глава VI).
   Яркая характеристика олигархического строя, в котором власть  принадлежит
узкой клике избранных, дана  Купером  в  XI  и  XVII  главах  романа.  Купер
обрушивает всю силу справедливого гнева против  лжи  и  лицемерия  правящего
класса, который не стесняется в средствах для сохранения и укрепления  своей
власти. Такое государство строится на всеобщем предательстве, на полицейском
терроре, и хотя становится очевидным, что власть несправедлива,  все  делают
вид, будто в Венеции царит всеобщее благополучие.
   Купер далек от  иллюзии  просветителей  XVIII  века,  будто  бы  общество
делится на порочных правителей и  добродетельный  народ.  Эксплуатируемый  и
угнетаемый человек становится  жертвой  господствующих  условий  также  и  в
моральном   отношении.   Социальная   несправедливость   и   неравенство   в
распределении жизненных  благ  губительно  влияют  на  нравственность  всего
народа. Как показывает Купер, тираническая власть развращает  все  общество,
возбуждая в каждом желание стать деспотом,  хотя  бы  в  небольшой  степени.
"Одна из целей угнетения - создать своего рода лестницу тирании, от тех, кто
правит государством, до тех, кто властвует хотя бы над  одной  личностью,  -
пишет Купер. - Тому, кто привык наблюдать  людей,  не  надо  объяснять,  что
никто не бывает столь высокомерен с подчиненными, как те, что испытывают  то
же на себе ибо слабой человеческой природе присуща тайная страсть  вымещать
на беззащитных свои обиды, нанесенные сильными мира сего" (глава XXIII).
   Если мы теперь вернемся к роману, то в  свете  сказанного  многое  станет
ясней  в  отношении  автора  к  различным  персонажам.  В  Венеции,  которую
изображает Купер, власть принадлежит денежной аристократии, капиталистам,  и
писатель относится с нескрываемым  осуждением  к  правителям  типа  сенатора
Градениго, которые превращают государственную власть в источник  и  средство
своего личного благополучия. Но есть в романе другой аристократ, к  которому
Купер относится иначе, - Камилло Монфорте. Он для Купера представитель  иной
общественной среды. Это  потомственный  аристократ,  представитель  крупного
землевладения,  а  Купер,  как   мы   знаем,   отличает   таких   людей   от
выскочек-наживал.
   Изображение   народа   в   романе   также   отражает   взгляды    Купера,
охарактеризованные выше. Взятые  порознь  простолюдины,  как  правило,  чаще
бывают хорошими, чем плохими. Но, когда они оказываются все вместе, действия
их по большей части бывают неразумными, благородные порывы  толпы  долго  не
удерживаются,  короче  -  народная  масса,  как  представляется  Куперу,  не
обладает  достоинствами,  необходимыми  для  того  чтобы  руководить  жизнью
общества.
   Мы уже знаем, что, создавая  роман  "Браво",  Купер  думал  не  только  о
прошлом, но и о современности, не только о Европе,  но  и  об  Америке.  Его
книга является осуждением олигархии капиталистов. Купер пророчески предвидел
возможность утверждения в его стране  власти  банкиров  и  коммерсантов.  Он
стремился предупредить народ о том, чем это ему грозит, - созданием  особого
рода тирании, тирании, играющей  в  показную  законность,  делающей  ложь  и
лицемерие первыми правилами политики, а полицейский произвол  -  ее  главной
основой.
   Политический идеал Купера был  своего  рода  патриархальной  утопией.  Он
мечтал о том, чтобы власть в государстве  осуществляли  наиболее  культурные
люди, сознающие свою обязанность перед народом, а народ, со  своей  стороны,
сознавал бы свои обязанности  перед  государством.  Власть  должна  отвечать
перед общественным мнением, и если во всех звеньях  общества  сверху  донизу
утвердится истинная мораль, то это "не позволит государству  превратиться  в
изъеденный  продажностью  механизм"  (глава  XXVII).  При   этом   особенная
ответственность  ложится  на  власть  имущих:  "ответственность,  являющаяся
сущностью  свободного  правления,  более  чего-либо  иного  заставляет   так
называемых слуг народа следовать призывам своей совести" (глава XXVII).
