так
выглядят, - прошептала девушка.
   - Какие новости, сынок? Как мать?
   Браво опустил голову, чтобы скрыть  боль,  которую  вызвал  у  него  этот
вопрос, заданный, наверно, уже в сотый раз.
   - Она счастлива, отец, как может быть счастлива, вдали от тебя,  которого
так любит.
   - Она меня часто вспоминает?
   - Последнее слово, что я слышал от нее, было, твое имя.
   - А как твоя кроткая сестра? Ты о ней ничего не говоришь.
   - Ей тоже хорошо, отец.
   - Перестала ли она считать себя невольной причиной моих страданий?
   - Да, отец.
   - Значит, она больше не мучается тем, чему нельзя помочь?
   Браво взглянул на бледную, безмолвную Джельсомину, словно ища поддержки у
той, которая разделяла его горе.
   - Она больше не мучается, отец, - произнес он, силясь говорить спокойно.
   - Ты всегда нежно любил сестру, мальчик. У тебя доброе  сердце,  я-то  уж
знаю. Если бог и наказал меня, то он же и осчастливил хорошими детьми!
   Наступила долгая  пауза,  во  время  которой  отец,  казалось,  вспоминал
прошлое, а сын радовался  тому,  что  наступило  молчание:  вопросы  старика
терзали его душу - ведь  те,  о  ком  он  расспрашивал,  давно  умерли,  пав
жертвами семейного горя.
   Старик задумчиво посмотрел на сына, по-прежнему стоявшего на  коленях,  и
сказал
   - Вряд ли твоя сестра когда-нибудь выйдет замуж...  Кто  захочет  связать
себя с дочерью осужденного?
   - Она и не думает об этом... Ей хорошо с матерью!
   - Этого счастья республика не сможет ее лишить.  Есть  хоть  какая-нибудь
надежда повидаться с ними?
   - Ты увидишь мать... Да, в конце концов тебе доставят эту радость.
   - Как давно я никого из родных, кроме тебя, не видел! Опустись на колени,
я хочу тебя благословить.
   Якопо, который поднялся было, вновь опустился на колени,  чтобы  получить
родительское благословение. Губы старика шевелились, а глаза были обращены к
небу, но слов его не было слышно. Джельсомина склонила голову и присоединила
свои молитвы к молитвам узника.  Когда  эта  немая  сцена  кончилась,  Якопо
поцеловал иссохшую руку отца.
   - Есть надежда на мое освобождение? - спросил старик. - Обещают  ли  они,
что я снова увижу солнце?
   - Да.
   - Хоть бы исполнились их обещания! Все это страшное время я жил надеждой.
Ведь я, кажется, нахожусь в этих стенах уже больше четырех лет.
   Якопо ничего не сказал, ибо знал, что старик помнил время  только  с  тех
пор, как сыну разрешили посещать его.
   - Я все надеюсь, что дож вспомнит своего старого слугу и выпустит меня на
свободу.
   Якопо снова промолчал, ибо дож, о котором говорил отец, давно умер.
   - И все-таки я должен быть благодарен, дева  Мария  и  святые  не  забыли
меня. Даже в неволе у меня есть развлечения.
   - Вот и хорошо! - воскликнул браво. - Как  же  ты  смягчаешь  здесь  свое
горе, отец?
   - Взгляни сюда, мальчик, -  сказал  старик,  глаза  которого  лихорадочно
блестели,  что  было  следствием  недавней  перемены  камеры   и   признаком
развивающегося слабоумия.  -  Ты  видишь  трещинку  в  доске?  От  жары  она
становится все шире с  тех  пор  как  я  живу  в  этой  камере,  расщелинка
увеличилась вдвое, и мне иногда кажется, что, когда  она  дотянется  вот  до
того  сучка,  сенаторы  сжалятся  и  выпустят  меня  отсюда.  Такая  радость
смотреть, как трещинка растет и растет с каждым годом!
   - И это все?
   - Нет, у меня есть и другие развлечения. В  прошлом  году  в  камере  жил
паук он плел свою паутину вон у той балки. Я очень любил смотреть на  него.
Как думаешь, он вернется сюда?
   - Сейчас его не видно, - тихо сказал браво.
   - Все-таки я надеюсь, он вернется. Скоро прилетят мухи, и тогда он  снова
выползет за добычей. Они могут ложно обвинить меня  и  разлучить  на  долгие
годы с женой и дочерью, но они не должны лишать меня всех моих радостей!
   Старик смолк и задумался. Какое-то детское нетерпение  загорелось  в  его
глазах, и он переводил взгляд с трещины в доске - свидетельницы его  долгого
заточения - на лицо сына, словно вдруг усомнившись в своих радостях.
