил Гоша и затопал, удаляясь.
   - Что здесь... - начала  было  Римма,  но.  вторая  женщина,  уже  вполне
закончившая свой туалет, только махнула на нее рукой:
   - Подожди! - и повернулась к Юрию.
   - Тебе все равно не  удастся  ничего  доказать,  -  сказала  она,  так  и
впившись глазами в его глаза, но, несмотря на все старания, взгляд ее  то  и
дело начинал блудливо вилять. - Мы будем все отрицать, сам  понимаешь.  Тебе
никто не поверит.
   - Так-таки никто? - глумливо усмехнулся Юрий. -  Мне  почему-то  кажется,
что это, - он с брезгливой усмешкой кивнул на стол, - здесь довольно обычное
дело. Я, конечно, не специалист, но, на мой взгляд,  Римма  Петровна  щупала
тебя довольно профессионально.  Чувствуется  немалый  опыт.  И  если  кто-то
поинтересуется розовыми активистками  нашего  города,  наверняка  среди  них
окажется эта черноокая смуглянка!
   Он брякнул наугад, но попал не в бровь, а в глаз: у его собеседницы  явно
перехватило дыхание. И все-таки она не сдавалась:
   - Ну и что? Ты все равно не докажешь, что видел меня с ней...  Тем  более
что это произошло только один раз, честное слово!
   - Да на здоровье, хоть восемьдесят один  раз,  -  медленно  сказал  Юрий,
ужасаясь тому, что говорит правду, что  ему  и  впрямь  глубоко  плевать  на
происходящее. - Но раньше за тобой не наблюдалось склонности к особам твоего
пола, по-моему, ты их скорее  люто  ненавидела.  А  теперь  что?  Захотелось
барыньке вонючей говядинки?
   - Ну, все в жизни надо испытать,  -  пожала  она  плечами  с  этой  своей
вороватой  усмешкой,  которую  так  ненавидел  Юрий,  и  ему,  как   всегда,
захотелось ее ударить. И, как всегда, он этого не сделал, разумеется.  -  Ты
можешь не поверить, конечно, но мне это нужно было для статьи. Я пишу статью
о сексуальных меньшинствах, ну и...  надо  всесторонне  изучить  предмет,  о
котором собираешься писать, это первый принцип настоящей журналистики!
   - Так ты что, в журналистки подалась? - Юрий даже руками всплеснул. -  Да
у тебя же двойка была по русскому с первого по одиннадцатый,  ты  же  корову
через ять пишешь!
   -  В  каждой  газете  есть  корректоры,  -   сказала   она,   приглаживая
взъерошенные белокурые прядки. - Главное - изюминка!
   - И как? Получается изюминка? Что-то я ни разу не встречал твоей  фамилии
в прессе!
   - Да что я, больная, под своей фамилией писать? У меня не  меньше  десяти
псевдонимов.
   - Псевдонимов? - Юрий прищурился. - Псевдонимов, говоришь?.. Слушай,  Ал.
Фавитов - это не ты случайно?
   - Когда? - деловито уточнила блондинка.
   - Что - когда?
   - Ну, Ал. Фавитов  -  когда?  Когда  печаталась  та  статья,  которую  он
написал, в каком номере? Или ты тоже пришел права  качать  насчет  вчерашней
заметки?!
   - Нет, - растерялся Юрий, пытаясь вспомнить, за какое число была  газетка
с гнусной статьей про Саню. - Не насчет вчерашней, а той, которая была  дней
пять назад, я думаю.
   - Ладно, а статья-то как называлась?
   - "Кончить, чтобы кончиться", - буркнул он, чувствуя ужасный  стыд  из-за
того, что произносит эту мерзость. Хотя после того, что он только что узрел,
- стыдиться каких-то слов? Смешно!
   - "Кончить, чтобы кончиться"? - задумчиво  переспросила  она.  -  Что  за
фигня? Римма, ты не знаешь, кто этот материал готовил в печать?
   - Ну, я! - вызывающе откликнулась из угла всеми забытая  Римма.  -  Но  я
больше ни слова не скажу этому отморозку, если вы мне  не  ответите  толком,
что тут происходит и кто он такой!
   Блондинка устало вздохнула и, с упреком посмотрев на  подругу,  объяснила
то, что и так было уже всем ясно:
   - Да это мой бывший муж. Юрка Никифоров!
