ат своего дома, пока не наступил
привычный час отдыха, и дворец заперли на ночь.
   Читатель, вероятно, уже составил себе некоторое представление о характере
человека, который играл главную роль в описанных  сценах.  Синьор  Градениго
родился с теми же зачатками доброты и чуткости, как и все  другие  люди,  но
случай  и  воспитание,  полученное  в  этой  пропитанной  ложью  республике,
превратили его в человека изворотливого  и  хитрого.  Венеция  казалась  ему
свободным государством, поскольку он сам широко  пользовался  преимуществами
ее  общественного  строя  и,  хотя  он  был  дальновиден  и   практичен   в
повседневной  жизни,  во  всем,  что  касалось  политической  жизни  страны,
проявлял   редкостную   тупость   и   беспринципность.    Он    красноречиво
разглагольствовал о честности и добродетели, о религии  и  правах  личности,
но, когда приходило время действовать, все эти понятия сводились  у  него  к
личным интересам гак же неизменно, как неизменна  сила  земного  притяжения.
Как венецианец, он был  одинаково  против  господства  одного  человека  или
господства большинства в отношении первого он был яростным  республиканцем,
а  в  отношении  последнего   был   приверженцем   того   софизма,   который
провозглашает, что господство большинства - принцип многих  тиранов.  Короче
говоря, он был аристократом  и  ни  один  человек  не  убеждал  себя  более
старательно и успешно в незыблемости всех догм,  которые  были  благоприятны
его касте, чем это делал синьор Градениго. Он был могущественным  поборником
законных прав, ибо это  было  выгодно  ему  самому  он  живо  интересовался
новшествами в обычаях и превратностями в историях  старинных  семейств,  так
как предпочитал действовать согласно не принципам, а своим склонностям. И он
всегда умел защищать свои взгляды, приводя аналогии из библии. Он утверждал,
что раз сам бог учредил такой порядок  в  мироздании,  что  ангелы  на  небе
превратились  в  людей  на  земле,  то  можно  без  опаски  следовать   этой
беспредельной мудрости, и такая философия, видимо, удовлетворяла его. Основы
его теории были непоколебимы, хотя применение ее было огромной ошибкой,  ибо
невозможно представить себе, что какое-либо подобие природы  может  пытаться
вытеснить самое природу.

Глава 7

   Луна зашла. Не видно ничего.
   Лишь слабая лампада
   Мадонну освещает.
   Роджерс, "Италия"

   К тому времени, когда окончились тайные аудиенции  во  дворце  Градениго,
веселье на площади Святого Марка начало заметно спадать. В  кафе  оставались
лишь группы людей, для  которых  мимолетные  шутки  и  беззаботный  смех  на
площади не составляли веселья у них было достаточно денег, чтобы веселиться
иначе. А те, кому пришлось вернуться к заботам  о  завтрашнем  дне,  толпами
направились к своим бедным жилищам и жестким подушкам. Однако один  из  этих
бедняков не ушел он стоял там, где сходились две площади,  так  неподвижно,
словно его босые ноги приросли к камню. Это был Антонио.
   Луна освещала мускулистую фигуру и загорелое лицо  рыбака.  Темные  глаза
его тревожно и сурово глядели на  озаренный  луной  небосвод,  словно  рыбак
стремился проникнуть взглядом в другой мир в поисках  спокойствия,  которого
не знал на земле. На его обветренном лице застыло  страдание,  но  это  было
страдание человека, чьи чувства  уже  притупились,  ибо  он  привык  к  доле
низшего и слабого. Тому, кто считает жизнь и людей лучше, чем  они  есть  на
самом деле,  он  показался  бы  трогательным  примером  благородной  натуры,
страдающей гордо и привыкшей страдать и в то же время тому,  кто  принимает
преходящие общественные порядки как законы, данные свыше, он бы представился
натурой упрямой, недовольной и непокорной, справедливо подавленной  властной
рукой.
   Из груди старика вырвался глубокий  вздох.  Он  пригладил  поредевшие  от
времени волосы, поднял с мостовой свою шапку и собрался уходить.
   - Поздненько ты сегодня не ложишься спать, Антонио, - сказал вдруг кто-то
совсем рядом. - Должно быть, ты по хорошей цене продал свою рыбу или ее было
очень много? Иначе человек твоего ремесла не может позволить себе в этот час
прохлаждаться на площади! Ты слышал?
   Часы пробили пятый час ночи.