   - Ну что ж, пусть заберут и  паука!  -  сказал  он,  спрятав  голову  под
одеяло. - Я не стану их проклинать!
   - Отец!
   Узник не отвечал.
   - Отец!
   - Якопо!
   Теперь умолк браво.  Хотя  душа  его  рвалась  от  нетерпеливого  желания
взглянуть в открытое лицо Джельсомины, которая слушала затаив дыхание, он не
решался даже украдкой посмотреть в ее сторону.
   - Ты слышишь меня, сын? - сказал старик, высовывая голову из-под  одеяла.
- Неужели у них хватит жестокости выгнать паука из моей камеры?
   - Они оставят тебе это удовольствие, отец,  ведь  оно  не  грозит  ни  их
власти, ни славе. Пока сенат держит народ за горло и сохраняет при этом свое
доброе имя, твоей радости не станут завидовать!  в  -  Ну  хороши.  А  то  я
боялся: ведь грустно лишиться единственного друга в камере!
   Якопо как мог старался успокоить старика и понемногу перевел разговор  на
другие предметы. Он положил рядом с постелью свертки  с  едой,  которые  ему
было дозволено приносить, и, еще раз обнадежив  отца  скорым  освобождением,
собрался уходить.
   - Я постараюсь верить тебе,  сын  мой,  -  сказал  старик  у  него  были
основания сомневаться в том, что он слышал уже много раз. -  Я  сделаю  все,
чтобы верить. Скажи матери - я всегда думаю о пей и  молюсь  за  нее,  и  от
имени твоего несчастного отца благослови сестру.
   Браво покорно опустил голову, всячески стремясь уклониться от дальнейшего
разговора. По знаку отца он  вновь  стал  на  колени  и  получил  прощальное
благословение. Затем, приведя в порядок камеру и попытавшись увеличить  щели
между досками, чтобы воздух и свет свободнее проходили  в  помещение,  Якопо
вышел.
   Браво и Джельсомина не проронили ни слова, идя запутанными коридорами, по
которым они раньше поднялись  наверх,  пока  снова  не  очутились  на  Мосту
Вздохов. Здесь редко ступала человеческая  нога,  поэтому  девушка  с  чисто
женской сообразительностью выбрала это место для разговора с Якопо.
   - По-твоему, он изменился? - спросила она, прислонившись к арке.
   - Очень.
   - Ты думаешь о чем-то страшном!
   - Я не умею притворяться перед тобой, Джельсомина.
   - Но ведь есть надежда. Ты же сам сказал ему, что есть надежда!
   - Пресвятая дева Мария, прости мне этот обман! Ему недолго осталось жить,
и я не мог лишить его последнего утешения.
   - Карло! Карло! Почему же ты так спокоен? В первый  раз  ты  говоришь  об
этой несправедливости так спокойно!
   - Это потому, что освобождение его близко.
   - Но ведь ты только сейчас говорил, что для него нет спасения, а теперь -
что скоро придет освобождение!
   - Его принесет смерть. Перед ней бессилен даже гнев сената.
   - Неужели конец близок? Я не заметила перемены.
   - Ты добра и предана  своим  друзьям,  милая  Джельсомина,  но  о  многих
жестокостях не имеешь никакого  представления,  для  тех  же,  кто,  как  я,
повидал на своем веку немало зла, мысль о смерти приходит  часто.  Страдания
моего бедного отца скоро кончатся, потому что силы покидают  его!  Но,  даже
если бы это было не так, можно было предвидеть, что у них найдутся  средства
ускорить его конец.
   - Уж не думаешь ли ты, что кто-то в тюрьме причинит ему зло?
   - Тебе и всем, кто с тобой, я верю! Это святые поместили сюда твоего отца
и тебя, Джельсомина, чтобы злодеи не имели слишком большой власти на земле.
   - Я не понимаю, Карло, но тебя часто трудно понять.  Твой  отец  произнес
сегодня имя, которое я бы никак не хотела связывать с тобой.
   Браво быстро кинул на девушку беспокойный и подозрительный взгляд и затем
поспешно отвернулся.
   - Он назвал тебя Якопо! - продолжала она.
   - Иногда устами мучеников глаголят святые!
   - Неужели ты думаешь, Карло, отец подозревает сенат в том, что  он  хочет
прибегнуть к услугам этого чудовища?
   - В этом нет ничего удивительного: сенат нанимал людей и похуже. Но, если
верить тому, что говорят, они хорошо с ним знакомы.