 
Лора и Юрий. 1987-1988 
 
   Лору Фролову в классе и за девчонку-то не считали. Тощенькая, кривоногая,
с заморенным личиком и вечно немытыми волосами  неопределенного  цвета,  она
училась едва-едва на троечки, которые ей ставили в  основном  из  жалости  к
матери.  Красивая  женщина  восточного  типа,  она  одна  воспитывала  этого
маленького оборвыша, а также двух Лориных братьев,  известных  всему  городу
хулиганов.
   "Все в отца!" - единогласно резюмировало общественное  мнение,  поскольку
было известно, что Егор Фролов пребывает где-то в местах не столь отдаленных
то ли за грабеж с разбоем, то ли за разбой  с  грабежом,  то  ли  вообще  за
убийство, а может, даже и за спекуляцию в придачу. В конце  семидесятых  это
слово носило ярко выраженный подсудный оттенок, ну а на  семейство  Фроловых
люди вообще были готовы навесить  всех  собак.  Только  женщины  этой  семьи
почему-то считались существами заведомо страдающими, и  когда  участковый  в
очередной раз приходил в школу с жалобой на  Серегу  и  Вовку  Фроловых,  он
пенял именно директору, завучу и учителям за то, что пацаны ночью  грабанули
ларек на привокзальной площади.
   "Мать у них одна, ей и так тяжело, бьется, как рыба об лед, а вас тут вон
сколько, вас государство зачем учило? Вас государство затем учило, чтобы  из
таких вот окурков полноценных людей делать по системе Макаренко!" - талдычил
он монотонным, тяжко прокуренным басом, и бывший фронтовик-директор вместе с
разновозрастными училками стояли перед ним по стойке "смирно",  и  никто  не
осмеливался возразить, хотя бы намекнуть, что школа ј 57  -  это  отнюдь  не
колония для малолетних правонарушителей, а что касается системы Макаренко...
   По-хорошему, уголовное дело на братишек надо  заводить!  Вместо  этого  в
очередной раз проводился экстренный педсовет, на  котором  в  несчетный  раз
принималось решение окружить  безотцовщину  заботой  и  вниманием.  И  никто
почему-то не вспоминал в пылу споров о младшей сестренке, которая стояла  на
шухере, когда братья делали свое черное дело. И никто почему-то не задавался
вопросом, отчего это ребята предпочитают шастать по ночам где попало, вместо
того чтобы дома сидеть, у телевизора, что ли, или хотя бы спать.  Но  сидеть
братьям, да и Лоре, частенько было практически негде,  потому  что  чуть  не
каждую ночь у матери был новый ухажер, которого она  приводила  после  своих
прогулок по набережной, а жили Фроловы в барачном домишке на Сенной.  Не  на
общей же кухне сидеть, слушая, как мать обеспечивает  благосостояние  семьи.
Лучше уж самим ради него, этого благосостояния, постараться!
   Что характерно, и участковый, и  соседи  прекрасно  знали,  что  Антонина
Фролова ведет, так сказать, аморальный образ жизни.  Ну,  с  участковым  все
понятно, участковый и сам заходил иногда (средь бела дня, понятное дело!)  к
нигде  не  работающей  Антонине  на  предмет  собеседования  о  сомнительном
поведении Сереги и Вовки, а поскольку она принимала каждый упрек детям очень
близко к сердцу и тут же начинала тяжело,  красиво  рыдать,  ее  приходилось
утешать... Что же касается соседей и вообще общественности, которая  должна,
ну просто обязана  была  осуждать  поведение  Антонины,  -  тут  вопрос  был
сложный.
   Всякий  мужчина,  видевший  Антонину  Фролову  в  ее   любимом   красном,
обтягивающем тяжелую грудь  платье,  и  помыслить  не  мог  о  каком-то  там
осуждении!
   Это была очень яркая брюнетка с прекрасными бровями, напоминавшими разлет
птичьих крыл, и с влажными, как бы подернутыми слезой, огромными глазами.
   Темные волосы лежали тяжелой, плотной волной; большой, ярко  напомаженный
рот зовуще улыбался всем мужчинам от мала до велика. Она часто  гуляла  одна
по Верхне-Волжской набережной,  а  когда  навстречу  попадались  Никифоровы,
здоровалась скромно и почтительно: ведь старший Никифоров был  зав.  отделом
обкома партии!
   А Юрка, украдкой глазея на Антонину, думал: вот не повезло Лорке, что она
совсем не похожа на мать. Эти диковатые восточные черты вполне  унаследовали
два ее брата, а Лорка выдалась каким-то заморышем - с  бесцветными  сальными
волосами, с глазенками-пуговицами... В таком заблуждении он пребывал  аж  до
десятого класса, и оно бесследно  растаяло  30  августа  -  в  день  встречи
одноклассников перед началом занятий.
