ади них самих
(ибо на  каждом из этих [благ], пусть  из  него ничего  не  следует,  мы  бы
все-таки остановили выбор), так  и ради  счастья, ибо они представляются нам
средствами к достижению счастья. Счастье же  никто не  избирает ни ради этих
[благ], ни ради чего-то другого.
     То же самое  получится,  если исходить из самодостаточности, потому что
совершенное  благо считается самодостаточным.  Понятие  самодостаточности мы
применяем не  к  одному  человеку,  ведущему  одинокую жизнь,  но к человеку
вместе с родителями и детьми, женой и  вообще всеми близкими и согражданами,
поскольку человек  - по  природе  [существо]  общественное.  Но  здесь  надо
принять  известное  ограничение:  в  самом  деле,  если  расширять  [понятие
общества] до предков и потомков и до друзей наших друзей, то придется уйти в
бесконечность. Но это следует рассмотреть в своем месте. [Здесь] мы полагаем
самодостаточным то, что одно  только делает жизнь  достойной избрания и ни в
чем  не  нуждающейся, а  таковую  мы  и считаем  счастьем.  Кроме того,  [мы
считаем, что счастье] больше всех [благ] достойно избрания, но в то же время
не стоит в одном ряду с  другими. Иначе счастье,  разумеется,  [делалось бы]
более  достойным избрания  с [добавлением даже]  наименьшего из благ, потому
что  добавлением  создается  перевес  в  благе,  а  большее  из  благ всегда
достойнее избрания.  Итак, счастье  как цель действий - это, очевидно, нечто
совершенное, [полное, конечное] и самодостаточное.

     6.   Впрочем,   называть   счастье   высшим   благом   кажется   чем-то
общепризнанным, но непременно нужно отчетливее определить  еще и  его  суть.
Может  быть, это  получится,  если принять во  внимание  назначение  (ergon)
человека, ибо,  подобно тому как у флейтиста, ваятеля и всякого мастера да и
вообще  [у тех],  у кого есть  определенное назначение  и  занятие (praxis),
собственно благо и  совершенство (to  ey) заключены в их деле (ergon), точно
так, по-видимому,  и у человека [вообще],  если только  для него  существует
[определенное] назначение.  Но возможно ли,  чтобы у  плотника  и башмачника
было определенное назначение и занятие, а у человека не было бы  никакого, и
чтобы он по природе был  бездельник (argos)? Если же подобно  тому,  как для
глаза,  руки,  ноги   и  вообще  каждой  из  частей  [тела]   обнаруживается
определенное  назначение, так  и у  человека  [в  целом]  можно предположить
помимо всего этого определенное дело? Тогда что бы это могло быть?
     В самом деле, жизнь представляется [чем-то] общим как для человека, так
и для растений, а искомое нами присуще только человеку. Следовательно, нужно
исключить  из рассмотрения жизнь  с точки зрения  питания и роста (threptike
kai ayxetike). Следующей  будет жизнь  с  точки зрения чувства,  но и она со
всей очевидностью то  общее,  что  есть и  у лошади, и у  быка, и у  всякого
живого  существа.  Остается, таким  образом,  какая-то деятельная (praktike)
[жизнь] обладающего  суждением [существа] (to logon ekhon). {Причем одна его
[часть] послушна  суждению,  а  другая  обладает  им  и  мыслит}. Хотя и эта
[жизнь, жизнь  разумного существа] определяется двояко, следует  полагать ее
[именно] деятельностью. потому что это значение, видимо, главнее.
     Если назначение человека - деятельность души, согласованная с суждением
или не без участия суждения, причем мы утверждаем,  что назначение  человека
по  роду тождественно назначению добропорядочного (spoydaios)  человека, как
тождественно назначение кифариста и изрядного  (spoydaios) кифариста, и  это
верно для  всех вообще  случаев, а преимущества в  добродетели - это  [лишь]
добавление  к делу: так, дело кифариста - играть на кифаре, а дело изрядного
кифариста  -  хорошо  играть) - если  это  так, {то мы  полагаем,  что  дело
человека -  некая жизнь, а жизнь  эта  - деятельность  души  и поступки  при
участии суждения,  дело же добропорядочного мужа - совершать это  хорошо (to
ey) и прекрасно в нравственном смысле (kalos) и мы полагаем, что каждое дело
делается  хорошо,  когда  его  исполняют  сообразно  присущей  (oikeia)  ему
добродетели; если все это  так}, то человеческое  благо  представляет  собою
деятельность души сообразно добродетели, а если добродетелей несколько  - то
сообразно  наилучшей и наиболее полной  [и совершенной). Добавим к этому: за
полную  [человеческую] жизнь.  Ведь  одна  ласточка не  делает  весны и один
[теплый]  день тоже; точно так же  ни  за один день,  ни за краткое время не
делаются блаженными и счастливыми.