   Благие пожелания, однако, не решают судьбы народов, которые  определяются
сложным сочетанием общественных и экономических причин.  Надежды  Купера  на
возможность усовершенствования американской буржуазной демократии ни в малой
степени  не  осуществились.  Старый,  несколько  наивный  роман   неожиданно
оказался в XX веке животрепещуще современным. Конечно, Венеция XVII века  по
своему облику ничем не похожа на  американские  города-спруты  XX  века,  но
природа олигархической власти, в сущности, ничем не отличается,  сколько  бы
ни прошло веков и в какой бы стране она ни проявилась.
   "Браво" - произведение, полное протеста против деспотизма  несправедливой
власти. Среди других книг Купера эта более всего приближается к  изображению
трагического. Подлинной трагедией  является  судьба  венецианского  браво  -
честного человека, запятнанного бесчестием и запутавшегося в хитросплетениях
политики и личных интересов. Купер-художник и  Купер-мыслитель  предстает  в
этом произведении во весь рост. Эта книга достойна стоять  в  одном  ряду  с
лучшими творениями писателя.

   E ae i iazza!



Глава 1

   Венеция. Мост Вздохов. Я стоял:
   Дворец налево и, тюрьма направо
   Из вод как будто некий маг воззвал
   Громады зданий, вставших величаво.
   С улыбкой умирающая Слава,
   Паря на крыльях десяти веков,
   Глядела вспять, где властная держава
   С крылатым львом над мрамором столпов
   Престол воздвигла свой на сотне островов
   Байрон "Паломничество Чайльд-Гарольда", песнь IV.

   Солнце скрылось за вершинами  Тирольских  Альп,  и  над  низким  песчаным
берегом Лидо уже взошла луна. В этот час людские толпы устремились по  узким
улочкам Венеции к площади Святого Марка - так  вода,  вырвавшись  из  тесных
каналов, вливается в  просторный  волнующийся  залив.  Нарядные  кавалеры  и
степенные горожане солдаты Далмации и  матросы  с  галер  знатные  дамы  и
простолюдинки ювелиры Риальто и купцы с Ближнего Востока  евреи,  турки  и
христиане  путешественники  и  искатели  приключений  господа   и   слуги
судейские и гондольеры - всех безудержно влекло  к  этому  центру  всеобщего
веселья. Сосредоточенная деловитость на лицах одних и беззаботность  других
размеренная поступь и завистливый взгляд шутки и смех пение уличной певицы
и звуки флейты кривляние шута и  трагически  хмурый  взгляд  импровизатора
нагромождение всяческих нелепостей и вымученная,  грустная  улыбка  арфиста
выкрики продавцов воды,  капюшоны  монахов,  султаны  воинов  гул  голосов,
движение,  суматоха  -  все  это  в  сочетании  с  древней   и   причудливой
архитектурой  площади  создавало   незабываемую   картину,   пожалуй   самую
замечательную во всем христианском мире.
   Расположенная на рубеже Западной и Восточной Европы и постоянно связанная
с ними, Венеция отличалась большим  смешением  характеров  и  костюмов,  чем
какой-либо другой из многочисленных портов этого побережья. Особенность  эту
можно наблюдать и по сей день, несмотря на то что Венеция сейчас уже не  та,
что прежде, хотя в  те  времена,  о  которых  мы  рассказываем,  столица  на
островах,  не  будучи  уже  великой  повелительницей  Средиземного  и   даже
Адриатического морей, все же была еще богата и могущественна. Ее влияние еще
сказывалось на политике всех стран цивилизованного мира, ее торговля, хотя и
слабеющая, все же была еще в силах поддерживать  благосостояние  тех  семей,
родоначальники которых разбогатели в дни процветания Венеции.  Но  людей  на
островах охватывало все большее безучастие, безразличие к своему будущему, а
это служит первым признаком упадка, морального или физического.
   В названный нами час огромный прямоугольник площади быстро наполнялся,  и
уже шумели подгулявшие компании во всех кафе  и  казино,  расположенных  под
портиками, которые с трех сторон окружали площадь. Под сверкающими аркадами,
озаренными неровным, зыбким светом факелов, уже царило беспечное веселье  и
только громада Дворца Дожей, древнейшая христианская  церковь,  триумфальные
мачты Большой  площади,  гранитные  колоннады  Пьяцетты,  головокружительная
высота Кампаниллы  и  величавый  ряд  сооружений,  называемых  Прокурациями,
казалось, дремали в мягком свете луны, бесстрастные и холодные.