   Юрка немного опоздал и пришел, когда их классная  Евгения  Федоровна  уже
собрала всех вокруг себя и завела свою обязаловку.
   Еще пробиваясь сквозь толпу. Юрка понял, что ее  никто  не  слушает.  Все
исподтишка косились куда-то в сторону, откуда несся звонкий и  довольно-таки
наглый хохоток. Там стоял Аркадий  Капустин  из  десятого,  нет,  теперь  из
одиннадцатого "Б", по которому сохли чуть ли не все девчонки  в  школе.  Они
табунами за ним бегали,  в  штабеля  укладывались,  а  равнодушный  красавец
принимал поклонение через губу, с ироническим прищуром томных  очей.  И  вот
теперь он метал зовущие взгляды, он сверкал улыбками, он сыпал  остротами  -
наверное, и  впрямь  смешными,  если  стоявшая  рядом  маленькая,  худенькая
девчонка так и заливалась смехом!
   Юрка смерил  взглядом  тонюсенькую  талию,  обласкал  плавное  расширение
стройных бедер, туго обтянутых оранжевым шелком, спустился к ногам... Ноги у
незнакомки не  удались,  они  были  откровенно  кривыми,  однако  кто  будет
смотреть на эти ноги,  когда  видно,  отчетливо  видно,  что  под  обуженным
платьем нет никаких трусиков!
   У  него  вдруг  пересохло  в  горле  и  почему-то  потребовалось   срочно
проверить, хорошо ли  заправлена  рубашка  в  джинсы.  Скользил  растерянным
взглядом по худеньким плечам, по которым разметались тугие локоны  какого-то
необыкновенного желто-лимонного цвета, видел иногда маленькое ухо с  дешевой
цыганской серьгой,  мелькавшее  меж  прядками,  и  мучительно  хотел,  чтобы
незнакомка  обернулась,  и  отчего-то  боялся,  боялся  этого  до  дрожи   в
коленках...
   - Фролова, я зачитываю расписание на 1 сентября, ты послушай, послушай, а
то опять придешь без учебников!  -  угрюмо  и  в  то  же  время  заискивающе
окликнула Евгения Федоровна.
   Смех прервался. Девочка обернулась и насмешливо взглянула на учительницу,
потом небрежно махнула Аркадию и шагнула к одноклассникам.
   - А у меня нет чем писать, - насмешливо сказала она  хрипловатым,  низким
голосом.
   Это была Лора Фролова... и в то же время не она. Юрка  не  видел  ее  все
лето и не мог понять, каким образом то же солнце, которое  светило  на  всех
одинаково, и ветер, который дул равномерно на всех, и дожди, поливавшие всех
с  однообразным,  унылым  постоянством,  могли  до  такой  степени  изменить
невзрачного, поистине гадкого утенка.  Как  вызывающе  торчит  ее  маленькая
грудь! Какая длинная, изящная шея! И что за  смугло-румяная  кожа,  и  какие
точеные черты, какой пикантный носик, какие  смелые  брови,  какие  нарядные
ресницы, какие глаза...
   Какие глаза! Невыразимого желто-зеленого, как бы  орехового  оттенка,  но
главное даже не этот удивительный  цвет,  а  сам  взгляд:  смелый,  зовущий,
страстный... Вот именно - страстный, с испугом понял Юрка, хотя это слово  и
не больно-то подходило к  девятикласснице.  А  вот  поди  ж  ты  -  еще  как
подходило!
   Под этим взглядом класс, только что стоявший дружной  гурьбой,  мгновенно
размежевался. Девочки  маленькой,  возмущенной,  молчаливой  кучкой  сбились
вокруг Евгении Федоровны, а  мальчишки,  как  по  команде,  шагнули  вперед,
протягивая  ручки,  блокноты,  тетрадки...  Юрка  и  не  заметил,  как   это
получилось,  но  он  тоже  шагнул,  тоже  протянул  руку,   тоже   таращился
потрясение. Она, Лорка? Или все-таки не она?..
   Ореховые  глаза  придирчиво  оглядывали  напряженные  мальчишеские  лица,
словно Лора искала кого-то. И вдруг ресницы дрогнули, будто крылышки  черной
бабочки, яркие розовые губы приоткрылись в рассеянной улыбке.
   - Никифоров, запиши мне уроки! - не то попросила, не то приказала она,  и
Юркина  спина  похолодела  от  дружного  завистливого  вздоха,  раздавшегося
позади.
