я, ничего не противоположно, если только ему не
противопоставлять неизменность в качестве или же изменение в
противоположное качество, подобно тому как перемещению противопоставляют
пребывание па месте или перемещение в противоположном направлении,
превращение есть изменение в качестве. Поэтому движению касательно качества
будет противолежат, неизменность в качестве или изменение в противоположное
качество, например становление белым - становлению черным, ибо изменением в
качестве превращаются [здесь] в противоположное.







                             ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ


                                [Обладание]

Что касается обладания, то о нем говорится во многих значениях: или как об
обладании свойством и состоянием, либо каким-нибудь другим качеством (так,
о нас говорят, что мы обладаем каким-то знанием и достоинством), или как об
обладании количеством, например что имеют определенную величину (ведь
говорят, что нечто имеет величину в три локтя или в четыре локтя), или как
об обладании тем, что имеют на теле (например, платьем или хитоном), или
как об обладании тем, что имеют на части тела (например, кольцом на руке),
или как об обладании частью тела (например, рукой или ногой), или как о
содержимом сосуда (например, о медимне для пшеницы или о глиняном сосуде
для вина: ведь говорят, что глиняный сосуд содержит вино и медимн -
пшеницу; так что обо всем этом говорится, что оно что-то содержит в себе
как в сосуде), или об обладании говорится как о владении имуществом (ведь о
нас говорят, что мы владеем домом или полем). Про нас также можно сказать,
что мы имеем жену, и про женщину - что она имеет мужа. Только что указанное
значение обладания - наименее подходящее, ведь "иметь жену" означает не что
иное, как сожительствовать. Можно было бы, пожалуй, указать и некоторые
другие значения обладания; но, полагаю, обычные значения его перечислены.



 Аристотель
  МЕТАФИЗИКА



КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому - влечение к
чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или
нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо
видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не
только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся
что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других
чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах].

Способностью к чувственным восприятиям животные наделены от природы, а на
почве чувственного восприятия у одних не возникает память, а у других
возникает. И поэтому животные, обладающие памятью, более сообразительны и
более понятливы, нежели те, у которых нет способности помнить; причем
сообразительны, но не могут научиться все, кто не в состоянии слышать
звуки, как, например, пчела и кое-кто еще из такого рода животных;
научиться же способны те, кто помимо памяти обладает еще и слухом.

Другие животные пользуются в своей жизни представлениями и воспоминаниями,
а опыту причастны мало; человеческий же род пользуется в своей жизни также
искусством и рассуждениями. Появляется опыт у людей благодаря памяти; а
именно многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение
одного опыта. И опыт кажется почти одинаковым с наукой и искусством. А
наука и искусство возникают у людей через опыт. Ибо опыт создал искусство,
как говорит Пол, - и правильно говорит, - а неопытность - случай.
Появляется же искусство тогда, когда на основе приобретенных на опыте
мыслей образуется один общий взгляд на сходные предметы. Так, например,
считать, что Каллию при такой-то болезни помогло такое-то средство и оно же
помогло Сократу и также в отдельности многим, - это дело опыта; а
определить, что это средство при такой-то болезни помогает всем таким-то и
таким-то людям одного какого-то склада [например, вялым или желчным при
сильной лихорадке), - это дело искусства.

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от
искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели
те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого в
том, что опыт есть знание единичного, а искусство - знание общего, всякое
же действие и всякое изготовление относится к единичному: ведь врачующий
лечит не человека [вообще], разве лишь привходящим образом, а Каллия или
Сократа или кого-то другого из тех, кто носит какое-то имя, - для кого быть
человеком есть нечто привходящее. Поэтому если кто обладает отвлеченным
знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем
единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится
единичное. Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к
искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более
мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания,
и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие
опыт знают "что", но не знают "почему"; владеющие же искусством знают
"почему", т. е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле
почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее
их, так как они знают причины того, что создается.<А ремесленники подобны
некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но
делают это, сами того не зная [как, например, огонь, который жжет);
неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей
природы, а ремесленники - по привычке>. Таким образом, наставники более
мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают
отвлеченным знанием и знают причины. Вообще признак знатока - способность
научить, а потому мы считаем, что искусство в большей мере знание, нежели
опыт, ибо владеющие искусством способны научить, а имеющие опыт не способны.

Далее, они одно из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они
и дают важнейшие знания о единичном, но они ни относительно чего не
указывают "почему", например почему огонь горяч, а указывают лишь, что он
горяч.

Естественно поэтому, что тот, кто сверх обычных чувственных восприятий
первый изобрел какое-то искусство, вызвал у людей удивление не только из-за
какой-то пользы его изобретения, но и как человек мудрый и превосходящий
других. А после того как было открыто больше искусств, одни - для
удовлетворения необходимых потребностей, другие - для времяпрепровождения,
изобретателей последних мы всегда считаем более мудрыми, нежели
изобретателей первых, так как их знания были обращены не на получение
выгоды. Поэтому, когда все такие искусства были созданы, тогда были
приобретены знания не для удовольствия и не для удовлетворения необходимых
потребностей, и прежде всего в тех местностях, где люди имели досуг.
Поэтому математические искусства были созданы прежде всего в Египте, ибо
там было предоставлено жрецам время для досуга.

