лее искушенным членам  Совета  приходилось
преодолевать благородные устремления их коллеги, прежде чем  пустить  в  ход
всю эту адскую машину.
   Любопытно,  что  общество  обычно  устанавливает  гораздо  более  жесткий
критерий истины и справедливости, чем это претворяется в  жизнь  каждым  его
отдельным членом. Причина такого положения совершенно очевидна, ибо  природа
наделила всех людей пониманием этого права и от него отказываются  лишь  под
давлением сильных личных соблазнов. Мы восхваляем  добродетель,  которой  не
можем  подражать.  Поэтому  страны,  общественное   мнение   которых   имеет
наибольшее влияние, обретают и более чистые нравы. Из этого следует, что при
господстве  правильной  системы  взглядов   неизбежно   совершенствуется   и
национальная мораль.
   Ужасно положение того народа, у которого законы и  постановления  властей
ниже личных принципов самих граждан, ибо этот факт доказывает, что  подобный
народ не является хозяином своей судьбы и, что  еще  страшнее,  коллективная
сила его используется для разрушения тех самых качеств, из которых слагается
добродетель и которые во все времена необходимы  для  борьбы  с  постоянными
эгоистическими устремлениями. Точное представление о законности всякого рода
привилегий еще важнее для сильных мира сего, чем для  простых  граждан,  ибо
ответственность, являющаяся сущностью свободного правления, более  чего-либо
иного  заставляет  так  называемых  слуг  народа  следовать  призывам  своей
совести.
   Широко распространенное мнение, будто республика не  может  существовать,
если гражданам ее не свойственна истинная добродетель, настолько льстит нам,
что мы редко берем на себя труд выяснить, верно ли оно  но  нам  ясно,  что
следствие здесь принимается за причину. Если в республике народ  -  истинный
носитель власти, то утверждают, что он обязан обладать  высокими  моральными
качествами, чтобы правильно ее использовать. Если говорить о законах, то это
утверждение одинаково справедливо как в применении к  республике,  так  и  к
другим формам правления. Но ведь управляют же монархи, а далеко не  все  они
бывают образцами добродетели и властвующая аристократия часто  не  обладала
даже  минимумом  этих   моральных   качеств,   что   доказывает   все   наше
повествование.  То  положение,  что  при  прочих  равных  условиях  граждане
республики  по  своему  моральному  уровню  гораздо  выше,   чем   подданные
государств с любой иной формой правления, является почти бесспорным, ибо там
ответственность перед общественным мнением, которую несет вся администрация,
и установившаяся мораль, характеризующая общие настроения, будут  влиять  на
всех и  не  позволят  государству  превратиться  в  изъеденный  продажностью
механизм, как это бывает  там,  где  порочные  установления  направляют  это
влияние по порочному пути.
   Случай, о котором мы рассказываем, является свидетельством справедливости
приведенных выше рассуждений. Синьор Соранцо был весьма достойным человеком,
а счастливая семейная жизнь еще укрепила в  нем  его  природные  склонности.
Подобно многим венецианцам своего сословия, он время от  времени  принимался
изучать историю и политику фальшивой республики, и сила кастовых интересов и
неверно понятых собственных нужд заставила его  признать  различные  теории,
кои он отверг бы с отвращением, если б это  было  предложено  ему  в  другом
виде. И все же синьор Соранцо не поднимался до настоящего понимания действий
той системы, которую он был рожден поддерживать. Даже такое государство, как
Венеция, вынуждено было в какой-то мере считаться с общественным мнением - о
чем только что шла речь, -  показывая  всему  остальному  миру  лишь  ложную
картину  своих  истинных  политических  идеалов.  Однако  "многие  из   этих
"идеалов" были слишком очевидны, чтобы их удалось скрыть,  и  они  с  трудом
воспринимались человеком, чей ум еще не был  развращен  опытом  но  молодой
сенатор предпочитал закрывать на это глаза если же эти принципы  вторгались
в  его  жизнь,  влияя  на  все,  кроме  той  жалкой,  призрачной  и   мнимой
добродетели, награда за которую еще так далека, он был склонен искать  некие
смягчающие обстоятельства, могущие оправдать его покорность.
