нили вместе.
   С окончанием песни гондольер вновь принялся  вспенивать  воду  веслом,  и
вскоре обе лодки оказались рядом.
   - Рано же ты забрасываешь  свою  спасть,  Антонио,  -  сказал  прибывший,
перебираясь в лодку старого рыбака, уже хорошо знакомого читателю. -  Многих
людей беседа с Советом Трех заставила бы провести ночь без сна и в молитвах.
   - Нет в Венеции часовни, Якопо, в которой грешнику так легко открыть свою
душу, как здесь. Здесь, среди пустынных лагун, я оставался наедине с  богом,
и перед моим взором растворялись ворота рая.
   - Такому, как ты, не нужны иконы, чтобы прийти в молитвенное настроение.
   - Я вижу образ спасителя, Якопо, в этих ярких звездах, в  луне,  в  синем
небе, в туманных очертаниях  гористого  берега,  в  волнах,  по  которым  мы
плывем!.. Да что там - даже в моем дряхлом теле, как и во всем, что  создано
мудростью всевышнего и его могуществом. Много молитв прочел я с тех пор, как
взошла луна.
   - Неужели привычка молиться так сильна в тебе, что ты размышляешь о  боге
и своих грехах, даже когда удишь рыбу?
   - Бедняки должны работать, грешники - молиться.
   Мои мысли в последнее время были настолько  поглощены  мальчиком,  что  я
забывал о еде. И если я вышел рыбачить позже или  раньше  обычного,  то  это
лишь потому, что горем сыт не будешь.
   - Я подумал о  твоем  положении,  честный  Антонио  вот  здесь  то,  что
поддержит твою жизнь и укрепит мужество.  Взгляни  сюда,  -  добавил  браво,
протянув руку к своей гондоле и вытаскивая оттуда корзинку. -  Вот  хлеб  из
Далмации, вино из Южной Италии и инжир Леван-та - поешь и ободрись.
   Рыбак грустно взглянул на яства, ибо пустой желудок настойчиво  взывал  к
слабости естества, но рука его не выпустила удочки.
   - И все это ты даришь мне, Якопо? - спросил он, и в голосе его,  несмотря
на решимость отказаться от угощения, слышались муки голода.
   - Антонио, это все лишь скромное  приношение  человека,  который  уважает
тебя и чтит твое мужество.
   - Ты купил это на свой заработок?
   - А как же иначе? Я не нищий, слава богу, а в  Венеции  немного  найдется
людей, кто дает, когда их не просишь. Ешь без опасений редко  угостят  тебя
от более чистого сердца.
   - Убери это, Якопо, если любишь меня. Не искушай больше, пока я  в  силах
терпеть.
   - Как! Разве на тебя наложена эпитимья? - поспешно спросил Якопо.
   - Нет, нет. Давно уже не было у меня ни досуга, ни решимости, чтобы пойти
на исповедь.
   - Тогда почему же ты не хочешь принять дар друга? Вспомни о своих годах и
нужде.
   - Я не могу есть то, что куплено ценою крови! Браво отдернул руку, словно
коснулся огня. Луна осветила в этот  миг  его  сверкнувшие  глаза,  и,  хотя
честный Антонио считал себя,  по  существу,  правым,  он  почувствовал,  как
сердце его обливается кровью, когда он встретился с яростным взглядом своего
товарища. Последовала долгая  пауза,  во  время  которой  рыбак  старательно
хлопотал над своей удочкой, впрочем совершенно не думая о своем улове.
   - Да, я сказал так, Якопо, - наконец произнес рыбак, - и язык мой  всегда
говорит то, что я думаю. Убери свою еду и забудь о том,  что  было.  Ведь  я
сказал это не из презрения к тебе, но заботясь о своей собственной душе.  Ты
знаешь, как я горюю о мальчике, но после него горше, чем кого бы то ни  было
из падших, я готов оплакивать тебя.
   Браво не отвечал. В темноте слышалось лишь его тяжелое дыхание.
   - Якопо, - с волнением заговорил опять рыбак, - пойми  же  меня.  Жалость
страдальцев и бедняков не похожа на презрение  знатных  богачей.  Если  я  и
коснулся твоей раны, то ведь не грубым каблуком.  Боль,  которую  ты  сейчас
ощущаешь, дороже самой большой из прежних твоих радостей...
   - Довольно, старик, - сказал  браво  сдавленным  голосом,  -  твои  слова
забыты. Ешь без опасений: угощение куплено на заработок не менее чистый, чем
деньги, собранные нищим монахом.
