удут  выполнены,  третье  явится  необходимой
предосторожностью,  -  пробормотал  хитрый  Осия,  который  всегда  оставлял
подобные лазейки, чтобы облегчить бремя своей  совести.  -  Вы  не  согласны
ограничиться раной, синьор Градениго?
   - За такой удар - ни одного цехина! Это только разжалобит девицу. Ну как,
ты согласен на мои условия, Якопо?
   - Да.
   - Тогда греби к Лидо. Там, не позднее чем через час,  ты  встретишь  дона
Камилло на еврейском кладбище. Его обманули, послав  ему  записку  от  имени
девушки, чьей руки мы оба добиваемся. Он будет там один в  надежде  покинуть
Венецию вместе со своей возлюбленной. Я думаю, что с  твоей  помощью  он  ее
покинет. Ты меня понял?
   - Как не понять, синьор!
   - Вот и все. Ты меня знаешь. Когда исполнишь дело найдешь меня и получишь
награду. Осия, едем!
   Джакомо Градениго знаком подозвал свою гондолу и, бросив браво  кошель  с
задатком за кровавую услугу, прыгнул в лодку с равнодушным  видом  человека,
который считает подобный способ достижения цели вполне естественным.
   Осия же чувствовал себя иначе - он был скорее плут, чем негодяй.  Желание
вернуть свои деньги и соблазн получить большую сумму, обещанную ему сыном  и
отцом Градениго в случае,  если  молодой  повеса  добьется  успеха  у  донны
Виолетты, не давали  покоя  старому  ювелиру,  жившему  в  вечном  презрении
окружающих но кровь застывала у него в жилах при одной мысли об убийстве, и
он решил перед уходом сказать браво несколько слов.
   - Говорят, у тебя верная рука, почтенный Якопо, -  прошептал  Осия.  -  С
твоей ловкостью ты так же искусно ранишь, как и убиваешь. Ударь неаполитанца
кинжалом, но не насмерть. С такими людьми, как ты, ничего не случится,  даже
если иной раз ударишь не в полную силу.
   - Ты забыл про золото, Осия!
   - Ах, отец Авраам! Память у меня с годами слабеет!  Ты  прав,  памятливый
Якопо. Золото в любом случае не пропадет, если ты  все  уладишь  так,  чтобы
дать моему другу надежду на успех у наследницы.
   Якопо сделал нетерпеливый жест, ибо в эту  минуту  увидел  лодку,  быстро
шедшую к уединенной части Лидо. Осия присоединился  к  своему  сообщнику,  а
лодка браво понеслась к берегу, и вскоре она уже лежала на прибрежном песке.
Быстрыми шагами шел Якопо меж тех могил, где недавно  он  излил  душу  тому,
которого теперь ему было поручено убить.
   - Не ко мне ли ты послан? - раздался голос,  и  из-за  песчаного  холмика
появился человек с обнаженной рапирой в руке.
   - К вам, синьор герцог, - ответил Якопо, снимая маску.
   - Якопо! Это даже лучше, чем  я  ожидал!  Есть  ли  у  тебя  какие-нибудь
известия о моей супруге?
   - Идите за мной, дон Камилло, и вы увидите ее сами!
   После такого обещания  слов  более  не  потребовалось.  Они  были  уже  в
гондоле, направлявшейся к одному из проливов Лидо, ведущих к  заливу,  когда
браво начал свой рассказ. Он быстро описал дону Камилло все происшедшее,  не
забыв и о планах Джакомо Градениго относительно убийства герцога.
   Фелукка Стефано, которую агенты полиции сами  заблаговременно  обеспечили
необходимым пропуском, с надутыми парусами вышла из порта тем  же  проливом,
по которому шла теперь в Адриатику гондола  Якопо.  Море  было  спокойно,  с
берега  дул  легкий  бриз   словом,   все   благоприятствовало   беглянкам.
Облокотившись о мачту, донна Виолетта и  гувернантка  нетерпеливым  взглядом
провожали удалявшиеся дворцы и полночную красоту Венеции. Время от времени с
каналов доносилась музыка, навевая на донну Виолетту грусть с беспокойством
думала она, как бы эти звуки не оказались  последними  звуками,  которые  ей
пришлось услышать в ее родном городе. Но счастье  переполнило  сердце  донны
Виолетты, изгнав  из  него  все  тревоги  и  волнения,  когда  на  палубу  с
подошедшей гондолы поднялся сам  дон  Камилло  и  заключил  в  объятия  свою
молодую супругу.