   В таком душевном состоянии сенатор Соранцо был неожиданно избран в  Совет
Трех. В юности он считал власть, которой теперь его облекли, пределом  своих
желаний.  Воображение  рисовало   ему   тысячи   картин   его   благотворной
деятельности, и только с годами, узнав, сколько преград  возникает  на  пути
тех, кто  мечтает  о  Добрых  делах,  он  понял,  что  все,  о  чем  мечтал,
неосуществимо. Поэтому он  вошел  в  состав  Совета,  мучимый  сомнениями  и
мрачными предчувствиями. В более поздние  времена,  при  такой  же  системе,
видоизмененной лишь несколько просвещением, явившимся  результатом  развития
книгопечатания, синьор Соранцо, возможно, стал бы сенатором в оппозиции,  то
ревностно  поддерживающим  какие-либо  меры   по   улучшению   общественного
устройства, то любезно уступающим требованиям  более  жесткой  политики,  но
всегда соблюдающим свои собственные интересы и едва ли понимая,  что  он  на
деле совсем не тот, кем кажется. Однако виной тому был не столько он ,  сам,
сколько обстоятельства, заставлявшие его при , столкновении долга с  личными
интересами отдавать предпочтение личной заинтересованности.
   Впрочем, оба старых сенатора даже не предполагали, какого труда им  будет
стоить   подготовить   синьора    Соранцо    к    исполнению    обязанностей
государственного деятеля, коренным образом отличавшихся от тех, к которым он
привык, когда был простым гражданином.
   Старые  члены  Совета  продолжали  разговор,  не  открывая  своих  прямых
намерений, но всеми способами объясняя свою политику беседа  длилась  почти
до того часа, когда все они должны были собраться во Дворце Дожей. Тогда они
покинули дом с такими же предосторожностями, как и вошли в него, чтобы никто
из простых смертных не догадался об их действительных функциях.
   Самый пожилой появился во дворце некоего патриция на празднестве, которое
украсили своим присутствием благородные красавицы и откуда исчез потом  так,
что этого никто не заметил. Другой посетил дом лежавшего при смерти друга  и
долго беседовал там с монахом о бессмертии души и надеждах  христианина  на
прощание он получил благословение монаха, и вслед ему раздались похвалы всей
семьи.
   Синьор Соранцо до последней  минуты  пробыл  в  кругу  семьи.  Освеженная
легким бризом, донна Джульетта вернулась с прогулки еще прелестнее обычного
ее мягкий голос и нежный смех старшей дочери еще звучали  в  ушах  сенатора,
когда он выходил из гондолы, причалившей под мостом Риальто. Надев  маску  и
закутавшись плотнее в плащ, синьор Соранцо смешался с  толпой  и  направился
узкими  переулками  к  площади  Святого  Ma-ка:  В  толпе  ему  не  грозили
любопытные взгляды. Обычай носить маску часто оказывался весьма полезным для
венецианской олигархии, ибо помогал людям избегать  ее  деспотизма  и  делал
жизнь в городе более сносной. Сенатор  видел,  как  босые  загорелые  рыбаки
входили в собор. Он последовал за ними и очутился возле  тускло  освещенного
алтаря, где еще служили заупокойные молебны по Антонио.
   - Он был твоим товарищем? - спросил Соранцо у рыбака,  чьи  темные  глаза
даже при слабом свете сверкали, словно глаза василиска.
   - Да, синьор. И среди нас не  осталось  более  честного  и  справедливого
человека.
   - Он стал жертвой собственного ремесла?
   - Никто не знает, как он умер! Некоторые говорят, что  святому  Марку  не
терпелось видеть его в раю, другие же уверены, что его убил Якопо Фронтони.
   - Зачем понадобилась браво жизнь такого человека?
   - Будьте добры сами ответить на этот вопрос, синьор. Зачем, в самом деле?
Говорят, Якопо хотел отомстить ему за свое позорное  поражение  в  последней
регате.
   - Неужто он так ревниво оберегает свою честь хорошего гребца?
   - Еще бы! Я помню время, когда Якопо  предпочел  бы  смерть  поражению  в
гонках! Но  это  было  до  того,  как  он  взялся  за  кинжал.  Останься  он
гондольером, в такую историю еще можно было бы поверить, но теперь, когда он
занялся иным делом, что-то не похоже, чтоб, он принимал так близко к  сердцу
эти гонки на каналах!
   - А не мог этот рыбак случайно упасть в воду?
   - Конечно, мог, синьор. Такое случается каждый день, но тогда мы плывем к
своей лодке, а не идем ко дну! В молодости  Антонио  свободно  проплывал  от
набережной до Лидо!
   - Но возможно, что, падая, он ушибся и не смог добраться до лодки?
   - Тогда на теле остались бы какие-нибудь следы, синьор!
   - Почему же Якопо в этот раз не воспользовался своим кинжалом?