   - Лучше я буду надеяться на милость святого  Антония  и  свой  крючок,  -
просто ответил старик. - Мы, с лагун, привыкли  ложиться  спать  без  ужина.
Убери корзину, добрый Якопо, и давай поговорим о другом.
   Браво не предлагал больше рыбаку свое угощение.  Он  отставил  корзину  в
сторону и сидел, размышляя над происшедшим.
   - Неужели ты проделал такой далекий путь только ради этого, добрый Якопо?
- спросил старик, желая загладить острую обиду, которую нанес своим отказом.
   Вопрос, по-видимому, заставил Якопо вспомнить о цели своего  приезда.  Он
выпрямился во весь рост и с минуту пристально оглядывался вокруг.  Когда  он
повернулся в сторону города, взгляд его принял более озабоченное  выражение.
Он не отрываясь всматривался в даль, пока  невольная  дрожь  не  выдала  его
удивление и тревогу.
   - Кажется, это лодка, вон там,  где  колокольня?  -  быстро  спросил  он,
показывая в сторону города.
   - Похоже, что так. Для наших еще рановато, но последнее время  никому  не
везло с уловом, да  и  вчерашнее  празднество  многих  отвлекло  от  работы.
Патрициям нужно есть, а бедным - трудиться, не то помрут и те и другие.
   Браво медленно опустился на сиденье и с беспокойством  посмотрел  в  лицо
собеседнику.
   - Ты давно здесь, Антонио?
   - Не больше часа. Когда нас вывели из дворца, помнишь, я рассказал тебе о
своих заботах. Вообще-то на лагунах нет лучшего места для лова, чем  это,  и
все-таки я уже долго впустую дергаю леску. Голод - тяжкое испытание, но, как
и всякое другое, его нужно перенести. Уже трижды я обращался  с  молитвой  к
моему святому покровителю,  и  когда-нибудь  он  услышит  мои  просьбы...  -
Послушай, Якопо, тебе знакомы нравы  этих  аристократов  в  масках.  Как  ты
думаешь, возможно, чтобы они вняли  голосу  рассудка?  Надеюсь,  мое  плохое
воспитание не испортило дела я говорил честно и откровенно, обращаясь к ним
как к людям с душой, у которых тоже есть дети.
   - Как сенаторы, они не имеют ни  детей,  ни  души.  Ты  плохо  понимаешь,
Антонио, некоторые особенности этих патрициев. Во дворцах в часы веселья и в
своем кругу никто лучше их не расскажет тебе о человечности,  справедливости
и даже о боге! Но когда они  сходятся  для  обсуждения  того,  что  называют
интересами Святого Марка, тогда на самой холодной вершине  Альп  не  найдешь
камня более бездушного, а в долинах - волка более свирепого, чем они!
   - Сурово ты говоришь, Якопо. Я бы не хотел  быть  несправедливым  даже  к
тем, кто сделал мне так много зла.  Сенаторы  тоже  люди,  а  бог  всех  нас
наделил и чувствами и душой.
   - В таком случае, они пренебрегают божьим даром! Ты  теперь  видишь,  как
трудно без постоянного помощника, рыбак, и ты горюешь о  своем  мальчике,  а
потому можешь посочувствовать и чужой беде, но сенаторы не знают страданий -
их детей никогда не волокут на галеры, их  надежды  никогда  не  разрушаются
законами жестоких  тиранов,  им  не  приходится  проливать  слезы  о  детях,
гибнущих оттого, что они брошены в общество негодяев! Они любят говорить  об
общественных добродетелях и служении государству, но, едва дело коснется  их
самих, начинают видеть добродетель в славе, а служение обществу - в том, что
приносит им почести и награды. Нужды государства и есть их совесть, хотя они
стараются, чтобы и эти нужды не оказались им в тягость.
   - Якопо, само провидение создало  людей  различными.  Одного  -  большим,
другого - маленьким одного - слабым, другого - сильным  одного  -  мудрым,
другого - глупцом. Не следует нам роптать на то, что создано провидением.
   - Не провидение создало  сенат  -  его  придумали  люди!  Послушай  меня,
Антонио, ты оскорбил их, и тебе  опасно  оставаться  в  Венеции.  Они  могут
простить что угодно, кроме обвинений в несправедливости. Твои слова  слишком
близки к истине, чтобы их забыли.
   - Неужели они могут причинить зло  тому,  кто  хочет  лишь  вернуть  свое
дитя?
