ненно и в бурю, и при недугах, но все-таки не так,
как  моряки; ибо  мужественные отчаиваются в  спасении и  негодуют  на такую
смерть,  а моряки, имея опыт,  надеются  на  себя (eyelpides).  Кроме  того,
мужество проявляют при тех [обстоятельствах],  когда  требуется доблесть или
когда смерть прекрасна, между тем при гибели такого рода, [как в море или от
недуга}, нет места ни для того, ни для другого.

     10 (VII).  Есть вещи не для всех людей одинаково страшные, а кое-что мы
называем превышающим [силы] человека.
     Это последнее, следовательно, страшно для всякого разумного человека, а
первое, оставаясь в пределах человеческих возможностей, отличается величиной
и степенью; так же обстоит дело и с тем, что придаст отваги (ta tharrhalea).
Мужественный неустрашим как человек, значит,  он  будет страшиться и такого,
[что в пределах человеческих сил,] однако выдержит [страх], как должно и как
предписывает верное суждение ради прекрасной  цели,  ибо [прекрасное] - цель
добродетели. Этого, [т. е.  страшного в пределах человеческих возможностей],
можно страшиться в той или иной степени, а, кроме того, не страшного [можно]
страшиться  так,  будто  это  страшное.  Заблуждение возникает  потому,  что
страшатся  или не  {того,  чего} следует, или не  так,  как  следует, или не
тогда, когда  следует, или  [еще] из-за чего-нибудь такого;  так же  обстоит
дело с тем, что придает отваги.  А значит,  кто выносит, что следует, и ради
того,  ради чего  следует,  так,  как следует,  и тогда,  когда  следует,  и
соответственно испытывает  страх  и  проявляет отвагу,  тот  мужествен,  ибо
мужественный и терпит и действует достойно и как [велит верное] суждение.
     Между тем цель всякой деятельности то, что соответствует [нравственным]
устоям,  т.  е.  для  мужественного  мужество  прекрасно,  а  такова и  цель
мужества, ведь  всякий  предмет определяется  согласно  своей цели.  Так что
нравственно  прекрасное и есть та  цель, ради которой мужественный выносит и
совершает подобающее мужеству.
     Тот,  кто преступает меру,  причем в бесстрашии,  не имеет названия (мы
уже говорили,  что многое безымянно), но, если человек  не страшится ничего,
даже  землетрясения,  как   то  рассказывают  про   кельтов,  он,  вероятно,
бесноватый или  тупой. Кто слишком  отважен перед  страшными  опасностями  -
смельчак. Кажется, что смельчак - это хвастун, и он склонен приписывать себе
мужество: он хочет, чтобы казалось, будто он относится к опасностям так, как
[мужественный] на самом  деле (к  ним относится],  и  потому,  где  удается,
разыгрывает мужество.  Вот почему  многие из смельчаков "смелотрусы",  ведь,
смельчаки при удобном случае, они не выдерживают [настоящих] опасностей.
     А кто  преступает  меру, причем в  страхе, тот трус, ибо страх не того,
чего следует, и не такой, как следует,  и  так далее - следствия этого.  Ему
недостает также  отваги,  и  чрезмерность  [его страха] особенно заметна при
страданиях. Действительно, страдая, трус  легко теряет надежду: ведь ему все
страшно. А  мужественный  ведет себя противоположным образом, ибо  человеку,
надеящемуся на себя, свойственна отвага.
     Итак,  трус, смельчак и мужественный человек  имеют  дело с одним и тем
же,  но  относятся  они  к  этому  по-разному:  у одного избыток,  у другого
недостаток, а третий  обладает серединой {между  крайностями] и [ведет себя]
как следует. Кроме того, смельчаки в преддверии опасности безоглядны и полны
рвения, но в самой опасности отступают, а мужественные  решительны в деле, а
перед тем спокойны.