   - Не может быть! Я знаю, ты  разгневан  на  сенат  за  горе,  которое  он
причинил вашей семье, но неужели ты веришь, что он когда-нибудь имел дело  с
наемным убийцей?
   - Я повторил лишь то, что каждый день слышу на каналах.
   - Я бы очень хотела, Карло, чтобы  отец  не  называл  тебя  тем  страшным
именем!
   -  Ты  слишком  благоразумна,  чтобы  огорчаться  из-за   одного   слова,
Джельсомина. Но что ты скажешь о моем несчастном отце?
   - Наше сегодняшнее посещение было не похоже на все остальные, в которых я
сопровождала тебя. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что раньше и тебя
самого не оставляла надежда, которой ты подбадривал отца, а теперь  отчаяние
будто приносит тебе какое-то жуткое удовольствие.
   - Твоя тревога обманывает тебя, - возразил браво еле слышным  голосом.  -
Тревога обманывает тебя, Джельсомина. Не  будем  больше  говорить  об  этом.
Сенат в конце концов окажет нам справедливость. Это почтенные люди, высокого
рода и знатных семей. Было бы безумием не доверять этим патрициям. Разве  ты
не знаешь, что тот, у кого в жилах течет благородная кровь, свободен от всех
слабостей и соблазнов, которым подвержены мы,  люди  низкого  происхождения?
Такие люди от рождения стоят выше слабостей, присущих простым смертным  они
никому и ничем не обязаны, и поэтому непременно будут справедливы!  Тут  все
разумно, и нечего  в  этом  сомневаться!  -  Сказав  это,  браво  с  горечью
рассмеялся.
   - Ты шутишь, Карло. Каждый может причинить зло другому. Только  те,  кому
покровительствуют святые, не творят зла.
   - Ты рассуждаешь так потому, что живешь в тюрьме и  молишься  непрерывно.
Нет, глупенькая, есть люди,  которые  из  поколения  в  поколение  рождаются
мудрыми, честными, добродетельными, храбрыми, неподкупными и созданными  для
того, чтобы бросать в тюрьмы тех, кто родился в нищете! Где ты провела  свою
жизнь, Джельсомина, чтобы не  почувствовать  эту  истину,  пропитавшую  даже
воздух, которым ты дышишь?  Ведь  это  же  ясно,  как  день,  и  очевидно..,
очевидно, как эти стены!
   Робкая девушка отшатнулась и, казалось, едва не побежала прочь от  браво:
ни разу за все их бесчисленные встречи и откровенные беседы она  не  слышала
такого горького смеха и не видела такого неистовства в его взгляде.
   - Я могу подумать, Карло, что отец назвал тебя тем именем не случайно,  -
сказала она наконец,  придя  в  себя  и  укоризненно  взглянув  на  все  еще
взволнованное лицо браво.
   - Это дело родителей называть своих детей, как они хотят...  Но  довольно
об этом. Я должен идти, милая Джельсомина, и покидаю тебя с тяжелым сердцем.
   Ничего не подозревавшая Джельсомина сразу же позабыла  о  своей  тревоге.
Расставание с человеком, известным ей под именем Карло,  часто  наводило  на
нее грусть, но теперь у нее на душе было особенно горько от этих слов,  хотя
она и сама не знала почему.
   - Я знаю, у тебя свои дела,  и  о  них  нельзя  забывать.  Хорошо  ли  ты
зарабатывал на своей гондоле в последнее время?
   - Нет, я и золото - мы почти незнакомы! И потом, ведь власти всю заботу о
старике оставили мне.
   - Ты знаешь, Карло, я не богата, но все,  что  у  меня  есть  -  твое,  -
сказала Джельсомина чуть слышно. - И отец мой беден, иначе  он  не  стал  бы
жить страданиями других, храня ключи от тюрьмы.
   - Он причиняет меньше зла, чем те, кто нанял его! Если  у  меня  спросят,
хочу ли я носить "рогатый чепец", нежиться во дворцах, пировать в  роскошных
залах, веселиться на таких празднествах, как вчерашнее, участвовать в тайных
советах и быть бессердечным судьей, обрекающим своих ближних  на  страдания,
или же служить простым ключником в  тюрьме,  я  бы  ухватился  за  последнюю
возможность, не только как за более невинную, но и куда более честную!
   - Люди рассуждают иначе, Карло. Я боялась, что  ты  постыдишься  взять  в
жены дочь тюремщика. А теперь, раз ты так  спокойно  говоришь  об  этом,  не
скрою от тебя - я плакала и молила святых, чтобы они  даровали  мне  счастье
стать твоей женой.