   - Если б ты был великим и могущественным, они  постарались  бы  повредить
твоему состоянию и репутации, чтобы ты не мог представлять опасности для  их
правления, а раз ты слаб и беден, они просто убьют тебя, если только  ты  не
будешь вести себя тихо. Предупреждаю  тебя,  что  важнее  всего  для  них  -
сохранить свою систему правления.
   - Неужели бог это потерпит?
   - Нам не понять его тайн, - возразил браво, перекрестившись.  -  Если  бы
его  царство  ограничивалось  здешним  миром,  можно   было   бы   усмотреть
несправедливость в том, что он  допускает  торжество  зла,  но  сейчас  дело
обстоит так, что мы... Эта лодка слишком быстро  приближается!  Не  очень-то
мне нравится ее вид и то, как она мчится.
   - Правда, это не рыбаки: на лодке много весел и есть кабина..
   - Это гондола республики! - воскликнул Якопо,  поднимаясь  и  переходя  в
свою лодку, которую  он  успел  отвязать  от  лодки  собеседника,  пока  тот
раздумывал, что ему делать дальше. - Антонио, лучше всего для нас  -  скорее
убраться отсюда.
   - Твои страхи понятны, - отвечал рыбак, не двигаясь  с  места,  -  и  мне
очень жаль, что для них есть причина. Такому умелому гребцу, как ты,  хватит
еще времени, чтобы ускользнуть от самой быстроходной гондолы на каналах.
   - Скорее поднимай якорь, старик, и уходи! У меня глаз верный, я знаю  эту
лодку.
   - Бедный Якопо! Что за проклятье - неспокойная совесть! Ты  был  добр  ко
мне в трудную минуту, и, если  молитвы,  произнесенные  от  чистого  сердца,
могут тебе помочь, в них недостатка не будет.
   - Антонио! - крикнул браво, который уж погнал было прочь свою  лодку,  но
вдруг, остановившись в нерешительности, продолжал:
   - Мне нельзя больше задерживаться.., не  доверяй  им..,  они  лживы,  как
дьяволы.., нельзя больше терять ни минуты.., мне нужно скрыться.
   Рыбак помахал рукой вслед уплывавшему и что-то пробормотал с состраданием
в голосе.
   - Милостивый святой Антоний, храни моего мальчика, чтобы он не  дошел  до
столь жалкой жизни! - добавил он. - Этот юноша -  доброе  семя,  упавшее  на
каменистую почву редко встречаются люди с более доброй и отзывчивой  душой.
Подумать только,  что  такой  человек,  как  Якопо,  может  жить  платой  за
убийство!
   Приближение незнакомой гондолы поглотило теперь все внимание старика. Она
шла быстро, подгоняемая мощными ударами шести весел, и рыбак с  лихорадочным
волнением взглянул в ту  сторону,  куда  скрылся  беглец.  С  находчивостью,
ставшей благодаря необходимости и большому опыту почти инстинктивной,  Якопо
выбрал  такое  направление,  что  след  его  лодки  терялся  в   проведенной
ослепительным лунным  светом  по  поверхности  воды  яркой  полосе,  которая
скрывала все оказавшееся в ее  пределах.  Увидев,  что  браво  исчез,  рыбак
улыбнулся с явным облегчением.
   - Ну, пусть плывут сюда, - произнес он. - У Якопо будет  больше  времени.
Бедняга, с тех пор как вышел из  дворца,  успел,  наверно,  еще  кого-нибудь
ударить кинжалом, и теперь сенат ни за что не  пощадит:  его.  Блеск  золота
соблазнил этого человека, и он оскорбил тех, кто так долго  терпел  его.  Да
простит мне господь, что я1 знался о подобным человеком! Но, когда на сердце
тяжело, даже ласкающийся пес согревает душу. Мало кому теперь есть  до  меня
дело, иначе я бы никогда не принял дружбу такого, как он.
   Антонио умолк, так как гондола республики стремительно приблизилась к его
лодке и замерла на месте. Вода  еще  бурлила  под  веслами,  когда  какой-то
человек уже перебрался в лодку  рыбака  теперь  большая  гондола  рванулась
прочь и, отплыв на несколько сот футов, остановилась.
   Антонио с молчаливым любопытством наблюдал за происходящим.  Увидев,  что
гребцы государственной гондолы подняли  весла,  он  вновь  украдкой  бросил
взгляд в ту сторону, куда скрылся Якопо, и, обнаружив, что все благополучно,
доверчиво взглянул на прибывшего. Яркий свет луны позволил рыбаку по  одежде
и внешности незнакомца  убедиться,  что  перед  ним  -  босоногий  кармелит.