   Стефано Милане оказалось  нетрудно  уговорить  навсегда  оставить  службу
сенату и перейти к своему  синьору.  Выслушав  обещания  и  приказ  герцога,
хозяин фелукки быстро согласился, и все решили,  что  терять  время  нельзя.
Поставив паруса по ветру, фелукка стала стремительно  удаляться  от  берега.
Гондола Якопо шла некоторое время на буксире в ожидании своего хозяина.
   - Вам  надо  отправиться  в  Анкону,  синьор  герцог,  -  говорил  Якопо,
прислонившись к борту фелукки и все еще не решаясь отплыть. - Там вы немедля
обратитесь за покровительством к кардиналу-секретарю.  Если  Стефано  пойдет
открытым морем, вы можете повстречать галеры республики.
   - Не тревожься за нас, милый мой Якопо. Но вот что будет с тобой, если ты
останешься в руках сената?
   - Не думайте обо мне, синьор. У всякого своя судьба. Я говорил  вам,  что
не могу сейчас покинуть Венецию. Если счастье мне улыбнется, может  быть,  я
еще увижу ваш неприступный замок святой Агаты.
   - И никто не будет встречен  там  с  большим  радушием,  чем  ты.  Я  так
беспокоюсь за тебя, Якопо!
   - Не думайте об этом, синьор.  Я  привык  к  опасности,  к  горю..,  и  к
отчаянию... Сегодня я был так счастлив, видя радость двух юных  сердец,  как
давно не бывал. Да храпит вас бог, синьора, и оградит от всех несчастий!
   Якопо поцеловал руку донны Виолетты, которая, не зная еще всех  оказанных
им услуг, слушала его с большим удивлением.
   - Дон Камилло Монфорте, - продолжал Якопо, - не верьте Венеции  до  конца
своих дней! Пусть все  посулы  сената  увеличить  ваше  богатство,  окружить
славой ваше имя никогда не соблазнят вас. Бойтесь снова очутиться во  власти
этих людей. Никто лучше меня не знает лживость  и  вероломство  венецианских
правителей, и поэтому последнее мое слово к вам - будьте осторожны!
   - Ты говоришь так, достойный Якопо, будто нам не суждено более увидеться.
   Браво отвернулся, и луна осветила его грустную улыбку, в которой  радость
за влюбленных смешалась со страхом перед будущим.
   - Можно быть уверенным только в своем прошлом, - сказал он негромко.
   Коснувшись руки дона Камилло, Якопо в  знак  глубокого  к  нему  почтения
поцеловал свою и поспешно скользнул в гондолу. Канат был отвязан, и  фелукка
двинулась вперед, оставив этого необыкновенного человека одного среди  моря.
Дон Камилло бросился на корму, чтобы в последний  раз  взглянуть  на  Якопо,
медленно плывшего к городу, где процветало насилие и обман и который  герцог
святой Агаты покидал с такой радостью.

Глава 26

   Я сгорблен, лоб наморщен мой
   Но не труды, не хлад, не зной -
   Тюрьма разрушила меня.
   Лишенный сладостного дня,
   Дыша без воздуха, в цепях,
   Я медленно дряхлел и чах.
   Байрон, "Шильонский узник"

   На рассвете следующего дня  площадь  Святого  Марка  была  еще  пустынна.
Священники по-прежнему пели псалмы над телом старого Антонио  но  несколько
рыбаков все еще медлили у собора и внутри него, не до конца  поверив  версии
властей о том, при каких обстоятельствах погиб их товарищ. Впрочем, в городе
в этот час, как обычно, было  тихо  кратковременные  волнения,  поднявшиеся
было на каналах во время мятежа рыбаков, сменились тем особым подозрительным
спокойствием, что является неизбежным порождением системы, не основанной  на
поддержке и одобрении народа.
   В тот день Якопо  снова  был  во  Дворце  Дожей.  Когда  в  сопровождении
Джельсомины он пробирался по бесчисленным переходам здания, браво  со  всеми
подробностями рассказал своей внимательной спутнице  о  бегстве  влюбленных,
благоразумно умолчав лишь о замысле Джакомо Градениго  убить  дона  Камилло.
Преданная Джельсомина слушала его затаив дыхание, и только порозовевшие щеки
и выразительные глаза девушки говорили о том, как близко к сердцу  принимала
она все их переживания.
   - И ты думаешь,  что  им  удастся  скрыться  от  властей?  -  проговорила
Джельсомина чуть слышно, ибо вряд ли кто-нибудь в Венеции решился бы  задать
этот вопрос вслух. - Ты же знаешь, сторожевые галеры постоянно в море!