     7.   Итак,   пусть  это  и  будет   предварительное  описание  [высшего
человеческого] блага, потому что сначала нужно,  наверное, дать общий очерк,
а уже потом подробное описание.
     Всякий, пожалуй,  может развить и разработать то, для чего есть хорошее
предварительное описание,  да  и время в  таких делах  добрый  подсказчик  и
помощник, отсюда и успехи в искусствах: всякий может добавить недостающее.
     Надо, однако,  памятуя сказанное ранее, не  добиваться точности во всем
одинаково, но в  каждом  случае  сообразовываться  с  предметом,  подлежащим
[рассмотрению,  и  добиваться  точности] в  той мере,  в  какой это  присуще
данному   способу   исследования   (methodos).   Действительно,   по-разному
занимается прямым углом плотник и геометр,  ибо первому [он  нужен] с  такой
(точностью],  какая  полезна для дела, а второму [нужно знать] его суть  или
качества, ибо  он зритель истины.  Подобным  образом  следует  поступать и в
других случаях, чтобы, [как говорится], "задел не больше дела был".
     Не следует также  для всего  одинаково доискиваться  причины, но в иных
случаях достаточно правильно указать, что [нечто имеет место] (to hoti), как
и  в связи с началами, ибо что [дано] (to hoti) - это первое и  начало. Одни
из начал постигаются через наведение, другие - чувством, третьи -  благодаря
некоему приучению (ethismoi), а  другие  еще как-то  иначе. Нужно  стараться
"преследовать" каждое начало по тому  пути, который отвечает его природе,  и
позаботиться о  правильном  выделении  [начал] ведь  начала  имеют  огромное
влияние на все  последующее. В самом деле, начало  - это, по всей видимости,
больше половины всего [дела] и благодаря [началу] выясняется многое из того,
что мы ищем.

     8(VIII).  Исследовать  это  [начало, т.  е. счастье], нужно  исходя  не
только из выводов и  предпосылок [нашего] определения, но также из того, что
об [этом] говорят. Ведь все, что  есть, согласуется с истиной, а между ложью
и истиной очень скоро обнаруживается несогласие.
     Итак,  блага  подразделяют  на   три   вида:  так  называемые  внешние,
относящиеся к душе и относящиеся к телу, причем относящиеся к душе мы  [все]
называем благами в собственном смысле слова и по преимуществу, но мы  именно
действия души  и  ее  деятельности представляем  относящимися к душе.  Таким
образом,  получается,  что   наше  определение  (высшего  блага  и  счастья]
правильно,  по крайней  мере  оно согласуется с  тем воззрением,  которое  и
древнее и философами разделяется.
     [Определение] верно  еще и потому,  что целью  оно  называет  известные
действия и деятельности,  ибо  тем самым  целью  оказывается  одно  из благ,
относящихся к душе, а не одно из внешних благ.
     С  [нашим]  определением  согласуется  и  то  [мнение], что  счастливый
благоденствует и живет благополучно, ибо счастьем мы выше почти было назвали
некое благоденствие и благополучие (eyzoia kai eypraxia).

     9. По-видимому, все, что обычно видят в счастье, - все это присутствует
в [данном нами] определении.
     Одним счастьем кажется добродетель, другим  - рассудительность, третьим
-  известная мудрость,  а  иным - все  это (вместе] или  что-нибудь  одно  в
соединении с удовольствием или не без участия удовольствия; есть, [наконец],
и  такие,  что  включают  [в   понятие  счастья]  и  внешнее  благосостояние
(eyeteria).  Одни  из  этих  воззрений   широко  распространены  и  идут  из
древности,  другие  же  разделяются  немногими, однако  знаменитыми  людьми.