   Рыбак повернул голову и безучастно  взглянул  на  человека  в  маске,  не
выражая ни любопытства, ни волнения.
   - Ну, раз ты меня знаешь, - ответил он, - значит, ты знаешь  и  то,  что,
покинув площадь, я приду в опустевший дом. Если ты меня  хорошо  знаешь,  ты
должен так же хорошо знать и мои несчастья.
   - Кто же обидел тебя, достойный рыбак, что ты  осмеливаешься  так  храбро
говорить о своих несчастьях под самыми окнами дожа?
   - Республика.
   - Святому Марку так отвечать безрассудно. Если бы ты сказал это погромче,
мог бы зарычать вон тот лев. Но в чем же ты обвиняешь республику?
   - Проводи меня к тем, кто послал тебя,  и  я  все  скажу  прямо  им,  без
посредников. Я готов рассказать о своих горестях самому  дожу,  сидящему  на
троне, потому что мне, старику, уже не страшен его гнев.
   - - Ты думаешь, меня послали к тебе как доносчика?
   - Тебе лучше знать свое поручение.
   Человек снял маску и повернул голову так, что луна осветила его лицо.
   - Якопо! - воскликнул рыбак, вглядываясь в выразительное  лицо  браво.  -
Человек твоего ремесла не может иметь поручения ко мне.
   Даже при лунном свете было заметно, как  краска  залила  лицо  браво  но
больше он ничем не выдал своих чувств.
   - Ты ошибаешься. У меня есть к тебе дело.
   - Разве сенат считает, что рыбак  из  лагун  достаточно  важная  персона,
чтобы удостоиться удара кинжалом?  Тогда  выполняй  свою  работу!  -  сказал
Антонио, взглянув на свою обнаженную загорелую грудь, -  Ничто  не  помешает
тебе! . - Ты несправедлив ко мне, Антонио. У сената нет такого намерения. Но
я слышал, что у тебя есть причины для  недовольства  и  что  ты  не  боишься
открыто говорить и на островах и на Лидо о  таких  делах,  которые  патриции
предпочитают скрывать от бедняков. Я пришел как друг, и вовсе не  для  того,
чтобы  вредить  тебе,  а  чтобы  предостеречь  тебя  от  последствий   таких
неразумных поступков.
   - Тебя послали сказать мне об этом?
   - Старик, годы должны были бы научить тебя придерживать язык. Какая  тебе
польза от напрасных жалоб на республику и что, кроме зла, могут  эти  жалобы
принести тебе самому и ребенку, которого ты так любишь?
   - Я не знаю.., но, когда болит сердце, язык не может молчать. Они  отняли
у меня моего мальчика, и у меня не осталось ничего дорогого в жизни.  И  мне
не страшны их угрозы, потому что жить мне все равно осталось недолго.
   - Ты должен усмирить  свое  горе  разумом!  Синьор  Градениго  давно  уже
дружески относится к тебе  -  я  слышал,  твоя  мать  была  его  кормилицей.
Попытайся же упросить его, вместо того чтобы злить республику жалобами.
   Антонио задумчиво смотрел на своего собеседника, но, когда тот умолк,  он
печально покачал головой, словно выражая этим, что от сенатора помощи  ждать
нечего.
   - Я сказал ему  все,  что  только  может  сказать  человек,  рожденный  и
вскормленный на лагунах. Он сенатор, Якопо, и не понимает  страданий,  каких
не испытывает сам.
   - Ты не прав,  старик,  и  не  должен  обвинять  в  черствости  человека,
рожденного в богатстве, только за то, что он не испытал бедности, от которой
ты и сам бы отказался, будь это в твоих силах. У тебя есть гондола и сети с
твоим здоровьем и умением ты счастливее, чем он,  У  которого  ничего  этого
нет... Разве ты забросил бы свое искусство и разделил свой скудный  доход  с
нищим у храма Святого Марка, чтобы оба вы стали одинаково богаты?
   - Возможно, ты и прав, говоря о нашем труде и доходах,  но  что  касается
наших детей - здесь мы равны. Я не вижу причин, почему  сын  патриция  может
разгуливать на свободе, в то время как мой мальчик  должен  идти  на  верную
гибель. Или сенаторам мало их власти и богатства и им нужно еще лишить  меня
внука?
   - Но ты ведь знаешь, Антонио, что государству нужны защитники, и, если бы
офицеры стали искать храбрых моряков во дворцах, подумай сам, смогли бы  они
найти там для флота тех, кто принес бы славу Крылатому Льву в  трудный  час?