     11.  Следовательно,  как  уже было  сказано, мужество -  это  обладание
серединой  в отношении к внушающему страх и придающему отвагу,  с указанными
ограничениями;  далее,  мужественный  избирает  определенные  [действия]   и
выдерживает что-то  потому,  что это  прекрасно,  или потому,  что  обратное
позорно.   Умирать,   чтобы   избавиться   от   бедности,  влюбленности  или
какого-нибудь  страдания,  свойственно не  мужественному,  а, скорее, трусу,
ведь это изнеженность -  избегать тягот, и изнеженный  принимает [смерть] не
потому, что это хорошо, а потому, что это избавляет от зла.
     (VIII). Что-то такое, стало быть, и представляет собою мужество, однако
[этим словом] называются и другие пять видов ["мужества"].
     Прежде  всего, [ражданское (politike)  мужество, оно ведь  больше всего
походит  на собственно  мужество.  Принято  считать,  что  граждане  выносят
опасности   [войны]   из-за  установленных  законом  мер  виновности,  из-за
порицания,  а  также ради  чести. Вот почему самыми  мужественными считаются
такие  [граждане],  у которых трусов бесчестят, а  мужественных почитают.  И
Гомер изображает такими, например, Диомеда и Гектора:

     Стыд мне, когда я, как робкий, в ворота и стены укроюсь!

     и:

     Вождь Диомед от меня к кораблям убежал устрашенный,-
     Скажет хвалясь, и тогда расступися, земля, подо мною!

     Такое  мужество более всего походит на  описанное выше, потому что  оно
происходит от добродетели, а именно: от стыда, от  стремления к прекрасному,
т. е. к чести, и во избежание порицания, так как это позор. Возможно, в один
ряд с  этим поставят и  [мужество] тех, кого  к  тому  же самому  принуждают
начальники,  однако они  хуже постольку,  поскольку они поступают так не  от
стыда, а от страха,  избегая не  позора, а страдания; действительно, имеющие
власть принуждают их, как Гектор:

     Если ж кого я увижу, хотящего вне ратоборства
     Возле судов крутоносых остаться, нигде уже после
     В стане ахейском ему не укрыться от псов и пернатых.