   Фасадом к площади, замыкая ее, возвышался неповторимый, освященный веками
собор Святого Марка. Храм-трофей,  он  вознесся  над  архитектурой  площади,
точно  памятник  долголетию  и  мощи  республики,  прославляя   доблесть   и
благочестие своих основателей. Мавританская архитектура, ряды  красивых,  но
ничего не несущих,  декоративных  колонн,  которые  только  отягощали  фасад
собора, низкие, азиатские купола, уже сотни лет венчавшие его стены, грубая,
кричащая мозаика, а над всем этим безумным великолепием -  кони,  вывезенные
из Коринфа, как бы стремящиеся оторваться  от  серой  громады  и  прославить
здесь, в Венеции, прекрасное  греческое  искусство,  -  все  это  в  неясном
освещении  луны  и   факелов   казалось   таинственным   и   грустным,   как
олицетворенное напоминание о прошлом,  о  редчайших  реликвиях  древности  и
былых завоеваниях республики.
   Все на площади было под стать ее владыке - храму. Основание колокольни  -
Кампаниллы - скрывалось в тени, но вершина ее, на  сотни  футов  вознесенная
над площадью, была залита с восточного фасада задумчивым светом луны. Мачты,
несущие знамена заморских владений -  Кандии,  Константинополя  и  Морей,  -
рассекали пространство на темные и сверкающие  полосы,  а  в  глубине  Малой
площади - Пьяцетты - у самого моря ясно вырисовывались в  ночном  прозрачном
небе силуэты крылатого льва и святого  Марка  -  покровителя  этого  города,
установленных на колоннах из африканского гранита.
   У подножия  одной  из  этих  массивных  каменных  громад  стоял  человек,
который,  казалось,  со  скучающим  равнодушием  взирал  на   оживленную   и
потрясающую своей красотой площадь,  заполненную  людьми.  Разноликая  толпа
бурлила  на  набережной  Пьяцетты,  направляясь  к  главной  площади   одни
скрывались под масками, другие ничуть не заботились  о  том,  что  их  могут
узнать. А этот человек стоял без  движения,  словно  не  в  силах  был  даже
повернуть головы или хотя бы переступить с ноги на ногу. Его  поза  выражала
терпеливое и  покорное  ожидание,  привычку  исполнять  прихоти  других.  Со
скрещенными на груди руками, прислонясь плечом к колонне, он с  безучастным,
но добродушным видом поглядывал на толпы людей и,  казалось,  ждал  чьего-то
властного знака, чтобы покинуть свой пост.  Шелковый  камзол,  тонкая  ткань
которого переливалась цветами самых веселых тонов, мягкий  алый  воротничок,
яркая бархатная шапочка с вышитым на  ней  родовым  гербом  обличали  в  нем
гондольера знатной особы.
   Наконец ему наскучило смотреть  на  гримасы  и  кривляния  акробатов,  на
пирамиду из человеческих тел, которая на время приковала его внимание, и  он
отвернулся, заглядевшись на освещенный луной водный простор. Вдруг лицо  его
осветилось радостью, и минуту спустя он тряс в крепком пожатии руки смуглого
моряка в просторной одежде и фригийском колпаке, какие носили тогда люди его
звания.
   Гондольер заговорил первым. Слова, которые лились потоком, он  произносил
с мягким акцентом, характерным для островитян:
   - Ты ли это, Стефано!  Мне  ведь  сказали,  что  ты  попал  в  лапы  этих
дьяволов, варваров, и сажаешь теперь цветы для одного из  этих  нехристей  и
слезами своими поливаешь их.
   - "Прекрасная соррентинка" - не экономка священника! - ответил моряк  он
говорил на более жестком калабрийском наречии, с  грубоватой  фамильярностью
бывалого морехода. - И не девица, к которой украдкой  подбирается  тунисский
корсар, пока она отдыхает в саду. Побывай ты хоть раз по ту сторону Лидо, ты
бы понял, что гнаться за фелуккой - не значит еще поймать ее!
   - Так преклони же скорее колени,  друг  Стефано,  и  отблагодари  святого
Теодора за спасение. В тот час, я думаю, все только и делали,  что  молились
на  борту  твоего  судна,  зато  уж,   когда   твоя   фелукка   благополучно
пришвартовалась к берегу, таких храбрецов, как твои ребята, не сыскать  было
даже среди жителей Калабрии!
