гда-нибудь сослужит нам  плохую  службу  -  разве
можно привозить контрабандистов так близко к нашему дому?
   - Смелость устранит всякое подозрение.
   - А каких виноградников вино?
   - С подножия Везувия, и жар вулкана позолотил  его  кисти.  Да  если  мои
друзья продадут этот напиток старому Беппо, вашему врагу,  твой  отец  будет
проклинать этот час всю жизнь!
   Аннина, всегда готовая заключить выгодную сделку, с жадностью  посмотрела
в сторону гондолы. Большой балдахин был задернут, но  воображение  Аннины  с
готовностью подсказывало ей, что там полным-полно мехов с чудесным вином  из
Неаполя.
   - Это твой последний приезд к нам, Джино?
   - Как ты захочешь. Ну, спустись в гондолу, попробуй вино...
   Аннина  заколебалась,  и,  как  обычно  поступают  женщины,   когда   они
колеблются, согласилась. Они быстро подошли к лодке, и, не обращая  внимания
на гондольеров, растянувшихся на скамьях, Аннина  сразу  же  скользнула  под
балдахин. Там, облокотись на подушки, лежал пятый гондольер: оказалось,  что
гондола выглядела внутри как городская лодка и ничуть не походила  на  лодки
контрабандистов.
   - Я не вижу ничего интересного для  себя!  -  воскликнула  разочарованная
Аннина. - У вас какое-нибудь дело ко мне, синьор?
   - Добро пожаловать! На этот раз мы не расстанемся так скоро.
   Говоря это, незнакомец встал и положил руку на плечо  Аннины  перед  ней
стоял дон Камилло Монфорте.
   Аннина была слишком ловкой обманщицей,  чтобы  чем-нибудь  проявить  свой
притворный или действительный испуг, которому так легко  поддаются  женщины.
Овладев собой, хотя ноги ее дрожали, она сказала нарочито шутливым тоном:
   - Я вижу, герцог святой Агаты оказал честь контрабандной торговле?
   - Я здесь не для шуток, девушка, в чем ты сама сумеешь  убедиться!  Перед
тобой выбор: откровенное признание или мой справедливый гнев.
   Дон Камилло говорил спокойно, но его тон и  весь  его  вид  не  оставляли
сомнений в его решимости.
   - Какого признания ждет ваша светлость от дочери бедного виноторговца?  -
спросила Аннина невольно дрогнувшим голосом.
   - Я хочу знать правду! И помни, на этот раз ты не уйдешь  отсюда  прежде,
чем я ее узнаю. С  венецианской  полицией  я  теперь  не  в  ладах,  и  твое
присутствие здесь - первый шаг в осуществлении моего замысла.
   - Поступок довольно дерзкий в центре Венеции, синьор герцог.
   - За  последствия  отвечаю  я  сам.  Тебе  же  остается  только  во  всем
признаться - это в твоих интересах.
   - С  моей  стороны  не  будет  большой  заслугой  сделать  то,  что  меня
заставляют, и, если вам угодно узнать то немногое, во  что  я  посвящена,  я
буду счастлива рассказать вам это.
   - Говори же, у нас мало времени.
   - Синьор, я не пытаюсь отрицать, что с вами поступили несправедливо.  Как
жестоко обошелся с вами  Совет!  Такое  обращение  со  знатным  иностранцем,
который, как каждому известно, имеет право на  сенаторские  почести,  просто
позор для республики! Я нисколько не  удивлена,  что  ваша  светлость  не  в
большой дружбе с властями. Даже сам святой Марк потерял бы терпение, если бы
к нему так отнеслись!
   - Ну, хватит об этом, девушка, говори о деле!
   - Все, что я расскажу, синьор герцог, яснее самого солнца, и  все  это  к
вашим услугам. Только жаль, что я так мало знаю и не  могу  доставить  вашей
светлости большого удовольствия.
   - Это я уже  слышал.  Рассказывай  главное.  Аннина,  как  и  большинство
итальянок ее  класса,  оказавшихся  в  гуще  юродских  интриг,  была  весьма
словоохотлива теперь  же,  улучив  мгновение,  она  взглянула  в  окошко  и
увидела, что гондола уже выбралась из каналов и легко скользила по  лагунам.
Поняв, что она полностью во власти  дона  Камилло,  Аннина  решила  говорить
более откровенно.
   - Герцог святой Агаты, наверное, знает,  что  Совет  сумел  раскрыть  его
намерение бежать из города вместе с донной Виолеттой?