     И  кто назначает  [воинов]  в  передовые отряды  и  бьет  их,  если они
отступают, делает  то же самое, [что Гектор],  равным образом  как и те, кто
располагает  [воинов]  перед  рвами и [другими] такого рода [препятствиями]:
ведь все они принуждают. Однако мужественным следует быть не по принуждению,
а потому что это прекрасно.
     Считается, что опыт в отдельных вещах  - это тоже  мужество.  Исходя из
этого, Сократ думал, что мужество состоит в знании. Каждый между тем  бывает
опытен в своем деле,  например в ратном -  наемники; на войне  многие  вещи,
по-видимому,  напрасно внушают страх, и  они отлично это знают. Они  кажутся
мужественными,   потому   что   другие   люди   не   понимают,   какова   [в
действительности  опасность]. Кроме  того,  благодаря опыту  они  лучше всех
умеют  нападать и защищаться,  умеют обращаться с оружием  и обладают таким,
которое превосходно  служит  и для  нападения, и  для  защиты, а потому  они
сражаются, словно вооруженные с безоружными и  словно атлеты  с деревенскими
жителями. Ведь и  в  таких  состязаниях  лучшими  бойцами  бывают  не  самые
мужественные,  а  самые сильные,  т.  е  те,  у кого самое  крепкое тело. Но
наемники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они
уступают  врагам численностью и снаряжением, ведь  они первыми обращаются  в
бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как
и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они
предпочитают  такому  спасению, а другие с  самого  начала  подвергали  себя
опасности при условии, что перевес на их стороне, а  поняв, [что этого нет],
они  обращаются  в   бегство,   страшась  смерти  больше,  чем  позора.   Но
мужественный не таков.
     И ярость (ho  thymos)  относят  к  мужеству,  потому что  мужественными
считаются  также  те, кто  в ярости бросается [навстречу опасности],  словно
раненый  зверь,  так  как и  мужественные  бывают  яростными  (thymoeideis),
действительно, ярость сильнее всего толкает навстречу опасностям, а отсюда и
у  Гомера: "силу  ему придала ярость", и  "силу и  бурную ярость  это в  нем
пробудило",  и "жаркую силу  у ноздрей",  и "закипела  кровь", ибо все такие
признаки, видимо, указывают на возбуждение, ярость и порыв.
     Так что  мужественные совершают  поступки во имя прекрасного,  а ярость
содействует  им  в этом;  что же до  зверей, то они  [приходят в  ярость] от
страдания, т. е.  получив удар, или от страха, потому что, когда они в лесу,
они  не нападают. Разумеется, не мужественны они, когда, не предвидя  ничего
страшного,  гонимые  болью  и  яростью,  бросаются  навстречу  опасности.  В
противном  случае мужественными, пожалуй,  окажутся даже голодные ослы, ведь
они и под ударами  не перестают пастись, да  и блудники, повинуясь влечению,
совершают много дерзкого. Но мужество от ярости, похоже, самое естественное,
и,  если  добавить  сознательный выбор  и  [прекрасную]  цель,  это  и будет
[истинное] мужество.
     Гнев, конечно, причиняет  людям боль, а месть  доставляет удовольствие,
но  кто  лезет  в  драку  из таких [побуждений] -  драчун  (makhimos), а  не
мужественный,  ибо  он поступает так  не потому, что  это  прекрасно,  и  не
потому,  что  так  велит суждение, а  движимый страстью; однако что-то очень
похожее на мужество у него все же есть.
     Не мужествен, разумеется, и тот, кто самонадеян (eyelpis): в опасностях
ему придает отваги  то, что он часто и над многими одерживал победу, а похож
он на мужественного потому, что и тот и другой отважны. Но если мужественный