Твоя старческая рука еще сильна и ноги устойчивы в любую качку на море  вот
они и ищут таких, как ты, привыкших с детства к морю.
   - Ты мог бы добавить, что моя старческая грудь покрыта рубцами. Тебя  еще
не было на свете, Якопо, когда я пошел сражаться с нехристями, и  кровь  моя
лилась, как вода, во славу отечества. Но они забыли об этом, а в  храмах  на
мраморе высечены имена знатных господ, которые  вернулись  с  той  же  самой
войны без единой царапины.
   - Все это я  слышал  от  отца,  -  печально  ответил  браво  изменившимся
голосом. - Он тоже пролил кровь, защищая республику, и это тоже забыто.
   Рыбак огляделся вокруг и, заметив, что  несколько  человек  неподалеку  о
чем-то разговаривают между собой, сделал знак своему  собеседнику  следовать
за ним и направился в сторону причалов.
   - Твой отец, - сказал он, когда они медленно  пошли  рядом,  -  был  моим
товарищем и другом. Я стар, Якопо, и  беден,  дни  мои  прошли  в  труде  на
лагунах, а ночами я набирался сил для завтрашних трудов. Но мне горько  было
услышать, что сын того, кого я очень любил и с кем так часто делил радость и
горе в ясный день и в ненастье, выбрал себе такое  занятие  в  жизни,  если,
конечно, молва не лжет. Золото, которое платят за кровь, никогда не приносит
счастья ни тому, кто платит, ни тому, кто его получает.
   Браво не проронил ни слова, но рыбак, который в другое время и  в  другом
расположении духа отшатнулся  бы  от  него,  как  от  прокаженного,  грустно
взглянул на своего спутника и увидел, что мускулы его  лица  вздрагивают,  а
щеки покрыла бледность, которая при  лунном  свете  делала  его  похожим  на
привидение.
   - Ты позволил нужде ввергнуть  себя  в  смертный  грех,  Якопо,  но  ведь
никогда не поздно воззвать к святым за помощью и не касаться больше кинжала.
Не очень-то лестно человеку слыть твоим другом в  Венеции,  но  друг  твоего
отца не отвернется от того, кто раскаивается. Оставь свой кинжал  и  иди  со
мной в лагуны. Ты найдешь там труд менее обременительный, чем  преступление,
и хотя ты никогда не смог бы заменить мне мальчика, которого у меня  отняли,
- он ведь был невинен как ягненок, - все же ты  останешься  для  меня  сыном
моего старого друга и человеком  с  истерзанной  душой.  Пойдем  со  мной  в
лагуны: такого бедняка, как я, уже невозможно презирать более, даже  если  я
стану твоим другом.
   - Что же говорят про меня люди, если даже ты такого  мнения  обо  мне?  -
спросил Якопо глухим, срывающимся голосом.
   - Ах, если бы все, что они говорят, оказалось не правдой! Но почти каждое
убийство в Венеции связывают с твоим именем.
   - Почему же власти допускают, чтобы такой человек мог открыто плавать  по
каналам или свободно разгуливать по площади Святого Марка?
   - Мы никогда не знаем, как поступит сенат. Одни говорят, что  твое  время
еще не пришло, а другие считают, что ты слишком силен, чтобы судить тебя.
   - Ты, видно, одинакового мнения и о правосудии и об инквизиции. Но,  если
я пойду с тобой сегодня, ты обещаешь мне быть более осторожным в  разговорах
с рыбаками на Лидо и на островах?
   - Когда на сердце лежит тяжесть, язык старается хоть как-то облегчить ее.
Я бы сделал все, чтобы заставить сына  моего  друга  свернуть  со  страшного
пути, но забыть о своем горе не могу. Ты привык  иметь  дело  с  патрициями,
Якопо, скажи мне, может ли человек в одежде рыбака и с потемневшим от солнца
лицом прийти к дожу и поговорить с ним?
   - С виду справедливости в Венеции хоть отбавляй, все дело в ее  сущности.
Я уверен, что тебя выслушают.
   - Тогда я останусь здесь, на камнях этой площади, и буду ждать того часа,
когда дож поедет завтра на торжество, и  попытаюсь  склонить  его  сердце  к
милости. Он стар, как и я, и он пролил кровь за республику, так же как и  я,
а что самое главное - он тоже отец.
   - Но ведь и синьор Градениго тоже отец.