   - Значит, ты не понимаешь ни людей, ни меня! Будь твой отец сенатором или
членом Совета Трех и если бы это стало известно,  у  тебя  были  бы  причины
печалиться... Но уже поздно, Джельсомина, на каналах  темнеет,  и  я  должен
идти.
   Девушка с неохотой признала, что он прав, и, выбрав ключ, отворила  дверь
крытого  моста.  Пройдя  несколько  коридоров  и  лестницу,  они   вышли   к
набережной. Здесь браво поспешно простился с ней и покинул тюрьму"

Глава 20

   Так ошибаются одни лишь новички.
   Байрон, "Дон Жуан"

   Как  обычно,  с  наступлением  вечера  Пьяцца  оживилась,  и  по  каналам
заскользили гондолы. В галереях появились люди в масках, зазвучали  песни  и
возгласы. Венеция снова погрузилась в обманчивое веселье.
   Выйдя из тюрьмы на набережную, Якопо смешался с толпой гуляющих, которые,
скрывшись под масками, направлялись к площадям.  Проходя  по  нижнему  мосту
через канал Святого Марка, он замедлил на мгновение шаг,  бросил  взгляд  на
остекленную галерею, откуда только что вышел, и снова двинулся вперед вместе
с толпой, не переставая думать о  бесхитростной  и  доверчивой  Джельсомине.
Медленно прогуливаясь вдоль темных аркад Бролио, Якопо  искал  глазами  дона
Камилло Монфорте. Он встретил его на углу  Пьяцетты  и,  обменявшись  с  ним
условными знаками, никем не замеченный, двинулся дальше.
   Сотни лодок стояли у набережной Пьяцетты. Якопо разыскал среди  них  свою
гондолу и, выведя ее на середину канала,  быстро  погнал  вперед.  Несколько
ударов веслом - и он  очутился  у  борта  "Прекрасной  соррентинки".  Хозяин
фелукки, как истый итальянец, беспечно прогуливался по  палубе,  наслаждаясь
вечерней прохладой  его  матросы,  усевшись  на  баке,  пели  пли,  вернее,
однообразно тянули песню о далеких морях.
   Приветствие было коротким и грубоватым, каким  всегда  обмениваются  люди
этого сословия. Но, видно, хозяин ждал гостя, потому что он сразу повел  его
на дальний конец палубы, чтобы матросы не слышали их разговора.
   - Что-нибудь важное, Родриго? - спросил моряк, узнав браво  по  условному
знаку и называя его вымышленным именем, так как не знал  настоящего.  -  Как
видишь, у нас время даром не пропало, хотя вчера и был праздник.
   - Ты готов к плаванию?
   - Хоть в Леваит, или к Геркулесовым Столбам, как будет угодно сенату.  Мы
поставили паруса, едва солнце спряталось  за  вершины  гор,  и,  хотя  может
показаться, что мы беспечны, известите  нас  только  за  час,  и  мы  успеем
обогнуть Лидо.
   - В таком случае, считай, что тебя известили.
   - Синьор Родриго, вы доставляете товар на переполненный  рынок!  Мне  уже
сообщили, что сегодня ночью мы понадобимся.
   Подозрение, мелькнувшее в глазах браво, ускользнуло от  внимания  моряка,
который придирчиво осматривал оснастку фелукки перед дальней дорогой.
   - Ты прав, Стефано, - сказал браво. - Но иногда  не  вредно  и  повторить
предупреждение. Быть наготове - первое дело в деликатных поручениях.
   - Не хотите ли посмотреть сами, синьор Родриго? - спросил моряк,  понизив
голос. - Конечно, нельзя сравнить "Прекрасную соррентинку" с  "Буцентавром",
по ведь она только поменьше, а в остальном здесь  ничуть  не  хуже,  чем  во
Дворце Дожей. Раз моим пассажиром будет  дама,  "Прекрасная  соррентинка"  с
особой готовностью выполнит свой долг!
   - Хорошо.  Если  тебе  известны  даже  такие  подробности,  ты,  конечно,
сделаешь все, чтобы с честью выполнить порученное...
   - Да они мне и половины не сказали, синьор! - прервал его Стефано.  -  Уж
очень мне не по душе таинственность, с которой в Венеции ведут дела. Не  раз
случалось, что мы неделями стояли в каналах с трюмами, чистыми, как  совесть
монаха,  когда  вдруг  приходил  приказ  сняться  с  якоря,  имея  на  борту
всего-навсего одного гонца, который залезал на свою койку,  лишь  только  мы
покидали порт, а выходил на берегу Далмации иди где-нибудь  среди  греческих
островов.