В "Этике" уже было сказано, в чем разница между искусством, наукой и всем
остальным, относящимся к тому же роду; а цель рассуждения - показать
теперь, что так называемая мудрость, по общему мнению, занимается первыми
причинами и началами. Поэтому, как уже было сказано ранее, человек, имеющий
опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет [лишь] чувственные
восприятия, а владеющий искусством - более мудрым, нежели имеющий опыт,
наставник - более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном -
выше искусств творения. Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об
определенных причинах и началах.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины
и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие
мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности.
Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все,
хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во- вторых, мы
считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для
человека [ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко
и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во
всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению
причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая
желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна
ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, - в
большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать
наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему -
тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из
указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей
мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все
подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать
именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий.
А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми
началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более
строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления [например,
арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та
наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для
каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более
всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто
предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее
совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее
достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе
познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в
наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, - та, которая
познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае;
эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей
природе вообще - наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к
одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и
причины: ведь и благо, и "то, ради чего" есть один из видов причин. А что
это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и
прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они
удивлялись тому, чти непосредственно вызывало недоумение, а затем,
мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о
более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а
также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает
себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле
философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом,
начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к
знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам
ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все
необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие,
тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его
ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того
человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и
эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

Поэтому и обладание ею можно бы по справедливости считать выше человеческих
возможностей, ибо во многих отношениях природа людей рабская, так, что, по
словам Симонида бог один иметь лишь мог бы этот дар", человеку же не
подобает искать несоразмерного ему знания. Так вот, если поэты говорят
правду и если зависть - в природе божества, то естественнее всего ей
проявляться в этом случае, и несчастны должны бы быть все, кто неумерен. Но
не может божество быть завистливым (впрочем, и по пословице "лгут много
песнопевцы"), и не следует какую-либо другую науку считать более ценимой,
чем эту. Ибо наиболее божественная наука также и наиболее ценима. А таковой
может быть только одна эта - в двояком смысле. А именно: божественна та из
наук, которой скорее всего мог бы обладать бог, и точно так же божественной
была бы всякая наука о божественном. И только к одной лишь искомой нами
науке подходит и то и другое. Бог, по общему мнению, принадлежит к причинам
и есть некое начало, и такая наука могла бы быть или только или больше
всего у бога. Таким образом, все другие науки более необходимы, нежели она,
но лучше - нет ни одной.

Вместе с тем овладение этой наукой должно некоторым образом привести к
тому, что противоположно на шим первоначальным исканиям. Как мы говорили,
все начинают с удивления, обстоит ли дело таким именно образом, как
удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или
солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали, ибо всем, кто еще не усмотрен
причину, кажется удивительным, если что-то нельзя измерить самой малой
мерой. А под конец нужно прийти к противоположному - и к лучшему, как
говорится в пословице, - как и в приведенных случаях, когда в них
разберутся: ведь ничему бы так не удивился человек, сведущий в геометрии,
как если бы диагональ оказалась соизмеримой.

Итак, сказано, какова природа искомой науки и какова цель, к которой должны
привести поиски ее и все вообще исследование.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Совершенно очевидно, что необходимо приобрести знание о первых причинах:
ведь мы говорим, что тогда знаем в каждом отдельном случае, когда полагаем,
что нам известна первая причина. А о причинах говорится в четырех
значениях: одной такой причиной мы считаем сущность, или суть бытия вещи
[ведь каждое "почему" сводится в конечном счете к определению вещи, а
первое "почему" и есть причина и начало); другой причиной мы считаем
материю, или субстрат [hypokeitmenon); третьей-то, откуда начало движения;
четвертой - причину, противолежащую последней, а именно "то, ради чего",
или благо [ибо благо есть цель всякого возникновения и движения). Итак,
хотя эти причины в достаточной мере рассмотрены у нас в сочинении о природе
все же привлечем также и тех, кто раньше нас обратился к исследованию
существующего и размышлял об истине. Ведь ясно, что и они говорят о
некоторых началах и причинах. Поэтому, если мы разберем эти начала и
причины, то это будет иметь некоторую пользу для настоящего исследования; в
самом деле, или мы найдем какой-нибудь другой род причин, или еще больше
будем убеждены в истинности тех, о которых говорим теперь.