Разумно, конечно, полагать, что ни в том, ни в другом случае не заблуждаются
всецело, а, напротив, хотя бы в каком-то одном отношении или даже в основном
бывают правы.
     Наше определение, стало быть, согласно с  [мнением] тех, кто определяет
счастье как добродетель или как  какую-то  определенную добродетель,  потому
что добродетели как раз присуща деятельность сообразно  добродетели. И может
быть,  немаловажно  следующее  различение:  понимать  ли  под  высшим благом
обладание   добродетелью   или   применение  ее,  склад   души  (hexis)  или
деятельность. Ибо  может быть так, что имеющийся склад  [души]  не исполняет
никакого  благого  дела  -  скажем,  когда  человек  спит  или как-то  иначе
бездействует, - а  при деятельности это невозможно, ибо она с необходимостью
предполагает  действие,  причем  успешное.  Подобно тому  как на олимпийских
состязаниях  венки получают не самые красивые и сильные, а те, кто участвует
в состязании (ибо победители бывают из их числа),  так в жизни прекрасного и
благого достигают те, кто совершает правильные поступки. И даже сама по себе
жизнь доставляет  им  удовольствие. Удовольствие  ведь испытывают  в душе, а
между тем каждому то  в удовольствие, любителем чего он называется.  Скажем,
любителю коней - конь, любителю зрелищ - зрелища, и точно так же правосудное
-  любящему  правое,  а   любящему  добродетель   -  вообще  все,  сообразно
добродетели. Поэтому у большинства удовольствия борются друг  с другом, ведь
это  такие удовольствия,  которые  существуют  не  по  природе.  То  же, что
доставляет   удовольствие  любящим   прекрасное   (philokaloi),   доставляет
удовольствие   по   природе,  а  таковы  поступки,  сообразные  добродетели,
следовательно, они доставляют удовольствие и подобным людям, и сами по себе.
Жизнь этих  людей, конечно,  ничуть  не нуждается в удовольствии,  словно  в
каком-то приукрашивании, но содержит удовольствие в самой себе. К сказанному
надо  добавить: не является добродетельным  тот, кто не  радуется прекрасным
поступкам,  ибо  и  правосудным  никто  не  назвал  бы  человека, который не
радуется  правому, а  щедрым  -  того,  кто  не  радуется щедрым  поступкам,
подобным  образом -  и  в других случаях. А если так, то поступки сообразные
добродетели  (kaf' areten) будут доставлять удовольствие сами по себе. Более
того, они в то же время добры (agathai)  и прекрасны, причем и то и другое в
высшей степени, если только правильно судит о них добропорядочный человек, а
он судит так, как мы уже сказали.
     Счастье, таким  образом,  -  это  высшее  и  самое  прекрасное [благо],
доставляющее величайшее удовольствие,  причем  все  это нераздельно, вопреки
известной делос-ской надписи:

     Право прекрасней всего, а здоровье - лучшая участь.
     Что сердцу мило добыть - вот удовольствие нам.

     А  ведь   все  это  вместе  присуще  наилучшим   деятельно-стям,  а  мы
утверждаем,  что счастье и есть эти  деятельности  или  одна, самая  из  них
лучшая.
     Однако, по-видимому, для счастья нужны,  как мы сказали, внешние блага,
ибо  невозможно  или трудно совершать прекрасные поступки,  не имея  никаких
средств.  Ведь многие  поступки  совершаются с  помощью  друзей, богатства и
влияния  в государстве, словно  с помощью орудий,  а лишение иного, например
благородного   происхождения,   хорошего   потомства,   красоты,   исключает
блаженство. Ибо едва  ли счастлив безобразный с виду, дурного происхождения,
одинокий  и бездетный; и  должно  быть,  еще меньше [можно быть счастливым];
если дети и друзья отвратительны или если были хорошие,  да умерли. А потому
для  счастья,  как  мы  уже  сказали,  нужны,  видимо,  еще  и  такого  рода
благоприятные   обстоятельства   (eyemeriai).   Именно   поэтому   некоторые
отождествляют  со  счастьем  удачу  (eytykhia),  в  то  время  как другие  -
добродетель.