   - В таких случаях деньги тебе доставались легко!
   - Черт возьми! Будь у меня в Венеции  надежный  друг  и  помощник,  я  бы
нагрузил фелукку такими товарами, которые на другом берегу принесли  бы  мне
доход! Какое дело сенату - ведь я  ему  преданно  служу,  -  если  заодно  я
выполню свой долг перед  славной  женщиной  и  тремя  смуглыми  ребятишками,
оставшимися дома, в Калабрии?
   - Все это верно, Стефано. Но сам знаешь, что сенат - хозяин суровый. Дела
такого рода требуют осторожного подхода.
   - Никто не знает этого лучше, чем я,  потому  что,  помнишь,  когда  того
торговца высылали из города со всем его скарбом,  мне  пришлось  выкинуть  в
море несколько бочонков, чтобы освободить место для его хлама! Сенат  обязан
вознаградить меня за эту потерю, не так ли, синьор Родриго?
   - Ты, видно, не прочь возместить ее сегодня ночью?
   - Дева Мария! Может быть, вы и есть сам дож,  синьор,  -  я  ведь  о  вас
ничего  не  знаю!  Но  готов  поклясться  перед   алтарем,   что   за   вашу
проницательность вам бы следовало быть по крайней  мере  сенатором.  Если  у
синьоры будет не слишком много пожитков, а у меня хватит  времени,  я  смогу
порадовать жителей Далмации кое-какими товарами  из  краев,  лежащих  по  ту
сторону Геркулесовых Столбов.
   - Ты же знаешь, какое дело тебе предстоит, вот и суди сам, можно  ли  тут
еще заработать.
   - Святой Януарий, открой мне глаза! Мне ни слова больше не сказали, кроме
того, что молоденькая особа, в которой очень  заинтересован  сенат,  покинет
сегодня ночью город и направится к восточному  берегу.  Я  был  бы  счастлив
услышать от вас, если это не обременит вашу  совесть,  синьор  Родриго,  кто
будет сопровождать эту синьору.
   - Все узнаешь, когда придет время. А пока советую тебе  держать  язык  за
зубами, потому что Святой Марк не  шутит  с  теми,  кто  его  задевает.  Рад
видеть, что ты готов к отплытию, достойный капитан, желаю тебе доброй ночи и
удачного плавания. А теперь вверяю тебя  твоему  хозяину...  Да,  погоди,  я
хотел бы знать, когда поднимется попутный береговой ветер.
   - В делах вы точны, как компас, синьор, но вы не очень  снисходительны  к
своим друзьям. Сегодня был очень жаркий день, и потому ветер с  Альп  подует
не раньше полуночи.
   - Это хорошо! Смотри же, я не спущу с тебя глаз. Еще раз - прощай!
   - Черт возьми! Ты ведь ничего не сказал про груз!
   - Он будет скорее ценным, чем тяжелым! - небрежно  бросил  Якопо,  отводя
гондолу от фелукки.
   Послышался плеск весла, и, в  то  время  как  Стефано,  стоя  на  палубе,
обдумывал, как бы извлечь из всего этого побольше выгоды,  гондола  легко  и
быстро скользила к набережной.
   Путь коварства извилист  подобно  следам  хитрой  лисицы.  Поэтому  часто
бывают сбиты с толку не только те, кто должен был стать его жертвой, а и те,
кто пользуется такими приемами. Расставаясь с доном  Камилло,  Якопо  понял,
что ему придется применить все средства,  которые  подскажут  ему  природная
сообразительность и опыт, чтобы узнать, как собирается  Совет  распорядиться
судьбой донны Виолетты. Они простились на Лидо, и, так как лишь  Якопо  знал
об этой беседе, и никто бы, вероятно, не догадался об их недавно заключенном
союзе, браво взялся за свои новые обязанности с некоторой надеждой на успех,
чего в ином случае могло бы и не быть. Чтобы избежать  огласки,  сенат  имел
обыкновение менять своих агентов в особо важных делах. Якопо являлся  частым
посредником в переговорах между сенатом и моряком,  который,  как  это  было
ясно  показано,  нередко  осуществлял  тайные  и,   возможно,   справедливые
поручения республики но никогда еще не бывало, чтобы сенат  находил  нужным
вовлечь в такое дело еще одного посредника. Якопо  было  приказано  повидать
капитана и предупредить, чтобы тот был готов для  немедленных  действий,  но
после допроса Антонио Совет  больше  не  прибегал  к  услугам  браво.  Чтобы
сделать донну Виолетту недосягаемой для сторонников дона Камилло