   - Мы об этом подумали и решили, что "Прекрасная соррентинка" возьмет курс
на Анкону. Как только они окажутся во владениях римской церкви,  связи  дона
Камилло и права его  благородной  супруги  оградят  их  от  преследований...
Скажи, можно ли отсюда взглянуть на море?
   Джельсомина провела Якопо в  пустую  комнату  под  самой  крышей,  откуда
открывался вид на порт, на Лидо и на безбрежные просторы Адриатики.  Сильный
бриз, проносясь над крышами города, раскачивал в порту  мачты  и  затихал  в
лагунах, где уже не было судов. По тому, как надувались  паруса  и  с  каким
усилием гондольеры гребли к набережной, было видно, что дует крепкий  ветер.
За Лидо он был порывист, а  вдали,  на  беспокойном  море,  поднимал  пенные
гребни волн.
   - Ну вот, все  хорошо!  -  воскликнул  Якопо,  окинув  даль  внимательным
взглядом. - Они успели уйти  далеко  от  берега  и  при  таком  ветре  скоро
достигнут своей гавани. А теперь, Джельсомина, пойдем к моему отцу.
   Джельсомина улыбалась, когда Якопо уверял ее,  что  влюбленные  теперь  в
безопасности, но, услыхав его просьбу, девушка помрачнела. Она  молча  пошла
вперед, и через короткое время  оба  стояли  у  ложа  старика.  Заключенный,
казалось, не заметил их появления, и Якопо вынужден был окликнуть его.
   - Отец, - сказал он с той особенной  грустью  в  голосе,  которая  всегда
появлялась у него в разговоре со стариком, - я пришел.
   Заключенный обернулся и, хотя он, очевидно, страшно  ослабел  со  времени
последней встречи с сыном, на его изможденном лице появилась  едва  заметная
улыбка.
   - Ну что, сынок, как мать? - спросил он с такой тревогой, что Джельсомина
поспешно отвернулась, - Она счастлива, отец, счастлива...
   - Счастлива без меня?
   - В мыслях она всегда с тобой, отец.
   - А как твоя сестра?
   - Тоже счастлива. Не беспокойся, отец! Они обе смиренно и терпеливо  ждут
тебя.
   - А сенат?
   -  По-прежнему  бездушен,  лжив  и  жесток,  -  сурово  ответил  Якопо  и
отвернулся, обрушивая в душе проклятия на головы власть имущих.
   - Благородных синьоров обманули, донеся им, что я покушался на их доходы,
- смиренно сказал старик. - Придет время, и они поймут и признают это.
   Якопо ничего не  ответил  неграмотный  и  лишенный  необходимых  знаний,
которые  даются  людям  правительствами,  отечески  заботящимися   о   своих
подданных, но обладая  от  природы  ясным  умом,  он  понимал,  что  система
правления,   провозглашающая   основой   своей   некие    особые    качества
привилегированного меньшинства, ни за что не допустит сомнения в  законности
своих поступков, признав, что и она способна ошибаться.
   - Ты несправедлив к сенаторам, сынок. Это благородные патриции, и  у  них
нет оснований зря наказывать таких людей, как я.
   - Никаких оснований, отец, кроме  необходимости  поддерживать  жестокость
законов, по которым они становятся сенаторами, а ты - заключенным!
   - Ты не прав, сынок, я  знал  среди  них  и  достойных  людей!  Например,
последний синьор Тьеполо: он сделал мне много добра, когда я был молод. Если
бы не это ложное обвинение, я был бы сейчас первым среди рыбаков Венеции.
   - Отец, помолимся вместе о душе синьора Тьеполо, - Разве он умер?
   - Так гласит роскошный памятник в церкви Реденторе.
   - Все мы когда-нибудь умрем, - перекрестившись,  прошептал  старик,  -  и
дож, и патриций, и гондольер. Яко...
   - Отец! - поспешно воскликнул браво, чтобы не дать старику договорить это
слово, и, наклонившись к нему, шепнул:
   - Ты ведь знаешь, есть причины, по которым мое имя не следует произносить
вслух. Я тебе не раз говорил: если ты станешь  меня  называть  так,  мне  не
позволят приходить к тебе.
   Старик казался озадаченным: разум его так ослабел, что он многое перестал
понимать. Он долго смотрел на сына, затем перевел взгляд на  стену  и  вдруг
улыбнулся, как ребенок:
   - Посмотри, сынок, не приполз ли паук? Из груди Якопо вырвался  стон,  но
он поднялся, чтобы исполнить просьбу отца.
