сомина  с
радостью повиновалась, ибо сердце ее стремилось в камеру Якопо, чтобы скорее
порадовать его. Но кармелит помедлил минуту, бросив недоверчивый  взгляд  на
дожа, как человек, лучше знакомый с приемами политики в случаях, когда  дело
касается интересов привилегированного класса. В дверях он снова оглянулся, и
надежда зародилась в его душе, потому что он видел, как старый дож, уже не в
силах более скрывать волнение, поспешил к все еще безмолвному инквизитору  и
с влажными от слез глазами протянул ему руки, как бы ища сочувствия.

Глава 31

   Вперед, вперед!
   Благовестят по нас иль по Венеции -
   Вперед!
   Байрон, "Марино Фальеро"

   С наступлением утра жители Венеции вновь принялись за свои обычные  дела.
Агенты полиции усердно подготавливали настроение граждан,  и,  когда  солнце
поднялось над заливом, площади стали  наполняться  народом.  Туда  стекались
любопытные  горожане  в  плащах  и  шляпах,  босоногие   рыбаки,   одержимые
благоговейным  трепетом,  осмотрительные  бородатые  евреи   в   длиннополых
сюртуках, господа в масках и множество иностранцев, которые  все  еще  часто
посещали приходившую в упадок  страну.  Говорили,  что  во  имя  спокойствия
города и защиты его граждан будет произведена публичная казнь , преступника.
Словом,  любопытство,  праздность,  злорадство  и  все  прочие  человеческие
чувства собрали множество людей,  желавших  поглазеть  на  страдания  своего
собрата.
   Далматинская  гвардия  выстроилась  по  набережной  так,  чтобы  окружить
гранитные колонны Пьяцетты. Суровые и бесстрастные лица солдат были обращены
к африканским колоннам, известным  символам  смерти.  Несколько  офицеров  с
серьезным  видом  расхаживали  перед  строем   солдат,   а   все   остальное
пространство заполнила толпа. По  особому  разрешению  более  сотни  рыбаков
поместились сразу же за линией войск, чтобы лучше видеть, как будет отомщено
их сословие. Между высокими  колоннами  с  изображением  святого  Теодора  и
крылатого льва возвышалась плаха, лежал топор и стояла корзина с опилками  -
обычные атрибуты правосудия тех времен.
   Рядом находился палач.
   И вдруг пронесшееся по толпе  волнение  приковало  все  взоры  к  воротам
дворца. Послышался ропот, толпа заколыхалась, и все увидали небольшой  отряд
полицейских.  Он  двигался  быстро  и  неотвратимо,  словно   сама   судьба.
Далматинская гвардия расступилась, чтобы пропустить этих ангелов смерти,  и,
сомкнув за ним свои ряды, как бы отрезала от осужденного весь остальной  мир
с его надеждами. Дойдя до плахи, стоявшей меж колоннами,  отряд  распался  и
выстроился неподалеку, а Якопо, остался перед орудием смерти.  Рядом  с  ним
стоял кармелит, и толпа могла хорошо видеть их обоих.
   Отец Ансельмо, босой, был в обычном одеянии  своего  монашеского  ордена.
Откинутый капюшон  открывал  скорбное  лицо  монаха  и  его  сосредоточенный
взгляд. Растерянность, написанная на лице, временами  сменялась  проблесками
надежды. Губы его шевелились в молитве,  а  глаза  были  прикованы  к  окнам
Дворца Дожей. Когда отошли стражи, кармелит трижды истово перекрестился.
   Якопо спокойно занял место перед плахой. Бледный, с  обнаженной  головой,
он был одет в обычное платье гондольера. Якопо  опустился  на  колени  перед
плахой, прошептал молитву и, поднявшись, спокойно и с  достоинством  оглядел
толпу. Взгляд его  медленно  скользил  по  лицам  окружавших  его  людей,  и
постепенно черты несчастного залил лихорадочный румянец, ибо ни в ком он  не
прочел сочувствия  к  своим  страданиям.  Якопо  тяжело  дышал,  и  те,  кто
находились поблизости, думали, что он вот-вот потеряет самообладание. Но все
они обманулись. Дрожь пробежала по телу Якопо, и в тот же миг он снова обрел
спокойствие.
   - Ты не нашел в толпе ни одного участливого взгляда? - спросил  кармелит,
заметив его невольное движение.
   - Ни у кого здесь нет жалости к убийце.
   - Вспомни о спасителе, сын мой.
   Якопо перекрестился и почтительно склонил голову.
   - Ты прочел все молитвы, падре? - обратился к  монаху  начальник  отряда,
которому было поручено  присутствовать  при  казни.  -  Хотя  великий  сенат
наказывает виновных, он все же милосерден к душам грешников.