   - Это мне известно.
   - Почему Совет именно меня сделал служанкой благородной синьоры, я  не  в
силах объяснить.  Боже  мой!  Когда  правительство  хочет  разъединить  двух
влюбленных, оно не должно поручать это таким людям, как я!
   - Я был терпелив с тобой, Аннина, потому что ждал, когда  гондола  выйдет
за пределы города теперь  же  настало  время  отбросить  всякие  увертки  и
говорить ясно. Где ты оставила мою жену?
   - Неужели ваша светлость надеется, что Совет сочтет этот брак законным?
   - Отвечай на мой вопрос, девушка, или я заставлю тебя это сделать! Где ты
оставила мою жену?
   - Святой Теодор! Я оказалась не нужна слугам республики, и  они  высадили
меня на первом же мосту.
   - Напрасно ты пытаешься обмануть меня!  Мне  известно,  что  ты  была  на
лагунах до самого вечера, а на  закате  солнца  заходила  в  тюрьму  Святого
Марка. И все это было после того, как ты оставила лодку донны Виолетты.
   В удивлении Аннины не было и тени притворства:
   - Пресвятая дева Мария! Вам служат гораздо лучше, чем полагает Совет!
   - Ты убедишься в этом  на  собственном  примере,  если  не  скажешь  всей
правды. Из какого монастыря ты вернулась?
   - Я не была в монастыре, синьор!  Если  ваша  светлость  обнаружили,  что
сенат для большей безопасности заключил синьору  Тьеполо  в  тюрьму  Святого
Марка, то это не моя вина.
   - Твои хитрости напрасны, Аннина, - спокойно заметил дон  Камилло.  -  Ты
ходила в тюрьму к своей сестре Джельсомине, дочери тюремщика, чтобы взять  у
нее сверток с контрабандным товаром, который давно оставила у этой  девушки,
не подозревавшей, какое поручение она выполняла, и чьей неопытностью ты  уже
не раз успешно пользовалась. Донна  Виолетта  не  какая-нибудь  преступница,
чтобы заключать ее в тюрьму!
   - Пресвятая матерь божья! - воскликнула пораженная Аннина.
   - Теперь ты видишь, тебе не удастся меня обмануть. Я слишком хорошо  знаю
все твои поступки, чтобы ты могла сбить меня с  толку.  Ты  редко  навещаешь
Джельсомину, но, возвращаясь по каналам в тот вечер...
   Тут вблизи гондолы раздались крики, и дон Камилло умолк. Выглянув в окно,
он увидал множество лодок, мчавшихся по  направлению  к  городу,  словно  их
приводили в движение одни и те же весла. Звучали  разом  тысячи  голосов,  и
иногда взлетавший над ними  скорбный  крик  позволял  понять,  что  флотилия
движима одним общим чувством. Пораженный этим зрелищем  и  озабоченный  тем,
что его гондола находится как раз на пути следования нескольких сотен лодок,
дон Камилло на мгновение забыл об Аннине.
   - Что здесь происходит, Якопо? - негромко спросил он рулевого.
   - Это рыбаки, синьор, и, судя по всему, они что-то затевают.  С  тех  пор
как дож отказался освободить от галер внука одного из рыбаков, они все время
взбудоражены.
   Гондольеры дона Камилло из любопытства замедлили  было  ход,  но  тут  же
поняли, что необходимо собрать все силы и свернуть с пути  движущейся  массы
рыбачьих лодок, стремившихся к ним, как неотвратимый поток, ибо люди на  них
орудовали веслами с тем неистовством, какое часто можно видеть у итальянских
гребцов. Угрожающий окрик  и  приказ  остановиться  убедил  дона  Камилло  в
необходимости бежать или подчиниться.  Он  избрал  последнее,  так  как  это
меньше всего могло нарушить его собственные планы.
   - Кто вы? - спросил один из рыбаков, принявший на себя роль предводителя.
- Если вы жители лагун и христиане, присоединяйтесь к вашим друзьям и  идите
с нами на площадь Святого Марка требовать справедливости!
   - Чем вы  все  так  взволнованы?  -  спросил  дон  Камилло  для  большей
безопасности он говорил на венецианском  диалекте,  хотя  одежда  гондольера
надежно скрывала его высокое положение. - Зачем вы здесь, друзья?
   - Смотри же сам!
   Дон Камилло обернулся и увидел восковое лицо и застывший взгляд  мертвого
Антонио. И тут сотни людей заговорили разом, сопровождая свой рассказ такими
яростными проклятиями и угрозами, что, не будь  дон  Камилло  подготовлен  к
этому словами Якопо, он ничего не понял бы.