   - Я не вижу его, отец. Вот подожди, скоро будет тепло...
   - Какого еще тепла?! Мои вены вот-вот лопнут от жары! Ты  забываешь,  что
здесь  чердак,  что  крыша  тут  свинцовая,  а  солнце...  Ох,  это  солнце!
Благородные сенаторы и не знают, какое мучение сидеть зимой в подземелье,  а
жарким летом - под раскаленной крышей.
   - Они думают только о  своей  власти,  -  пробормотал  Якопо.  -  Власть,
которую  обрели  нечестным  путем,  может  держаться  лишь  на  безжалостной
несправедливости! Но к чему нам говорить с тобой об этом, отец! Скажи лучше:
чего тебе недостает?
   - Воздуха.., сынок, воздуха! Дай мне подышать воздухом, ведь  бог  создал
его для всех, даже самых несчастных.
   Якопо  бросился  к  стене   этого   древнего,   оскверненного   столькими
жестокостями здания, в которой виднелись трещины - он уже не раз пытался  их
расширить, - и, напрягая все силы, старался хоть немного увеличить  их.  Но,
несмотря на отчаянные усилия браво, стена не поддавалась, и лишь на  пальцах
его выступила кровь.
   -  Дверь,  Джельсомина!  Распахни  дверь!  -  крикнул  он,  изнемогая  от
бессмысленной борьбы.
   - Нет, сынок, сейчас я не страдаю. Вот когда тебя нет рядом и  я  остаюсь
один со своими мыслями, когда вижу твою плачущую мать и брошенную сестренку,
тогда мне нечем дышать!.. Скажи, ведь теперь уже август?
   - Еще июнь не наступил, отец.
   - Значит, будет еще жарче? Святая мадонна, дай мне силы вынести все это!
   Безумный взгляд Якопо  был  еще  более  страшен,  чем  затуманенный  взор
старика. Грудь его вздымалась, кулаки были сжаты.
   - Нет, отец, - сказал он тихо, но с непоколебимой решительностью, - ты не
будешь больше так страдать.. Вставай и идем со мной. Двери открыты, все ходы
ивы-ходы во дворце я знаю как свои пять пальцев, да и ключи в наших руках. Я
сумею спрятать  тебя  до  наступления  темноты,  и  мы  навеки  покинем  эту
проклятую республику!
   Луч надежды блеснул в глазах старого узника, когда он слушал эти безумные
слова сына, но сомнение и неуверенность тут же погасили его.
   - Ты, сын мой, забыл о тех, кто стоит над нами, И потом,  эта  девушка...
Как ты сможешь обмануть ее?
   - Она займет твое место... Она сочувствует нам  и  охотно  позволит  себя
связать, чтобы обмануть стражей. Я  ведь  не  зря  надеюсь  на  тебя,  милая
Джельсомина?
   Испуганная девушка, которая никогда прежде не  видела  проявления  такого
отчаяния со стороны Якопо, опустилась на скамью, не в  силах  выговорить  ни
слова.. Старик смотрел то на нее, то на сына он  попытался  приподняться  с
постели, но от слабости тут же упал назад, и только тогда Якопо  понял,  что
мысль о бегстве,  осенившая  его  в  момент  отчаяния,  по  многим  причинам
невыполнима. Воцарилось долгое молчание. Понемногу Якопо  овладел  собой,  и
лицо его снова обрело столь характерное для него выражение сосредоточенности
и спокойствия.
   - Отец, - сказал он, - я должен идти. Скоро конец нашим мучениям.
   - Но ты скоро опять придешь?
   - Если судьбе будет угодно. Благослови меня, отец!  Старик  простер  руки
над головой сына и зашептал молитву. Когда он кончил,  браво  и  Джельсомина
еще некоторое время оставались в камере, приводя в порядок  ложе  узника,  и
затем вместе вышли, Было видно,  что  Якопо  не  хотелось  уходить.  Его  не
оставляло зловещее предчувствие, что скоро этим тайным  посещениям  настанет
конец. Помедлив немного, браво и девушка наконец спустились вниз, и, так как
Якопо хотел поскорее выйти из дворца, не возвращаясь в  тюрьму,  Джельсомина
решила вывести его через главный коридор.
   - Ты сегодня грустней обычного, Карло, - заметила девушка с чисто женской
проницательностью, вглядываясь в глаза браво. - А мне  казалось,  ты  должен
радоваться удаче герцога и синьоры Тьеполо.
   - Их побег - как луч солнца в зимний день, милая  Джельсомина...  Но  что
это? За нами наблюдают! Почему этот человек следит за нами?