отважен  по  названным  выше причинам,  то этот  потому, что уверен в  своем
превосходстве и  в  том, что ничего  [дурного] испытать не придется.  Так же
ведут себя и упившись пьяными, потому что становятся  самонадеянны. Но когда
обстоятельства   для  них   неблагоприятны,   они   обращаются   в  бегство.
Мужественному  свойственно  выносить являющееся  и  кажущееся  страшным  для
человека  потому, что  так поступать прекрасно,  а  не [так] -  позорно. Вот
потому и  считается,  что  более  мужествен тот, кому  присущи  бесстрашие и
невозмутимость при внезапных опасностях, а не предвиденных заранее. Ведь как
мы знаем, [источник мужества] - это скорее [нравственные] устои, так как при
подготовленности [мужества] меньше. При опасностях, известных заранее, выбор
можно сделать по расчету и рассуждению, но при внезапных - согласно устоям.
     Мужественными  кажутся и те, кто  не  ведает об опасности, и  они очень
похожи на самонадеянных, однако хуже последних, потому что не имеют [высокой
само]оценки  (axioma),  а  те  имеют.   Именно   в  силу  такой  [самооценки
самонадеянные] известный срок держатся,  те  же, кто -  в силу  заблуждения,
поняв, что [дела обстоят] иначе, чем они предполагали, обращаются в бегство,
как и произошло с аргивянами, которые напали на лакедемонян, думая,  что это
сикионцы.
     Итак, сказано и о том, каковы разновидности мужественных, и о том, кого
принято считать мужественными.

     12 (IX). Мужество  связано с  тем, что внушает  отвагу  и страх, но оно
связано с тем и другим не одинаково, но больше - со страшным. В самом  деле,
кто  невозмутим в опасностях  и ведет себя как должно, более  мужествен, чем
тот,  кто  мужествен  при  обстоятельствах,  придающих отваги. Как уже  было
сказано, мужественными почитаются  за  [стойкое] перенесение страданий.  Вот
почему  мужество  сопряжено  со страданиями и  ему по праву воздают хвалу; в
самом   деле,   переносить   страдания   тяжелей,   чем  воздерживаться   от
удовольствий.
     Впрочем, цель, достигнутая мужеством, пожалуй, доставляет удовольствие,
но  она не видна за  тем, что  вокруг, как бывает хотя бы  на гимнастических
состязаниях; цель кулачных бойцов, ради которой [бьются}, -  венок и честь -
доставляет удовольствие,  но  получать  удары  больно, раз  плоть  живая,  и
доставляет страдания, как и всякое напряжение; и вот, поскольку этого много,
а  то,  ради  чего  [состязаются], незначительно,  кажется,  что  у них  нет
никакого  удовольствия.  Если  так  и  с мужеством, значит,  смерть  и  раны
принесут  мужественному страдания, причем против его воли, но он вынесет их,
так как это прекрасно и так как не вынести  позорно. И чем в большей степени
он обладает всей  добродетелью  и чем он  счастливее,  тем больше  он  будет
страдать, умирая,  ведь такому человеку  в  высшей  степени стоит  жить и он
лишает  себя величайших благ сознательно, а это мучительно (lyperon).  Но он
от этого  ничуть не менее мужествен, а, может  быть, даже более, потому  что
столь  [великим  благам] предпочитает нравственно прекрасный  [поступок]  на
войне.  Да  и не для всех  добродетелей удовольствие от их проявления  имеет
место, разве  только  в той  мере, в  какой  достигается  цель. Но  ничто не
мешает,  наверное,  чтобы  самыми лучшими  воинами были  не  такие, а  менее
мужественные  люди,  которые, однако, не имеют никакого другого  блага; ведь
они готовы к риску и меняют жизнь на ничтожную наживу.
     Итак,  будем считать, что о  мужестве сказано, и  не  трудно  понять из
сказанного, в чем его суть по крайней мере в общих чертах.