   - Ты сомневаешься в его сочувствии?
   - Что ж, попытка - не пытка. Дож  Венеции  выслушает  просьбу  от  самого
низшего из ее граждан. Я думаю, - добавил Якопо едва слышно, -  он  выслушал
бы даже меня.
   - Хоть я и не смогу выразить свою мольбу так,  как  положено  говорить  с
великим принцем, но зато он услышит  правду  от  несчастного  человека.  Они
называют  его"  избранником  государства,  а  такой  человек  должен  охотно
прислушиваться  к  справедливым  просьбам.  Да,  Якопо,  пусть  это  жесткая
постель, - продолжал рыбак, устраиваясь у подножия колонны святого  Теодора,
- по ведь я спал и на худшей и более холодной, а причин  для  этого  у  меня
было меньше... Доброй ночи!
   Старик скрестил руки на своей обнаженной груди, овеваемой морским ветром,
а браво еще с минуту постоял рядом с ним, но, когда он  понял,  что  Антонио
хочет остаться один, он ушел, предоставив рыбака самому себе.
   Ночь была уже на  исходе,  и  на  площадях  осталось  мало  гуляк.  Якопо
взглянул на часы и, внимательно оглядев площадь, направился к причалу.
   Глубокая тишина царила над всем заливом у причалов, как  обычно,  стояли
гондолы. Вода  слегка  потемнела  от  налетавшего  ветерка,  который  скорее
гладил, чем шевелил ее поверхность ни одного всплеска весла не слышно  было
среди леса мачт между Пьяцеттой и Джудеккой. Браво мгновение  колебался,  но
вот, окинув взглядом площадь, он снова надел маску, отвязал одну из лодок  и
вскоре уже скользил прочь от причала, к середине гавани.
   - Кто идет? - спросил человек с борта фелукки, которая  стояла  на  якоре
несколько поодаль от других судов.
   - Тот, кого ждут, - последовал ответ.
   - Родриго?
   - Он самый.
   - Ты опоздал, - сказал моряк из Калабрии, когда Якопо  ступил  на  нижнюю
палубу "Прекрасной соррентинки". - Мои люди давно уже спят,  а  мне  за  это
время три раза  успело  присниться  кораблекрушение  и  дважды  -  ужасающий
сирокко.
   - Значит, у тебя было больше времени, чтобы  надувать  таможенников.  Как
фелукка - готова к работе?
   -  Что  касается  таможенников,  то  в  этом  жадном  городе   много   не
заработаешь. Вся прибыль достается сенаторам и их друзьям,  а  мы  на  своих
судах слишком много работаем и слишком мало за это получаем. С тех  пор  как
начался маскарад, я послал всего дюжину бочонков лакрима-кристи на каналы  и
больше ничего не продал. Так что тебе хватит, если хочешь выпить.
   - Я дал обет трезвости. Итак, твое судно готово выполнить поручение?
   - А готов ли сенат заплатить мне за это? Ведь это уже четвертое  плавание
по его делам, и все сделано как следует - пусть заглянут  в  свои  секретные
бумаги и убедятся в этом.
   - Они довольны, и тебе хорошо заплатили.
   - Не так уж хорошо. Я гораздо больше заработал на одной партии фруктов  с
островов, чем за все ночные поездки по делам сената. Вот если бы те, кому  я
служу, дали моей фелукке разрешение на въезд в каналы, тогда бы  можно  было
действительно кое-что заработать.
   - Нет ни одного преступления, которое святой Марк карает так сурово,  как
контрабанду. Будь осторожен со своим вином,  а  не  то  можешь  лишиться  не
только судна и поручений сената, но и свободы!
   - Вот это-то меня и возмущает, синьор Родриго! Мы  для  республики  когда
мошенники, а когда и нет. Иной раз сенат доброжелателен к нам,  как  отец  к
своим детям, а в другой - нам приходится делать свои дела только ночью.  Мне
очень не нравится такое неровное отношение, как  только  у  меня  появляется
хоть малейшая надежда на заработок, она тотчас рассыпается в прах от  такого
хмурого взгляда, какой только святой Януарий мог бы бросить на грешника.
   - Запомни, ты находишься не в Средиземном море, а  на  одном  из  каналов
Венеции. Такой разговор мог бы навлечь на тебя беду,  если  бы  его  услышал
кто-нибудь другой, менее дружественно к тебе настроенный.