   Рыбаки, ловившие в  лагунах  рыбу,  нашли  там  тело  Антонио,  и,  строя
всевозможные предположения о причине его смерти, они собрались все вместе  и
двинулись в путь, как было описано в предыдущей сцене.
   - Правосудия! - воскликнули одновременно  десятки  возбужденных  голосов,
когда кто-то приподнял голову Антонио, чтобы луна осветила ее. -  Правосудия
во дворце и хлеба на площади!
   - Просите этого у сената, - сказал Якопо, даже не  стараясь  скрыть  свой
насмешливый тон.
   - Ты думаешь, Антонио пострадал за свою вчерашнюю смелость?
   - В Венеции случались вещи и более странные!
   - Нам запрещают ловить рыбу в канале Орфано ,  чтобы  мы  не  узнали  тайн
правосудия, а сами посмели утопить нашего товарища среди наших же гондол!
   - Правосудия! Правосудия! - кричали хриплые голоса.  -  Идем  на  площадь
Святого Марка! Положим тело Антонио к  ногам  дожа!  Вперед,  братья,  кровь
Антонио на их руках!
   Охваченные гневом и  несбыточным  желанием  явить  миру  свои  страдания,
рыбаки вновь бросились к веслам, и вся флотилия, как одна  лодка,  двинулась
вперед.
   Краткая остановка сопровождалась криками, угрозами и прочими  действиями,
которыми этот легко воспламеняющийся народ выражает обычно свое  возмущение
все это произвело на Аннину сильное впечатление. Дон Камилло  воспользовался
ее испугом и продолжил допрос, потому что откладывать долее было нельзя.
   Когда  взволнованные  рыбаки,  оглашая  окрестности   громкими   криками,
ворвались в устье Большого канала, гондола дона Камилло уже удалялась  прочь
по широким и спокойным просторам лагун.

Глава 22

   Клиффорд, Клиффорд! Мы пойдем
   За королем и Клиффордом!
   Шекспир, "Генрих VI"

   Спокойствие самого высокоорганизованного  общества  ежечасно  может  быть
нарушено взрывом недовольства. Оградиться от таких бед  так  же  невозможно,
как и от мелких проступков но, когда поток народного  возмущения  сотрясает
устои власти, следует предположить, что какой-то глубокий  порок  кроется  в
самой системе правления.  Народ  лишь  тогда  добровольно  сплотится  вокруг
правительства, когда оценит его заботу о себе и нет более верного  признака
лицемерия и фальши власти, чем когда она страшится даже  дыхания  толпы.  Ни
одно государство не испытывало такого ужаса перед всякого  рода  внутренними
волнениями, как мнимая республика Венеция. Внутри этой показной и  фальшивой
системы шел непрекращающийся естественный процесс  разложения,  сдерживаемый
только бдительностью аристократии и  всякого  рода  политическими  уловками,
которые она изобретала, чтобы не потерять свою власть.
   Много говорилось о ее освященном веками образе правления и появившейся  в
результате этого уверенности в своей силе, но попытки себялюбия  соперничать
с правдой всегда тщетны.  Из  всех  рассуждений,  которыми  человек  пытался
прикрыть свои  уловки,  самым  неверным  было  то,  что  социальная  система
остается существовать навеки только потому, что она  существует  уже  давно.
Столь же благоразумным было бы утверждать, что у  семидесятилетнего  старика
шансов на жизнь не меньше, чем у пятнадцатилетнего подростка, или что смерть
не является неизбежным уделом всего живого.
   В период, о котором идет речь, Венецианская республика столь же  кичилась
своей древностью, сколь и страшилась гибели. Она была  все  еще  сильна,  но
роковая ошибка ее методов правления заключалась в том, что их создавали ради
интересов меньшинства, и нужен был лишь яркий свет, чтобы  иллюзия  их  мощи
исчезла, как это бывает с картонными крепостями  и  замками  на  театральной
сцене.
   Поэтому легко представить себе тревогу, с какой  патриции  слушали  крики
рыбаков,  когда  те  проплывали  мимо  их  дворцов,  направляясь  к  Пьяцце.