   Моряк бросил полунасмешливый, полусерьезный взгляд на  изваяние  святого,
прежде чем ответить:
   - Нам больше пригодились бы крылья этого льва, чем покровительство твоего
святого. Я никогда не хожу за помощью на север дальше Святого Януария,  даже
если налетит ураган.
   - Тем хуже для  тебя,  дорогой,  потому  что  епископу  легче  остановить
извержение вулкана, чем успокоить морские ветры. Так что же, была  опасность
потерять фелукку и ее храбрецов у турков?
   - Да, был там один тунисец  , который подкарауливал добычу между Стромболи  и  Сицилией,  но  не
тут-то было! Он бы скорее догнал облако над вулканом, чем фелукку  во  время
сирокко !
   - А ты, видно, струсил, Стефано?
   - Я-то? Да я ничуть, не трусливее, чем твой крылатый лев, только что  без
цепей и намордника.
   - Это и видно было по тому, как удирала твоя фелукка.
   - Черт побери! Я очень жалел во время погони,  что  я  не  рыцарь  ордена
святого Джованни, а "Прекрасная соррентинка" - не мальтийская  галера,  хотя
бы ради поддержания чести христианина. Но ведь негодяй висел на  моей  корме
чуть ли не три склянки, он был так близко, что я различал даже,  у  кого  из
его нехристей грязная чалма, а у кого чистая. Отвратительное это зрелище для
христианина, Стефано, видеть, как какой-то неверный берет над тобой верх.
   - А не горели у тебя пятки при мысли о бастинадо  , дружище?
   - Я слишком часто бегал босиком в  горах  Калабрии,  чтобы  бояться  этих
пустяков.
   - У каждого есть свои слабости, и я знаю, что твоя - страх перед палкой в
руке турка. Твои родные горы и то местами твердые, а местами рыхлые тунисец
же, говорят, всегда выбирает такую же жесткую палку, как его  сердце,  когда
хочет позабавиться воплями христианина.
   - Ну что ж! И счастливейший из нас не в силах избежать своей судьбы. Если
мои пятки хоть когда-нибудь отведают удары палок, священник потеряет  одного
кающегося грешника:  я  сговорился  с  добрым  служителем  церкви,  что  все
подобные беды, если они со мной произойдут, зачтутся мне за покаяние...  Ну,
а что нового в Венеции? И как твои дела на каналах в этом сезоне?  Не  вянут
цветы на твоем камзоле?
   - В Венеции, друг мой, все по-старому. Изо дня в день я вожу  гондолу  от
Риальто до Джудекки, от Святого Георгия до Святого Марка, от  Святого  Марка
до Лидо, а от Лидо домой. Здесь ведь не встретишь по пути тунисцев, при виде
которых холодеет сердце и горят пятки.
   - Ладно, хватит дурачиться! Ты лучше скажи, что за это время  взволновало
республику? Не ,утонул ли кто из молодых  дворян?  А  может  быть,  повесили
какого-нибудь ростовщика?
   - Ничего такого не было, разве что беда, приключившаяся  с  Пьетро...  Ты
помнишь Пьетрйло? Он как-то ходил с тобой в Далмацию запасным матросом  его
еще подозревали в том, что  он  помогал  молодому  французу  похитить  дочку
сенатора.
   - Мне ли не помнить, какой тогда был голод! Мошенник в  дороге  только  и
делал, что ел макароны да поглощал  лакрима-кристи
   - груз графа из Далмапии.
   - Бедняга! Его гондолу потопил какой-то анкбнец, раздавил, словно сенатор
муху.
   - Так и надо мелкой рыбешке, заплывшей в глубокие воды.
   - Малый пересекал Джудекку с иностранцем  на  борту,  когда  бриг  ударил
гондолу и раздавил ее, как пузырь, оставшийся  за  кормой  "Бупентавра".  По
счастью, иностранец, видимо, успел помолиться в церкви Реденторе.
   - А благородный капитан не стал жаловаться  на  неповоротливость  Пьетро,
потому что Пьетро и без того наказал сам себя?
   - Пресвятая богородица! Да не уйди он тогда в море, кормить бы ему рыб  в
лагунах! В Венеции нет ни одного гондольера, чье сердце не сжималось  бы  от
обиды! Все мы не хуже своих хозяев знаем, как отомстить за оскорбление.