   - Спасибо за заботу,  хотя  вид  вон  того  старого  дворца  -  такое  же
внушительное предупреждение для болтуна, как для пирата виселица  на  берегу
моря.  Я  встретил  старого  приятеля  на  Пьяцетте,  когда  там  уже  стали
собираться маски, и мы перекинулись несколькими словами  на  этот  счет.  Он
уверен, что чуть ли не каждый второй человек в Венеции  получает  деньги  за
доносы на Других. Очень жаль, Родриго, что  сенат  при  всей  его  кажущейся
любви к правосудию позволяет разгуливать на свободе разным мошенникам,  один
вид которых заставил бы и камни покраснеть от стыда и гнева!
   - Я и не знал, что такие люди  открыто  разгуливают  по  Венеции.  Тайное
преступление может некоторое время оставаться нераскрытым,  потому  что  его
трудно доказать, но...
   - Черт возьми! Мне говорили, что у Совета с грешниками разговор  короткий
- все признаются в своих злодеяниях. А вот взять этого негодяя Якопо...  Что
с тобой, дружище? Якорь,  на  который  ты  опираешься,  не  из  раскаленного
железа.
   - Но он и не из пуха: от одного прикосновения к нему могут  заболеть  все
кости, не в обиду будь сказано.
   - Да, конечно, он сделан из железа, которое ковал сам Вулкан. Этот  Якопо
не достоин гулять на свободе  в  честном  городе,  а  между  тем  его  можно
встретить на площади и  расхаживает  он  там  так  же  спокойно,  как  любой
патриций на Бролио!
   - Я его не знаю.
   - Если ты не знаком с храбрейшей рукой  и  надежнейшим  клинком  Венеции,
добрый Родриго, это делает тебе честь. Мы же, в порту, хорошо  его  знаем  и
при виде этого человека сразу вспоминаем обо всех своих грехах. Удивительно,
что инквизиторы до сих пор не прокляли его на одной из публичных церемоний в
назидание более мелким преступникам!
   -  Разве  его  преступления  так  хорошо  известны,  что  с   ним   можно
расправиться без всяких доказательств?
   - Задай-ка этот вопрос на улицах! Если в Венеции умирает христианин  -  а
их умирает немало, не говоря уж о тех, кого губит борьба за власть, - то все
уверены, что умер он от руки Якопо. Синьор Родриго, ваши каналы  -  отличные
могилы для внезапно умерших.
   - Мне думается, здесь есть противоречие. То ты говоришь о руке Якопо,  то
о каналах, воды которых покрывают умерших. Право же, люди ошибаются в Якопо.
Может быть, его несправедливо оклеветали?
   - Я  понимаю,  что  можно  оклеветать  священника,  потому  что  он,  как
христианин, должен охранять свое  доброе  имя  ради  чести  церкви,  но  что
касается браво, то его оклеветать не удалось бы и бывалому адвокату. Не  все
ли равно, больше или меньше обагрена рука, если на ней кровь человека!
   - Ты прав, - с тяжелым вздохом ответил мнимый Родриго. -  Осужденному  на
смерть безразлично, за одно или за несколько преступлений его казнят.
   - А знаешь ли ты, друг Родриго, что я рассуждаю так же и это придает  мне
смелости, когда бывает нужно вывезти отсюда товар,  чтобы  потом  тайно  его
продать? "Ты фактически в сделке с сенатом, достойный Стефано,  -  говорю  я
самому себе, - и потому у  тебя  нет  причин  быть  особенно  разборчивым  в
качестве товара". У этого Якопо такие глаза и такой грозный вид, что если бы
он уселся на престол святого Петра, то люди и там узнали бы  его.  Но  сними
маску, синьор Родриго, пусть морской ветер освежит твои щеки. Нечего  играть
в прятки со старым, испытанным другом.
   - Мой долг по отношению к тем,  кто  послал  меня,  запрещает  мне  такую
вольность, иначе я с радостью открыл бы тебе мое лицо, Стефано.
   - Ты очень осторожен, хитрый синьор, но я поспорил бы с тобой  на  десять
цехинов из тех, что ты должен мне заплатить, что  завтра  безошибочно  узнаю
тебя среди тысячи людей в толпе на площади Святого  Марка.  Так  что  можешь
снять свою маску - говорю тебе,  ты  знаком  мне  так  же  хорошо,  как  эти
латинские реи моей фелукки.
   - Тем более мне незачем снимать  маску.  Несомненно,  люди,  которые  так
часто встречаются