Некоторые боялись,  что  неестественным  условиям  их  существования  пришел
конец, близость которого им давно  подсказывало  их  политическое  чутье,  и
теперь пытались придумать какие-либо надежные пути спасения. Другие  слушали
эти крики с восторгом, потому что привычка настолько притупила их  сознание,
что они считали свое государство чуть ли не вечным и теперь воображали,  что
Святой Марк одержал новую победу, ибо то, что республика давно уже  вступила
в стадию упадка, никогда не было ясно их вялым умам.  И  лишь  те  немногие,
кому присуще было все лучшее, ложно и дерзко  приписываемое  самой  системе,
чутьем понимали,  как  велика  опасность,  сознавая  также,  какие  средства
помогли бы избежать ее.
   Сами бунтовщики не в силах были оценить ни свои силы, ни  свои  случайные
преимущества. Они действовали в состоянии  крайнего  возбуждения.  Вчерашнее
торжество их престарелого товарища, безжалостный отказ дожа вернуть с  галер
его внука и происшествие на Лидо, окончившееся смертью Антонио,  -  все  это
подготовило их возмущение. Поэтому, когда рыбаки  обнаружили  тело  старика,
они собрались на лагунах и направились ко дворцу  Святого  Марка,  не  ставя
перед собой никаких определенных целей, движимые только чувством.
   Войдя в канал, настолько узкий, что тесно сгрудившиеся  лодки  затрудняли
работу гребцов, флотилия замедлила ход. Каждому хотелось быть поближе к телу
Антонио, и, как это часто бывает  во  время  больших  сборищ,  беспорядочное
усердие людей мешало им самим. Раз или два рыбаки выкрикивали имена наиболее
жестоких сенаторов, словно желая обвинить их  в  преступлениях,  совершенных
государством. Но эти крики тонули среди общего  шума.  Около  моста  Риальто
большая часть рыбаков вышла из лодок и кратчайшим путем двинулась на площадь
Святого Марка остальные могли теперь плыть свободней и быстрее. Приближаясь
к порту, лодки вытянулись  одна  за  другой,  и  строй  их  стал  напоминать
похоронную процессию.
   Как раз в эту минуту из бокового протока стремительно вылетела на Большой
канал и очутилась перед рыбачьими лодками, продолжавшими свой  путь,  хорошо
оснащенная гондола. Команда ее, удивленная необычным  зрелищем,  открывшимся
ее взорам, на мгновение замедлила ход, не зная, в какую сторону свернуть.
   - Гондола республики! - закричали рыбаки.
   - На канал Орфано! - добавил чей-то голос. Одного лишь намека на страшное
поручение  гондолы  оказалось  достаточно,  чтобы  возбудить  ярость  толпы.
Раздались  угрожающие  крики,  и  десятка  два  лодок  бросилось  в  погоню
гондольеры республики вынуждены были спасаться бегством. Они резко повернули
гондолу к берегу и, выскочив на один из дощатых мостков, что окружают многие
дворцы Венеции, скрылись в переулке.
   Ободренные успехом,  рыбаки  захватили  лодку,  брошенную  беглецами,  и,
присоединив ее к своему флоту, огласили воздух победными криками.  Несколько
любопытных проникли  в  кабину  гондолы,  похожую  на  катафалк,  и  тут  же
вернулись, волоча с собой священника.
   - Кто ты такой? - резко спросил его вожак рыбаков,  -  Я  монах-кармелит,
слуга божий!
   - Ты служишь Святому Марку? Ты был на канале Орфано,  чтобы  исповедовать
какого-нибудь несчастного?
   - Я приставлен здесь к молодой знатной даме, которой нужен  мой  совет  и
мои молитвы. Я забочусь о счастливых и несчастных, о свободных и узниках!
   - А совесть в тебе еще осталась? Помолишься ты за упокой души бедняка?
   - Сын мой, будь то дож или последний  нищий  -  в  молитвах  я  не  делаю
разницы. Только я не хотел бы оставлять своих спутниц.
   - Мы не причиним им зла! Иди в мою лодку, нам нужна помощь священника.
   Отец Ансельмо - читатель, вероятно, уже догадался,  что  это  был  он,  -
вернулся под балдахин гондолы республики и, наскоро объяснив все происшедшее
перепуганным женщинам, вновь вышел к рыбакам. Его  переправили  на  гондолу,
плывшую впереди всех, и показали тело Антонио.
   - Ты видишь этот труп, падре? - продолжал его спутник. - Это  был  смелый
человек.
   - Да, это так.
   - Он был самым старым и опытным рыбаком на лагунах, готовым всегда помочь
товарищу в беде.
   - Я верю тебе.