Стремительность, с какой мчалась гондола, и  необычность  поручения  привели
монаха в еще большее смятение, нежели то,  которое  испытывал  Антонио.  Но,
несмотря на это, удивление отразилось на его скорбном лице, когда он  увидел
жалкого старика с редкими прядями седых волос.
   - Кто ты? - вырвался у него изумленный возглас.
   - Антонио с лагун. Рыбак, многим обязанный незаслуженным милостям святого
Антония.
   - Как, же случилось, что такой, как ты, навлек на себя гнев сената?
   - Я прямой человек и всем готов  воздать  должное.  Если  это  оскорбляет
сильных мира сего, значит, они скорее достойны сожаления, чем зависти.
   -  Осужденные  всегда  более  склонны  считать  себя   несчастными,   чем
виновными. Подобное роковое заблуждение следует искоренить  из  твоего  ума,
дабы оно не привело тебя к смерти.
   - Пойди и скажи это патрициям. Они весьма нуждаются в откровенном  совете
и увещевании церкви.
   - Сын мой, гордость, злоба и упрямство  звучат  в  твоих  ответах.  Грехи
сенаторов - а  будучи  людьми,  и  они  не  безгрешны  -  не  могут  служить
оправданием твоих грехов. Если даже ужасный  приговор  обречет  человека  на
казнь, преступления против бога останутся в их первозданном безобразии. Люди
могут пожалеть того, кто безвинно пострадал от их  гнева,  но  церковь  лишь
тому  дарует  прощение,  кто,  осознав  свои  заблуждения,  искренне  в  них
раскается.
   - Падре, вы пришли исповедовать кающегося грешника?
   - Таково данное мне поручение. Я глубоко этим огорчен, и, если правда то,
чего я опасаюсь, мне особенно жаль, что  под  карающей  десницей  правосудия
придется склонить голову человеку твоих лет.
   Антонио улыбнулся и вновь обратил взгляд к  ослепительной  полосе  света,
скрывшей лодку браво.
   - Падре, - сказал он, после того как его долгое и пристальное  наблюдение
закончилось, - не будет большого  вреда,  если  я  открою  правду  человеку,
облеченному святым саном. Тебе, должно быть, сказали, что здесь, на лагунах,
находится преступник, навлекший на себя гнев Святого Марка?
   - Ты прав.
   - Нелегко догадаться, когда Святой Марк доволен, а когда нет, - продолжал
Антонио, спокойно закидывая свою удочку. - Ведь он  так  долго  терпел  того
самого человека, кого теперь разыскивают. Да, его пускали и к самому дожу. У
сената есть на то свои причины, скрытые от понимания  невежественных  людей,
но для души несчастного юноши было бы лучше, а для республики -  пристойнее,
если б она с самого начала строже отнеслась к его поступкам, - Ты говоришь о
другом! Значит, не ты преступник, какого они ищут?
   - Я грешен, как и все рожденные женщиной, благочестивый кармелит, но  моя
рука никогда не держала другого оружия, кроме доброго меча, которым я  разил
нехристей. А только что здесь был человек и - мне горько это говорить, -  он
не может сказать того же!, - И он скрылся?
   - Падре, у вас есть глаза, и вы сами можете ответить на этот вопрос.  Его
здесь нет, и, хотя он не так уж далеко, самой быстрой гондоле Венеции, хвала
святому Марку, теперь его не догнать!
   Кармелит склонил голову, и губы  его  зашептали  не  то  молитву,  не  то
благодарение богу. г - Монах, ты огорчен, что грешник бежал?
   - Сын мой, я радуюсь тому, что мне не придется  исполнять  сей  тягостный
долг, но и скорблю, что есть душа столь развращенная, что долг  этот  должен
быть выполнен. Позовем  же  слуг  республики  и  скажем  им,  что  поручение
невыполнимо.
   - Не торопись, добрый падре. Ночь тиха, а наемники заснули у своих весел,
словно чайки на лагунах. У юноши останется  больше  времени  для  раскаяния,
если его никто не потревожит.
   Кармелит, поднявшийся было на ноги, тотчас сел вновь, точно им руководило
сильное внутреннее побуждение.
   - Я думал, что он успел уже далеко уйти от погони, -  пробормотал  монах,
как бы извиняясь за свою излишнюю поспешность.