   - Значит, ты не получал никакого другого приказа? -  спросил  его  монах,
снова невольно всматриваясь в окна дворца. - Неужели узник должен умереть?
   Офицер улыбнулся наивности монаха, и в  улыбке  его  сквозило  равнодушие
человека, слишком привыкшего к зрелищам страданий, чтобы испытывать жалость.
   - Разве кто-нибудь сомневается в этом? -  спросил  он.  -  Такова  участь
человека, святой отец, особенно же это относится к тем, на кого пал приговор
Святого Марка. Вашему подопечному лучше бы позаботиться о своей  душе,  пока
еще есть время.
   - Видно, ты получил точный и определенный приказ! ,Что же,  и  час  казни
уже предрешен?
   - Да, падре, и он близится. Торопитесь с отпущением грехов, если  вы  еще
не сделали этого.
   Офицер взглянул на башенные часы и спокойно отошел.  Снова  осужденный  и
монах остались одни меж колоннами. Кармелит явно не мог смириться с  мыслью,
что казнь в самом деле состоится.
   - Неужели надежда оставила тебя, Якопо? - спросил он.
   - Я все еще надеюсь, падре, но лишь на бога.
   - Они не смеют совершить такое злодеяние! Я исповедовал Антонио... Я  был
свидетелем его гибели, и дож знает это!
   - Даже самый справедливый дож не в силах ничего сделать, если всем правит
небольшая группа себялюбцев. Ты еще  совсем  неопытен  в  действиях  сената,
падре!
   - - Я не осмелюсь сказать, что господь покарает  тех,  кто  совершит  это
преступление, ибо пути господни неисповедимы... Помолимся еще, сын мой!
   Кармелит и Якопо рядом преклонили колена, голова несчастного склонилась к
плахе, меж тем как монах в последний раз  взывал  к  милости  божьей.  Затем
монах встал оставив осужденного в прежней позе.
   В эту минуту  к  ним  подошли  офицер  и  палач  коснувшись  плеча  отца
Ансельмо, офицер указал на видневшиеся вдали часы.
   - Время близится, - шепнул он  скорее  по  привычке,  чем  из  жалости  к
осужденному.
   Кармелит невольно вновь обернулся к дворцу, забыв в этот миг  все,  кроме
надежды на  земную  справедливость.  В  окнах  маячили  чьи-то  тени,  и  он
вообразил, что сейчас последует сигнал остановить  надвигающуюся  смерть.  -
Погодите! - закричал он. - Во имя пресвятой девы Марии, не торопитесь!
   Проникнутый страданием женский голос, словно эхо, повторил слова  монаха,
и вслед за  тем  прорвавшись  сквозь  строй  далматинцев,  к  группе  людей,
стоявших меж колоннами, подбежала Джельсомина. Толпу  охватило  изумление  и
любопытство, по площади прокатился глухой ропот.
   - Безумная! - крикнул кто-то.
   - Еще одна его жертва! - добавил чей-то голос, ибо, если человек известен
каким-нибудь своим пороком, люди всегда готовы приписать ему и все прочие.
   Джельсомина ухватилась за оковы Якопо, напрягая все силы, чтобы разорвать
их.
   - А я так надеялся, что тебе  не  придется  видеть  это  зрелище,  бедная
Джельсомина, - сказал Якопо.
   - Не тревожься, - задыхаясь от волнения, проговорила Джельсомина,  -  они
просто издеваются.., они хотят обмануть... Они не могут... Нет, они не смеют
тронуть ни один волос на твоей голове!
   - Джельсомина, любимая!
   - Не удерживай меня! Я все расскажу людям! Сейчас они тебя не жалеют,  но
они узнают правду и полюбят тебя так же, как я!
   - Благослови тебя бог? Но зачем, зачем ты сюда пришла!
   - Не бойся за меня! Правда, я не привыкла видеть так много  людей  сразу,
но вот послушай, как смело я буду говорить с ними! Я открою им  всю  правду!
Мне только воздуха не хватает...
   - Дорогая! У тебя есть мать..,  отец.  Им  нужна  твоя  забота...  И  это
сделает тебя счастливой.
   - Ну вот, теперь я могу говорить, и ты увидишь, я сумею тебя оправдать!
   Джельсомина высвободилась из объятий возлюбленного, которому, несмотря на
его оковы, эта потеря показалась едва ли не тяжелее  расставания  с  жизнью.
Теперь борьба в душе Якопо, очевидно, стихла. Он покорно склонил  голову  на
плаху, перед которой стоял на коленях, и по его светлому взгляду можно  было
догадаться, что он молился о той, что только сейчас покинула его.