   - Можешь мне верить, потому что мои слова так же правдивы, как  священное
писание. Вчера он с честью проплыл по этому каналу, победив  лучших  гребцов
Венеции.
   - Я слышал о его успехе.
   - Говорят, что Якопо, который некогда был лучшим гребцом на каналах, тоже
участвовал в регате! Святая мадонна! Смерть должна была пощадить Антонио!
   - Да, но такова судьба: богатые и бедные, сильные и слабые, счастливые  и
несчастные - всех ждет один конец.
   -  Но  не  такой  конец,  преподобный  падре!  Антонио,  видно,  оскорбил
республику: он осмелился просить дожа освободить  его  внука  от  службы  на
галерах, и власти отослали старика в чистилище, даже не позаботившись о  его
душе.
   - Но есть око, которое видит и самого последнего из  пас.  Будем  верить,
что старик не был забыт.
   - Говорят, те, кем недоволен сенат, не имеют помощи и от  церкви.  Докажи
на деле свои слова и помолись за него, кармелит.
   - Непременно, - твердо сказал отец Ансельмо. - Освободи  мне  место,  сын
мой, чтобы служба прошла как должно.
   Загорелые,  выразительные  лица  рыбаков   засветились   удовлетворением.
Воцарилось молчание, и лодки двинулись вперед, уже соблюдая порядок.  Теперь
это было поразительное зрелище. Впереди плыла лодка с останками  рыбака.  На
подступах к порту канал расширялся,  и  луч  луны  осветил  застывшие  черты
Антонио, хранившие такое  выражение,  словно  его  предсмертные  мысли  были
внезапно жестоко прерваны. Кармелит, откинув капюшон и сложив  руки,  стоял,
склонив голову,  в  ногах  Антонио,  и  белое  одеяние  монаха  развевалось,
освещенное луной. Гондолой правил лишь один человек, и,  когда  он  медленно
поднимал и опускал весло, в тишине слышался  слабый  плеск  воды.  Несколько
минут длилось молчание, а затем кармелит дрожащим голосом начал  молебен  по
умершему Рыбаки, знавшие этот молебен, тихо вторили ему.
   В домах, мимо которых проплывали лодки, одно за другим отворялись окна, и
сотни испуганных и любопытных лиц провожали  взглядом  медленно  удалявшийся
кортеж. Пятьдесят легких лодок тянули гондолу республики -  никто  не  хотел
бросать этот трофей. Так флотилия  торжественно  вошла  в  порт  и  достигла
набережной в конце Пьяцетты. В то время  как  множество  рук  с  готовностью
помогали вынести тело Антонио на берег, из  Дворца  Дожей  раздались  крики,
возвестившие о том, что другая часть  рыбаков  уже  проникла  во  внутренний
двор.
   Площадь Святого Марка являла собой теперь необычную картину.  Причудливая
церковь в восточном стиле, массивные и богатые строения,  головокружительная
высота  Кампаниллы,  гранитные  колоннады,  триумфальные  мачты   и   прочие
достопримечательности - свидетели празднеств, траура  и  веселья  -  стояли,
словно  не   подвластные   времени   символы:   наперекор   всем   страстям,
разыгрывающимся  ежедневно  вокруг  них,  они   выглядели   торжественно   и
прекрасно.
   Но вот песни, шум и шутки на площади стихли.  Огни  в  кофейнях  погасли,
кутилы разбежались по домам, боясь, что их тоже примут за тех,  кто  дерзнул
бросить вызов сенату, а  шуты  и  уличные  певцы,  сбросив  личину  веселья,
приняли вид, более соответствующий их истинному настроению.
   - Правосудия! - кричали тысячи голосов, когда тело Антонио  было  внесено
во внутренний двор Дворца Дожей. - Правосудия во дворце, хлеба  на  площади!
Требуем правосудия! Мы просим справедливости!
   Огромный мрачный двор заполняли рыбаки с обветренными лицами  и  горящими
глазами. Труп Антонио положили у Лестницы Гигантов.  Дрожащий  алебардщик  с
трудом сохранял неприступный вид,  коего  требовали  от  него  дисциплина  и
профессиональная гордость. Но никакой другой вооруженной силы не было видно,
так как правители Венеции хорошо понимали, что опасно вызвать  недовольство,
если они не в  силах  будут  его  подавить.  Толпа  состояла  из  безымянных
бунтарей,  наказание  которых  могло  вызвать   немедленное   восстание,   к
подавлению которого власти не были подготовлены.
   Совет  Трех  был  извещен