   - Кто-нибудь из дворцовых слуг. В этой части  здания  они  попадаются  на
каждом шагу. Войди сюда, отдохни, если устал. Тут редко  кто  бывает,  а  из
окна мы сможем опять взглянуть на море.
   Якопо последовал за Джельсоминой в одну из пустых комнат третьего  этажа
ему и в самом деле хотелось, прежде чем  выйти  из  дворца,  взглянуть,  что
делается  на  площади.  Его  первый  взгляд  был  обращен  к  морю,  которое
по-прежнему катило к югу свои волны, подгоняемые ветром с Альп.  Успокоенный
этим зрелищем, браво посмотрел вниз. В эту  минуту  из  ворот  дворца  вышел
чиновник республики в сопровождении  трубача,  что  делалось  обычно,  когда
народу  зачитывали  решение  сената.  Джельсомина  открыла   окно,   и   оба
придвинулись ближе, чтобы послушать.  Когда  маленькая  процессия  дошла  до
собора, послышались звуки трубы, и вслед за ними раздался голос чиновника:
   - "За последнее время в Венеции было совершено много  злодейских  убийств
достойных граждан города, - объявил он. - Сенат в отеческой заботе  своей  о
тех, кого он призван защищать, счел необходимым  прибегнуть  к  чрезвычайным
мерам, дабы не допустить более повторения таких преступлений,  кои  противны
законам божьим и угрожают безопасности общества. Посему высокий Совет Десяти
обещает награду в, сто цехинов тому, кто сыщет виновника хотя бы  одного  из
этих столь жестоких  преступлений.  Далее:  прошлой  ночью  в  лагунах  было
найдено тело некоего Антонио, известного  рыбака  и  достойного  гражданина,
почитаемого патрициями. Есть много оснований полагать, что он погиб от  руки
некоего Якопо Фронтони, пользующегося репутацией наемного убийцы, за которым
уже давно, но безуспешно ведется наблюдение с целью выявить его причастность
к упомянутым выше ужасным преступлениям.  Совет  призывает  всех  честных  и
достойных граждан  республики  помочь  властям  схватить  означенного  Якопо
Фронтони, даже если он станет искать убежища  в  храме  божьем,  ибо  нельзя
более терпеть, чтобы  среди  жителей  Венеции  обитал  такой  человек.  И  в
поощрение сенат в отеческой  заботе  своей  обещает  за  его  поимку  триста
цехинов".
   Объявление заканчивалось обычными словами молитвы и  подписями  носителей
верховной власти.
   Так как сенат вершил дела в тайне и не имел  обыкновения  открывать  свои
намерения народу, то "все, кто находился поблизости, с удивлением и трепетом
внимали словам чиновника, взирая на необычную процедуру.  Некоторые  дрожали
при виде  этого  неожиданного  проявления  таинственной  и  ужасной  власти
большинство же старалось показать, что  они  восхищены  тем,  как  правители
пекутся о своих подданных.
   Но, пожалуй, внимательней всех слушала объявление Джельсомина. Она далеко
высунулась из окна, чтобы не пропустить ни одного слова чиновника.
   - Ты слышал, Карло? - нетерпеливо воскликнула девушка, обернувшись. - Они
наконец обещают награду за поимку этого чудовища, у которого столько убийств
на душе!
   Якопо засмеялся, но смех его показался Джельсомине странным.
   - Патриции справедливы, - сказал он, - и все, что они делают,  правильно.
Они благородного происхождения и не  могут  ошибаться!  Они  выполняют  свой
долг.
   - У них есть только один святой долг перед богом и людьми.
   - Я слышал о долге народа, но никогда - о долге сената.
   - Нет, Карло, нельзя отказать им в добрых  намерениях,  когда  они  хотят
оградить людей от всякого зла, Этот Якопо  -  настоящее  чудовище,  его  все
презирают, и его кровавые  дела  слишком  долго  были  позором  Венеции,  Ты
видишь, патриции не скупятся на золото, чтоб только  схватить  его,  Слушай!
Они снова читают!
   Вновь зазвучала труба, и теперь воззвание  читали  меж  гранитных  колонн
Пьяцетты, совсем близко от окна, где стояли Джельсомина  и  ее  невозмутимый
спутник.
   - Зачем ты надел маску, Карло? - спросила девушка, когда чиновник  кончил
читать. - В этот час во дворце не принято носить маску.
   - Я делаю это нарочно: может  быть,  они  примут  меня  за  самого  дожа,
который стесняется открыто слушать свой собственный ука