   Но Джельсомина и не думала сдаваться. Откинув волосы  со  своего  чистого
лба, она подошла  к  рыбакам,  которых  узнала  по  босым  ногам  и  красным
шапочкам. На лице ее блуждала улыбка, какую можно вообразить лишь у  святых,
познавших неземную любовь.
   - Венецианцы! - крикнула она. - Я не виню  вас!  Вы  пришли  сюда,  чтобы
видеть смерть того, кто, как вам кажется, не достоин жить...
   - Это убийца старика Антонио! - откликнулись из толпы.
   - А, вы считаете его убийцей этого  почтенного  человека!  Но,  когда  вы
услышите правду, когда наконец узнаете, что тот, кого считали  убийцей,  был
благочестивым сыном, преданным слугой  республики,  скромным  гондольером  с
чутким сердцем, когда вы узнаете всю правду,  то  потребуете  справедливости
вместо кровавой расправы!
   Тихий, дрожащий голос девушки,  который  можно  было  услышать  лишь  при
глубокой тишине, тонул в ропоте  толпы.  Подошедший  кармелит  поднял  руку,
призывая к молчанию.
   - Слушайте ее, люди лагун! - крикнул он. - Она говорит святую правду!
   - Этот благочестивый монах и небеса мне свидетели! Когда вы узнаете Карло
и услышите его рассказ, вы  первые  будете  требовать  его  освобождения!  Я
говорю вам это, чтобы вы не гневались и  не  думали,  что  с  вами  обошлись
несправедливо, когда дож появится вон в том окне и  подаст  знак  помиловать
Карло. Бедный Карло...
   - Эта девушка бредит! - мрачно прервали ее рыбаки. - Здесь  нет  никакого
Карло, есть только Якопо Фронтони, наемный убийца!
   Джельсомина улыбнулась, уверенная в своей правоте, и,  поборов  волнение,
продолжала:
   - Карло или Якопо, Якопо или Карло - не все ли равно?
   - Смотрите! Из дворца подают знак! - крикнул кармелит,  протянув  руки  в
сторону дворца, словно принимая щедрый дар.
   В эту секунду раздался звук трубы, и по  толпе  снова  прокатился  ропот.
Радостный крик вырвался из груди Джельсомины, она обернулась, чтобы кинуться
к освобожденному. Перед ее глазами блеснул топор, и голова Якопо  покатилась
по камням, словно навстречу девушке. Толпа зашевелилась, зрелище кончилось.
   Далматинцы построились  в  колонну,  отряд,  приведший  Якопо,  растолкал
толпу, плиты площади полили водой из  залива,  подмели  опилки,  пропитанные
кровью голова Якопо, его тело, помост, плаха  -  все  исчезло,  и  страшное
место вновь заполнила беспечная толпа венецианцев.
   Ни отец Ансельмо, ни Джельсомина не шелохнулись  во  время  этой  краткой
сцены. Все было кончено, и тем не менее происшедшее казалось кошмарным сном.
   - Уведите эту безумную! -  приказал  офицер  полиции,  кивнув  в  сторону
Джельсомины.
   Ему подчинились с готовностью, присущей венецианцам и, когда полицейские
уводили  девушку  с  площади,  стало  ясно,  что  слова  офицера   оказались
пророческими.
   Кармелит тяжело дышал. С ужасом смотрел он  на  снующую  толпу,  на  окна
дворца и на солнце, так ослепительно сиявшее с небес.
   - Вас сомнет толпа! - шепнул вдруг чей-то голос  рядом  с  ним.  -  Лучше
пойдемте со мной, святой отец.
   Монах  был  слишком  подавлен,  чтобы  противиться.   Глухими   проулками
неизвестный вывел его к  набережной,  где  оба  сели  в  гондолу,  мгновенно
направившуюся в открытое море. И еще прежде, чем настал полдень, потрясенный
до глубины души монах уже плыл к владениям римской церкви и вскоре  очутился
в замке святой Агаты.
   В обычный час солнце скрылось за тирольскими вершинами, над Лидо  повисла
луна. Узкие улицы  вновь  выплеснули  тысячи  горожан  на  площади  Венеции.
Тусклый  свет  косо  падал  на  причудливые  здания   и   головокружительную
Кампаниллу, заливая город на островах призрачным сиянием.
   Портики осветились, и вновь беспечный радовался, забавлялся  равнодушный,
некто в маске шел к одному лишь ему ведомой цели, а певицы и шуты  выступали
в своих обычных ролях и весь город вновь  отдался  бессмысленному  веселью,
которое отличает развлечения бездумных и праздных. Каждый жил лишь для себя,
а  правительство  Венеции  продолжало  свое  ужасное   дело,   развращая   и
властителей и подданных, попирая священные принципы правды и справедливости.