   - Он слишком дерзок и, боюсь, поплывет назад к каналам, так что вы можете
встретиться с ним возле города.., а может быть, за  ним  охотятся  и  другие
гондолы республики. Одним словом, падре, самый надежный способ уклониться от
исповедования наемного убийцы - это выслушать исповедь рыбака, который давно
уж не имел случая покаяться в грехах.
   Люди, стремящиеся к одной цели, понимают друг друга с полуслова. Кармелит
уловил желание Антонио. Он откинул капюшон, и старому рыбаку открылось  лицо
монаха, готового выслушать его исповедь.
   - Ты христианин, и человеку твоего возраста не приходится напоминать, что
должен чувствовать кающийся грешник, - начал монах.
   - Я грешен, падре.  Наставь  меня  и  отпусти  мне  грехи,  чтобы  я  мог
надеяться на спасение.
   - Молитва твоя услышана, а просьба будет исполнена. Приблизься и преклони
колена.
   Антонио прикрепил удочку к сиденью, осмотрел с обычной тщательностью свою
сеть, набожно перекрестился и стал  перед  кармелитом  на  колени.  Началась
исповедования  и  тяжкие  переживания  придали  словам   и   мыслям   рыбака
достоинство, которое монах не привык встречать у людей  этого  сословия.  Он
поведал, какие надежды связывал со своим мальчиком и как они были  разрушены
несправедливыми и бездушными  действиями  государства,  рассказал  обо  всех
своих попытках освободить внука,  о  дерзких  уловках  во  время  состязания
гребцов и символического  обручения  дожа  с  Адриатикой.  Подготовив  таким
образом кармелита к пониманию природы греховных  страстей,  в  которых  долг
повелевал ему теперь признаться, старик рассказал об этих страстях и  о  том
влиянии, какое они оказали на его душу, привыкшую жить в мире с  людьми.  Он
говорил просто, ни о чем не умалчивая, и речь его внушила монаху уважение  и
пробудила в нем горячее участие.
   - Как мог ты дать волю подобным чувствам по отношению к таким  почитаемым
и могущественным  венецианцам?  -  воскликнул  монах,  изображая  суровость,
которой он вовсе не чувствовал.
   - Перед богом признаю свой грех! В ожесточении сердца я проклинал их, ибо
они казались мне людьми, лишенными сочувствия к беднякам,  и  бессердечными,
как мраморные статуи в их дворцах.
   - Ты знаешь, что, если хочешь быть прощенным, должен сам прощать.  Можешь
ли ты, не тая злобы ни на кого, забыв причиненное тебе зло, можешь ли  ты  с
христианской любовью  к  ближним  молиться  тому,  кто  принял  смерть  ради
спасения рода человеческого, за тех, кто заставил тебя страдать?
   Антонио опустил голову на обнаженную грудь  и,  казалось,  вопрошал  свою
душу.
   - Падре, - произнес он смиренно, - надеюсь, что могу.
   - Не следует на свою погибель говорить, не подумавши. Небесный  свод  над
нашей головой скрывает  око,  которое  охватывает  взором  всю  Вселенную  и
заглядывает в самые сокровенные тайники человеческого  сердца.  Способен  ли
ты,  сокрушаясь  о  своих  собственных   грехах,   простить   патрициям   их
заблуждения?
   - Моли бога о них, святая Мария, как я сейчас  прошу  к  ним  милосердия!
Падре, я прощаю их - Аминь!
   Кармелит поднялся  и  стал  над  коленопреклоненным  Антонио  лицо  его,
озаренное светом луны, выражало глубокое сострадание. Воздев руки к звездам,
он произнес слова отпущения грехов, и в голосе его звучала пламенная вера.
   - Аминь! Аминь! - воскликнул Антонио, вставая и крестясь.  -  Да  помогут
мне святой Антоний и пречистая дева исполнить свой долг!
   -  Я  буду  поминать  тебя,  сын  мой,  в  моих   молитвах.   Прими   мое
благословение, чтобы я мог уйти.
   Антонио вновь преклонил колена, и кармелит  твердым  голосом  благословил
его. Исполнив этот последний обряд, оба некоторое время безмолвно  молились,
после чего тем, кто находился в  государственной  гондоле,  был  подан  знак
приблизиться. Гондола рванулась вперед и через мгновение была уже рядом. Два
человека перебрались в лодку Антонио и услужливо помогли монаху занять  свое
место ь гондоле республики.
   - Преступник исповедался? - полушепотом спросил один из них,  по-видимому
старший.
   - Произошла ошибка. Тот, кого  вы  ищете,  ускользнул.  Этот  престарелый
человек - рыбак, по  имени  Антонио,  и