     13 (X). После этой добродетели поговорим о благоразумии, ведь [мужество
и  благоразумие] - добродетели частей [души], не обладающих  суждением. А мы
уже  сказали,  что  благоразумно  -  это   обладание  серединой  в  связи  с
удовольствиями, потому что со страданием оно связано меньше и не так, (как с
удовольствиями); в тех же вещах проявляется и распущенность.
     Поэтому  определим  теперь,   с  какого  рода  удовольствиями   связано
благоразумие.  Пусть  различаются  удовольствия  тела и  души;  возьмем  [из
последних]  честолюбие   и   любознательность:  в   обоих   случаях  человек
наслаждается  тем,  что ему приятно, причем  тело  ничего не испытывает, но,
скорее,  мысль.  В  связи  с  такими  удовольствиями  ни  благоразумными, ни
распущенными не называются. Равным образом не называются так и те, кто имеет
дело  с  прочими  удовольствиями,  которые  не   являются   телесными:  ведь
болтливыми,  а  не распущенными  мы  называем  тех,  кто  любит послушать  и
порассказывать и проводит дни, судача о происшествиях; не называем мы так  и
тех, кто страдает из-за потери имущества или из-за близких.
     Благоразумие  связано, пожалуй,  с  телесными  удовольствиями,  но  и с
телесными  не  со всеми. Кто наслаждается созерцанием,  например,  красок  и
линий картины, не  называется ни  благоразумным,  ни распущенным. Впрочем, и
этим, вероятно, можно наслаждаться должно, чрезмерно и недостаточно.
     То  же  справедливо  и  для  удовольствий  слуха:  тех,  кто  чрезмерно
наслаждается пением или лицедейством, никто не назовет распущенными,  а тех,
кто [наслаждается] этим как должно, - благоразумными.
     Никто  не  назовет так  и  [наслаждающихся]  обонянием,  если исключить
привходящие  обстоятельства,  ибо  мы  называем  распущенными  не  тех,  кто
наслаждается  запахом  яблок,  роз или  воскурении,  но,  скорее,  тех,  кто
наслаждается  запахом мира  и  яств;  распущенные наслаждаются  именно  этим
потому,  что запахи  напоминают им о предметах  их влечения. Можно, пожалуй,
увидеть, как и другие, когда голодны, наслаждаются запахом пищи,  но присуще
наслаждение такими вещами [именно] распущенному, ибо для него это - предметы
влечения.
     И  другие  животные,  если  исключить  привходящие  обстоятельства,  не
получают  удовольствия от  этих  чувств. Ведь не  обоняя, а  пожирая зайцев,
получают наслаждение  псы,  почуять же [добычу]  позволил  запах; так и  лев
[рад] не мычанию, а пожиранию быка, а что бык близко, он почуял  по мычанию,
вот и кажется, будто  мычание доставляет ему  наслаждение. Точно так не виду
"или оленя или дикой козы" [бывает он рад], а тому, что получит добычу.
     Благоразумие и распущенность связаны  с такими удовольствиями,  которые
общи  людям и  остальным  животным,  а  потому представляются  низменными  и
скотскими. Это осязание и вкус. Но ко вкусу человек, кажется, прибегает мало
или даже вовсе им не [пользуется], ведь от вкуса зависит различение соков, к
нему  прибегают, проверяя вина и приготовляя кушанья, однако  отнюдь  не это
доставляет наслаждение,  по крайней мере распущенным, но смакование - а  оно
возникает всегда благодаря осязанию - как при еде, так и при питье и при так
называемых любовных  утехах.  Вот  почему  один  чревоугодник,  полагая, что
удовольствие он получает от осязания [пищи], молился,  чтобы  глотка у  него
стала длиннее журавлиной.
     Итак, распущенность проявляется в связи с  тем чувством, которое, более
чем все другие, является общим  [всем живым существам], и ее с полным правом
можно  считать достойной  порицания,  потому что  она присутствует в нас  не
постольку,  поскольку   мы   люди,  а   постольку,  поскольку  мы  животные.
Наслаждаться такими чувствами, т. е. иметь к ним исключительное пристрастие,
- [значит жить] по-скотски. К тому же  распущенные лишены самых  благородных
удовольствий  осязания, скажем от натирания  маслом в гимнасиях и от горячей
бани, потому что [наслаждение]  распущенному доставляет осязание не  во всех
частях тела, а только в определенных.
     (XI). Принято считать,  что  одни  влечения общие  для всех, другие - у
каждого   свои  и  благоприобретенные.  Так,   например,  влечение   к  пище
естественно, ибо к  ней влечет всякого, кто  нуждается  в  еде или  питье, а
иногда в том и другом одновременно; и всякого, "кто молод и в расцвете сил",
как говорит  Гомер, влечет "к объятьям".  Но  не всякого [привлекает) именно
эта [пища] и именно эта [женщина], и не всех влечет к одному и  тому же. Вот
почему, [каково влечение], по всей видимости, зависит от нас самих. Впрочем,
в  нем  есть,  конечно,  и нечто естественное, потому  что, [хотя] одному  в
удовольствие одно,  а другому  - другое, иные вещи  доставляют  удовольствие
любому и каждому.
     Однако в  естественных  влечениях погрешают немногие, и  притом в одном
направлении - в сторону излишества. Действительно, есть все, что попало, или
пить до  перепоя  означает перейти естественную меру по  количеству, так как
естественное  влечение  имеет  целью  (только)  восполнение  недостающего. И
соответствующих людей потому  называют  рабами брюха,  что они наполняют его
сверх должного.  Такими становятся  люди чрезвычайно  низменного [нрава], но
многие  и   во  многих  отношениях  погрешают  в  связи   с  удовольствиями,
[приятными]   им   лично.   Ведь  среди  тех,  кого  называют   "любителями"
(philotoioyloi),  одни наслаждаются  не тем, чем  следует, другие - сильнее,
чем большинство, третьи - не так, как следует, а распущенные преступают меру
во всех отношениях; действительно, они наслаждаются такими вещами, какими не
следует наслаждаться, потому что они отвратительны, а если от чего-то [из их
удовольствий] все же следует получать наслаждение, то  они наслаждаются этим
больше, чем следует, и сильней большинства.
     Итак, ясно, что излишество в удовольствиях - это  распущенность,  и она
заслуживает  осуждения.  За  стойкость  в страданиях (в отличие от случая  с
мужеством)  не  называют  благоразумным,  а  за ее  отсутствие  не  называют
распущенным, но в  то  же время  распущенным  называют  за  то, что  человек
страдает  больше, чем следует, из-за того, что ему не достаются удовольствия
(даже страдание его бывает  из-за удовольствия); а благоразумным называют за
то, что человек не страдает при отсутствии удовольствий, и за воздержание от
них.

     14.  Итак, распущенного влекут все или самые  [сладкие] удовольствия, и
влечение тянет его так,  что он предпочитает эти удовольствия всему другому.
Вот почему он страдает как от лишения удовольствий, так и от влечения к ним:
влечение ведь сопряжено со страданием, хотя и кажется нелепым страдать из-за
удовольствия.
     Люди, которым  недостает влечения к удовольствиям и которые меньше, чем
следует, ими наслаждаются, вряд ли существуют, ибо подобная бесчувственность
человеку  не свойственна,  да ведь и  остальные живые существа  разборчивы в
еде, и одно им нравится, другое - нет. Если же  некоему [существу] ничто  не
доставляет  удовольствия  и  оно  не  делает   различия  между  [приятным  и
неприятным], оно,