     10 (IX).  В  этой  связи  ставят  вопрос,  есть  ли  счастье  результат
обучения,  приучения или еще какого-то  упражнения, дается ли  оно как некая
божественная  доля  или  оно  случайно?   Конечно,  если  вообще  существует
какой-нибудь дар  богов  людям,  весьма  разумно  допустить,  что  и счастье
дарится богами, тем более  что это наилучшее из человеческих благ. Но данный
вопрос,  вероятно, скорее  принадлежит  другому  исследованию; тем  не менее
ясно,  что,  даже  если  счастье  не посылается  богами,  а является  плодом
добродетели и  своего  рода  усвоения  знаний или  упражнения, оно  все-таки
относится  к  самым  божественным вещам,  ибо наградою и  целью  добродетели
представляется наивысшее благо и нечто божественное и блаженное.
     В то  же время [счастье]  - это  нечто общее для многих, ведь благодаря
своего рода обучению  и усердию (epimeleia) оно может принадлежать всем, кто
не  увечен  для добродетели. А если быть счастливым так лучше, чем случайно,
то  разумно признать, что так и бывают [счастливыми], коль скоро сообразному
с природой свойственно иметь состояние наипрекраснейшее из возможных, так же
как   и   сообразному  с  искусством  и  со  всякой  причиной,  а   особенно
{сообразному}   с   наилучшей.  Предоставлять  же  случаю  самое  великое  и
прекрасное было бы слишком опрометчиво.
     Исследуемый вопрос проясняется также из нашего определения счастья, ибо
сказано,  что  счастье  -  это   определенного  качества  деятельность  души
сообразно добродетели. Что  же касается прочих [благ], то  одни  из них даны
как  необходимое  [условие  счастья],  а  другие  по своей  природе являются
подсобными и полезными орудиями.
     Это, видимо, согласуется со сказанным вначале:  мы полагали целью науки
о государстве  наивысшее благо, потому что именно  эта  наука  больше  всего
уделяет  внимания   (epimeleian  poieitai)  тому,   чтобы   создать  граждан
определенного  качества,  т.  е.  добродетельных  и  совершающих  прекрасные
поступки (praktikoi ton kalon).
     Мы, стало быть, разумно  не называем  счастливым  ни  быка, ни  коня  и
никакое другое животное, ведь ни  одно из них  не может оказаться причастным
такой  деятельности. По той же причине и ребенок не является счастливым, ибо
по возрасту он еще не способен к таким поступкам (оуро praktikos), а кого из
детей так  называют,  тех  считают блаженными,  уповая на будущее.  Ведь для
счастья, как мы уже сказали, нужна и полнота добродетели, и полнота жизни. А
между  тем   в  течение  жизни  случается   много  перемен   и  всевозможные
превратности судьбы, и может статься, что  самого процветающего человека под
старость постигнут великие несчастья, как повествуется в троянских сказаниях
о Приаме;  того же, кто познал подобные превратности судьбы и кончил [столь]
злосчастно, счастливым не считает никто.

     11 (X). Может быть, тогда вообще никого не следует считать  счастливым,
покуда  он жив,  а нужно,  по Солону, "взирать  на конец"? Если в самом деле
признать такое,  то не будет ли человек счастлив лишь тогда, когда умер? Или
это  все-таки нелепо во всех отношениях,  а особенно для нас, коль скоро  мы
определяем счастье как некую деятельность? Если же  мы не называем  умершего
счастливым  и  Солон  имел в  виду не  это, а  то, что  без  ошибки признать
человека блаженным можно, лишь когда он уже вне зол и несчастий, то и в этом
случае [рассуждение будет] несколько спорным.
     Ведь  принято считать,  что для умершего существует  некое зло и благо,
коль скоро это так для живого, когда он ничего  не чувствует; это, например,
честь и бесчестье, а также благополучие и несчастья детей и вообще потомков.