   А он... Он почему-то почувствовал себя так,  будто  стоит  голышом  перед
зеркалом, а родители входят без стука.
   За всю их совместную жизнь - а они были неразлучны  с  Лорой  без  малого
десять лет, если считать с того достопамятного 30 августа 1987 года, -  Юрка
так и не  смог  толком  разобраться,  влюблен  он  в  свою  подружку,  потом
любовницу, потом жену или все-таки ненавидит ее. Его тянуло к Лоре до  дрожи
в коленках, до сухости во рту, до непристойных  сновидений,  в  которых  она
наконец позволяла ему все, все самое запретное, а не  только  эти  одуряющие
поцелуи и бесстыдные прикосновения.
   Они впервые поцеловались в тот же день, вернее, вечер, потому  что  после
общешкольного собрания  Лора  этим  странным  тоном  полупросьбы-полуприказа
изрекла:
   - Никифоров, проводишь меня? - но повела его  не  домой,  а  в  парк  под
откосом. Села там на какую-то  лавочку,  скрытую  в  кустах  уже  отцветшего
бересклета, заставила Юрку сесть рядом,  положила  голову  ему  на  плечо  и
как-то так умудрилась повернуться, что их губы встретились.
   Он едва не потерял сознание от поцелуя - первого в своей жизни. Юрка и не
предполагал, что поцелуй  дает  такое  острое  телесное  наслаждение:  вдруг
блаженная судорога скрутила все его тело, он выкрикнул что-то в Лорин жадный
рот, забился на скамейке, напрягая бедра...
   Сознание возвращалось медленно, как бы нехотя, но вот Юрка  почувствовал,
что между ногами ему прохладно и сыро, покосился вниз - и едва  не  умер  от
разрыва  сердца,  обнаружив,  что  сидит  в  расстегнутых  джинсах,   а   из
приспущенных  трусов  торчит  нечто  как  бы  незнакомое  ,  пугающее  своим
напряжением...
   - Носовой платок  есть?  -  деловито  спросила  Лора,  обтирая  пальцы  о
деревянные перекладины скамейки. - Нет? Что  же  тебе  мамочка  платочек  не
положила? Платочек нужен не только  носик  вытирать,  ты  ведь  уже  большой
мальчик!
   Да ладно, и так высохнешь. Посиди тут немножко, а я пошла. Ну, пока!
   Она исчезла за кустами, потом каблучки ее стоптанных  туфелек  простучали
по асфальтированной дорожке - и все стихло.
   Он сидел на лавке часа два, не меньше, причем почти все  это  время  -  в
расстегнутых штанах. Наверное, так бы и на  люди  вышел  -  пребывал  как  в
обмороке, в некоем умственном ступоре, - да вдруг сунул  за  бересклет  свою
узкую, умную морду доберман. Посмотрел на  ошеломленного  мальчишку  темными
недобрыми глазами , тявкнул грозно...
   - Дэзи, в чем дело? - послышался издали встревоженный мужской голос.
   Юрка, как ошпаренный, вскочил в штаны, застегнулся,  сел,  вытянувшись  в
струнку  и  пригладив  волосы,  тщетно  пытаясь   придать   лицу   выражение
поэтическое и задумчивое, а нет, так хотя бы не столь идиотское...
   Обошлось - доберман убежал,  никто  больше  не  нарушал  уединения.  Юрка
постепенно очухался и нашел в себе силы выползти из укрытия. Потащился домой
медленно, как старик, на  подгибающихся  ногах;  потом,  радуясь  отсутствию
родителей, вымылся, сам выстирал и высушил утюгом страшно пахнувшие трусы  -
казалось, теперь от этого запаха никуда не деться! -  упал  в  кресло  перед
телевизором, ничего не видя, ничего не  понимая,  ничего  не  ощущая,  кроме
желания снова почувствовать ее рот и ее пальцы, а может быть, и...
   Потом, много позже, когда первый угар юной страсти прошел, когда Юрий уже
смог вполне равнодушно относиться к Лоре, когда  понял,  что  лучший  способ
бороться с наваждением - это проанализировать его, разложив по  полочкам,  -
он задним числом ужаснулся той бездны порока, которая таилась в  малорослой,
худенькой, хорошенькой девчонке. Живя рядом с такой матерью,  как  Антонина,
Лора и не могла стать другой. Она прочно усвоила, что запретное  наслаждение
- это самая крепкая узда, в  которой  можно  держать  мужчину,  а  тщательно
отмеренная доза этого наслаждения - самое действенное погоняло.
   Она была умна