   - Гондола так же не вечна, как и фелукка, и для каждого корабля наступает
свой час. И все-таки лучше быть раздавленным бригом, чем попасть  в  лапы  к
туркам... Ну, а как твой молодой хозяин, Джино? Похоже ли, что  он  добьется
того, о чем хлопочет в сенате?
   - По утрам он охлаждает свой пыл в Джудекке, а если ты хочешь знать,  что
он делает по вечерам, поищи его на Боблио среди гуляющих господ.
   Говоря это, гондольер покосился на группу патрициев, прогуливавшихся  под
мрачными аркадами Дворца Дожей, по тем священным местам, куда  имеют  доступ
только привилегированные.
   - Я знаком с обычаем венецианских богатеев приходить под эти своды в этот
час, но я никогда раньше не слышал, что они предпочитают принимать  ванну  в
водах Джудекки.
   - Да ведь случись дожу вывалиться из своей гондолы, ему тоже пришлось  бы
тонуть или плыть, как любому обыкновенному христианину.
   - О воды Адриатики!.. А молодой герцог тоже ехал молиться в Реденторе?
   - Он в тот день как раз возвращался после... Но не все ли равно, на каком
канале вздыхает ночью молодой дворянин? Мы случайно оказались  рядом,  когда
наконец совершил свой "подвиг": пока мы с Джорджио кляли на чем  свет  стоит
неуклюжего иностранца, мой хозяин - а он вообще-то не очень любит гондолы  и
совсем не разбирается в них - прыгнул в воду, чтобы спасти  молодую  синьору
от участи ее дяди.
   - Дьявол! Ты до сих пор и слова не сказал про молодую синьору или  смерть
ее дяди!
   - Твои мысли были заняты тунисцем, ты  и  пропустил  это  мимо  ушей.  Я,
должно быть, рассказал тебе, как чуть не погибла прекрасная синьорина и  как
капитан брига отягчил свою совесть еще и гибелью римского маркиза.
   - Бог ты мой! Неужели этот христианин должен был умереть собачьей смертью
из-за беззаботности гондольера!
   - Может, все это и к счастью  для  анконца,  потому  что  говорят,  будто
маркиз этот обладал  достаточной  властью,  чтобы  заставить  даже  сенатора
пройти по Мосту Вздохов, если бы ему захотелось.
   - Черт бы побрал всех  беззаботных  лодочников!  А  что  сталось  с  этим
плутом?
   - Я же говорю тебе, он уплыл за Лидо в тот самый час, а иначе...
   - А Пьетрило?
   - Его вытащил своим веслом Джорджио, так как  мы  оба  принялись  спасать
подушки и другие ценности.
   - А ты ничем уже не  мог  помочь  бедному  римлянину?  Из-за  его  смерти
несчастье будет теперь преследовать бриг анконца.
   - Так и будет, пока  бриг  не  врежется  в  какую-нибудь  скалу,  которая
окажется тверже сердца его капитана. А что касается иностранца, то мы  могли
только помолиться святому Теодору, потому что  он  так  и  не  показался  на
поверхности после столкновения и сразу же пошел ко дну... Ну, а что  привело
тебя в Венецию, мой милый? Ведь  неудача  с  апельсинами  в  твою  последнюю
поездку, кажется, заставила тебя отказаться от этих мест?
   Калабриец оттянул пальцем кожу на щеке, отчего его  черный  лукавый  глаз
глянул насмешливо, и все его красивое лицо заискрилось грубоватым юмором.
   - Скажи-ка мне, Джино, ведь твоему хозяину требуется иногда гондола между
закатом и восходом солнца?
   - Да, с некоторого времени он спит по ночам не больше совы. А с той поры,
как снег растаял на Монте Феличе, и я ложусь не раньше, чем  взойдет  солнце
над Лидо.
   - А когда твой хозяин скроется  в  стенах  дворца,  ты  спешишь  на  мост
Риальто к ювелирам и мясникам рассказывать, как он проводил ночь?
   - Если бы так, то эта ночь стала бы моей последней на  службе  у  герцога
святой Агаты. Гондольер и духовник - два самых близких советчика  дворянина,
дорогой Стефано, с той небольшой разницей, что последний узнает  только  то,
что грешник пожелает открыть, а первый иногда знает и больше. Я бы мог найти
себе более спокойное, если не сказать более честное, занятие, чем  бегать  и
разбалтывать секреты своего господина.
   - Вот и я, Джино, тоже не  так  глуп,  чтобы  позволить  каждому  маклеру
заг