Так вот, большинство первых философов считало началом всего одни лишь
материальные начала, а именно то, из чего состоят все вещи, из чего как
первого они возникают и во что как в последнее они, погибая, превращаются,
причем сущность хотя и остается, но изменяется в своих проявлениях, - это
они считают элементом и началом вещей. И потому они полагают, что ничто не
возникает и не исчезает, ибо такое естество [physis) всегда сохраняется;
подобно тому как и про Сократа мы не говорим, что он вообще становится,
когда становится прекрасным или образованным, или что он погибает, когда
утрачивает эти свойства, так как остается субстрат - сам Сократ, точно так
же, говорят они, не возникает и не исчезает все остальное, ибо должно быть
некоторое естество - или одно, или больше одного, откуда возникает все
остальное, в то время как само это естество сохраняется.

Относительно количества и вида такого начала не все учили одинаково. Фалес
- основатель такого рода философии-утверждал, что начало-вода (потому он и
заявлял, что земля находится на воде); к этому предположению он, быть
может, пришел, видя, что пища всех существ влажная и что само тепло
возникает из влаги и ею живет (а то, из чего все возникаете - это и есть
начало всего). Таким образом, он именно поэтому пришел к своему
предположению, равно как потому, что семена всего по природе влажны, а
начало природы влажного - вода.

Некоторые же полагают, что и древнейшие, жившие задолго до нынешнего
поколения и первые писавшие о богах, держались именно таких взглядов на
природу: Океан и Тефию они считали творцами возникновения, а боги, по их
мнению, клялись водой, названной самими поэтами Стиксом, ибо наиболее
почитаемое - древнейшее, а то, чем клянутся, - наиболее почитаемое. Но
действительно ли это мнение о природе исконное и древнее, это, может быть,
и недостоверно, во всяком случае о Фалесе говорят, что он именно так
высказался о первой причине [что касается Гиппона, то его, пожалуй, не
всякий согласится поставить рядом с этими философами ввиду скудости его
мыслей).

Анаксимен же и Диогена считают, что воздух первое [proteron) воды, и из
простых тел преимущественно его принимают за начало; а Гиппас из Метапонта
и Гераклит из Эфеса-огонь, Эмпедокл же - четыре элемента, прибавляя к
названным землю как четвертое. Эти элементы, по его мнению, всегда
сохраняются и не возникают, а в большом или малом количестве соединяются в
одно или разъединяются из одного.

А Анаксагор из Клазомен, будучи старше Эмпедокла, но написавший свои
сочинения позже его, утверждает, что начал бесконечно много: по его словам,
почти все гомеомерии , так же как вода или огонь, возникают и уничтожаются
именно таким путем - только через соединение и разъединение, а иначе не
возникают и не уничтожаются, а пребывают вечно.

Исходя из этого за единственную причину можно было бы признать так
называемую материальную причину. Но по мере продвижения их в этом
направлении сама суть дела указала им путь и заставила их искать дальше.
Действительно, пусть всякое возникновение и уничтожение непременно исходит
из чего-то одного или из большего числа начал, но почему это происходит и
что причина этого? Ведь как бы то ни было, не сам же субстрат вызывает
собственную перемену; я разумею, что, например, не дерево и не медь -
причина изменения самих себя, и не дерево делает ложе, и не медь -
изваяние, а нечто другое есть причина изменения. А искать эту
причину-значит искать некое иное начало, [а именно], как мы бы сказали, то,
откуда начало движения. Так вот, те, кто с самого начала взялся за подобное
исследование и заявил, что субстрат один, не испытывали никакого
недовольства собой, но во всяком случае некоторые из тех, кто признавал
один субстрат, как бы под давлением этого исследования объявляли единое
неподвижным, как и всю природу, не только в отношении возникновения и
уничтожения [это древнее учение, и все с ним соглашались), но и в отношении
всякого другого рода изменения; и этим их мнение отличается от других.
Таким образом, из тех, кто провозглашал мировое целoe единым, никому не
удалось усмотреть указанную причину, разве что Пармениду, да и ему
постольку, поскольку он полагает не только одну, но в некотором смысле две
причины. Те же, кто признает множество причин, скорее могут об этом
говорить, например те, кто признает началами теплое и холодное или огонь и
землю: они рассматривают огонь как обладающий двигательной природой, а
воду, землю и тому подобное - как противоположное ему.

После этих философов с их началами, так как эти начала были недостаточны,
чтобы вывести из них природу существующего, сама истина, как мы сказали,
побудила искать дальнейшее начало. Что одни вещи бывают, а другие
становятся хорошими и прекрасными, причиной этого не может, естественно,
быть ни огонь, ни земля, ни что-либо другое в этом роде, да так они и не
думали; но столь же неверно было бы предоставлять такое дело случаю и
простому стечению обстоятельств. Поэтому тот, кто сказал, что ум находится,
так же как в живых существах, и в природе и что он причина миропорядка и
всего мироустройства, казался рассудительным по сравнению с необдуманными
рассуждениями его предшественников. Мы знаем, что Анаксагор высказал такие
мысли, но имеется основание считать, что до него об этом сказал Гермотим из
Клазомен. Те, кто п