Но  и  это  ставит трудный  вопрос.  Действительно, можно  допустить, что  у
человека,   прожившего   в   блаженстве   до   старости   и   соответственно
скончавшегося,  происходят   многочисленные   перемены,   связанные   с  его
потомками, причем  одни  из  потомков  добродетельные и  добились  достойной
жизни,  а у других все наоборот. Ясно также, что потомки  могут быть в самых
разных степенях родстве с предками. Однако было бы, разумеется, нелепо, если
бы умерший переживал перемены вместе с потомками и становился то счастливым,
то снова злосчастным, но нелепо также  допустить, что  [удел]  потомков ни в
чем и ни на каком отрезке времени не оказывает влияния на предков.
     Надо, однако,  вернуться  к поставленному ранее вопросу: может быть,  с
его помощью будет уяснен (theoretheie) и вопрос, исследуемый теперь. В самом
деле, если нужно "взирать на конец" и тогда только причислять того или иного
человека к блаженным, причем не как  блаженного ныне, но потому,  что он был
блаженным  прежде, то как  избежать нелепости: о человеке, когда он счаспвц,
утверждать  это в  соответствии с  его состоянием  не  будет  истиной только
потому, что живых не хотят признать  счастливыми из-за (возможных] перемен и
потому,  что под счастьем  понимают нечто постоянное и  ни в коем  случае не
подверженное  переменам,  между тем  как  судьбы  одних  и  тех  же  [людей]
принимают  разный  оборот? Ясно ведь, что,  если следовать за превратностями
судьбы, тогда  одного и того же человека мы будем называть то счастливым, то
снова злосчастным, представляя  счастливого  своего рода хамелеоном и как бы
шаткой  постройкой. Может быть, следовать за превратностями судьбы отнюдь не
правильно?  Ведь хорошее или плохое  (to ey e kakos) зависит не от них (хотя
без  них, как  мы то  уже  сказали,  человеческая  жизнь  не обходится); для
счастья  же  главное - деятельности сообразно добродетели, а противоположные
деятельности - для противоположного счастью.
     В пользу нашего определения говорит и решение только что рассмотренного
вопроса. Действительно, ни в одном  из  человеческих  дел  не заложена такая
основательность,  как  в  деятельностях  сообразно  добродетелям,  ведь  эти
деятельности явно более постоянны, чем  [даже занятия] науками, причем самые
ценные  из них те, что более  постоянны, затем  что  именно  в них и  притом
непрерывно проходит  жизнь блаженных  людей.  В этом, пожалуй, причина того,
что  они не  уходят  в  забвение. Таким  образом,  счастливый будет обладать
искомым [свойством] и в течение всей жизни  останется счастливым, ибо всегда
или насколько вообще возможно как в поступках, так и в умозрении (theoresei)
он будет  сообразовываться  с  добродетелью,  а  превратности  судьбы  будет
переносить превосходно и пристойно во всех  отношениях, во всяком случае как
человек истинно добродетельный и "безупречно квадратный".
     Поскольку случайностей бывает много, и они различны по  значению, ясно,
что незначительные  счастливые случаи, точно так  же как  и  соответствующие
[несчастливые], не оказывают на  жизнь решающего влияния.  Но  если важные и
многочисленные  [обстоятельства]  оказываются  благоприятными,  они  сделают
жизнь  более блаженной  (ибо  и  сами  они  по  своей  природе  способствуют
украшению [жизни] и воспользоваться ими можно прекрасно и добропорядочно), а
случаи, напротив,  неблагоприятные  стесняют  и омрачают  блаженство (ибо  и
приносят страдание, и препятствуют многим деятельностям). Однако и при таких
[обстоятельствах]  нравственная красота (to kalon)  продолжает  сиять,  коль
скоро  человек легко переносит многочисленные  и великие несчастья - и не от
тупости, а по присущему ему благородству и величавости.
     Если  же действительно, как мы уже сказали,  деятельности  -  главное в
жизни, то  никто  из  блаженных не может  стать  злосчастным, потому  что он
никогда не совершит омерзительных И дурных [поступков]. Мы ведь уверены, что
истинно  добродетельный   и  здравомыслящий   человек  умело  переносит  все
превратности  судьбы  и  всегда совершает  самые прекрасные  из возможных  в
данном случае поступков, подобно тому как  доблестный (agathos) военачальник
использует имеющееся у него  войско  наилучшим для ведения войны способом, а
хороший (agathos) башмачни