   - Он не стал бы убивать кинжалом такого,  как  Антонио.  Гондолу  старика
нашли в устье Большого канала, в полумиле от утопленника,  и  притом  против
ветра! Мы замечаем все это, потому что разбираемся в таких вещах.
   - Покойной ночи тебе, рыбак!
   - И вам  того  же  желаю,  ваша  светлость!  -  ответил  труженик  лагун,
удовлетворенный долгим разговором с человеком, которого считал выше себя.
   Сенатор в  маске  продолжал  свой  путь.  Он  без  труда  покинул  собор,
незамеченным вошел во дворец через потайную  дверь,  скрытую  от  нескромных
взглядов, и вскоре присоединился к своим коллегам по страшному судилищу.

Глава 28

   Там узникам, вместе отдыхающим,
   Не слышен голос тюремщика.
   Книга Иова

   Читателю  уже  известно,  каким  образом  Совет  Трех  проводил  те  свои
заседания, которые именовались гласными, хотя ничто связанное с, этой сугубо
секретной организацией не может быть названо гласным в обычном смысле слова.
Теперь снова собрались те же сановники, скрытые теми же мантиями и  масками,
как это было описано в одной  из  предыдущих  глав.  Несходство  заключалось
только в характерах судей и подсудимого. Лампу поставили так,  что  свет  ее
падал на определенное место, куда предполагалось поместить обвиняемого,  меж
тем как часть зала, где находились инквизиторы, была  освещена  тускло,  что
весьма гармонировало с их мрачными и таинственными обязанностями. За дверью,
через которую обычно вводили узника, послышался звон  цепей  -  верный  знак
того, что  дело  предстояло  серьезное.  Вот  двери  распахнулись,  и  браво
предстал перед неизвестными ему  людьми,  которые  должны  были  решить  его
судьбу.
   Так как Якопо и прежде нередко являлся перед Советом  -  правда,  не  как
подсудимый, - то теперь при виде всей этой мрачной обстановки он не  выказал
ни испуга, ни удивления. Лицо его было бледно, но спокойно, и держался он  с
большим достоинством. При  его  появлении  по  залу  пронесся  шорох,  затем
воцарилась глубокая тишина"
   - Тебя зовут Якопо Фронтони? -  спросил  секретарь,  бывший  своего  рода
посредником между судьями и обвиняемым.
   - Да.
   - Ты сын некоего Рикардо Фронтони, который был связан с  контрабандистами
и находится сейчас в ссылке  на  одном  из  отдаленных  островов  или  несет
какое-то другое наказание?
   - Синьор, он несет другое наказание.
   - Ты был гондольером в юности?
   - Да, был.
   - Твоя мать...
   - ..умерла, - докончил Якопо, так как секретарь умолк  и  стал  рыться  в
своих бумагах.
   Он произнес это слово  таким  взволнованным  голосом,  что  секретарь  не
осмелился вновь заговорить, не взглянув предварительно на судей.
   - Она не была обвинена вместе с твоим отцом?
   - Если бы даже и была, синьор, она уже давно вне власти республики...
   - Вскоре после того, как твой отец навлек на себя гнев сената, ты оставил
ремесло гондольера?
   - Да, синьор.
   - Ты обвиняешься в том, Якопо, что сменил весло на стилет.
   - Да, синьор.
   - Вот уже несколько лет в Венеции ходят слухи о твоих кровавых  делах,  а
последнее время тебя обвиняют в каждой насильственной смерти.
   - Верно, синьор секретарь. Хотел бы я, чтоб этого не было!
   - Его светлость дож и  члены  Совета  не  остались  глухи  к  жалобам  с
тревогой, подобающей каждому  правительству,  отечески  пекущемуся  о  своих
гражданах, прислушивались они к подобным разговорам. И если тебя  так  долго
оставляли  на  свободе,  то  лишь  потому,  что  не   хотели   поспешным   и
непроверенным решением запятнать мантию правосудия.
   Якопо опустил голову, но ничего не сказал. Однако при этом  заявлении  на
его лице появилась такая ядовитая и многозначительная улыбка, что  секретарь
тут же уткнулся в бумаги, словно намереваясь хорошенько в них разобраться.
   Пусть читатель не возвращается к этой странице с удивлением, когда узнает
развязку нашего повествования, ибо и  в  его  времена  власти  прибегают  ко
всякого рода тайным и явным махинациям, возможно, лишь не столь жестоким.
   - Против тебя  имеется  сейчас  страшное  обвинение,  Якопо  Фронтони,  -
продолжал секретарь, - и ради спасения жизни граждан  Венеции  Тайный  Совет
сам взялся за это дело. Знал ли ты некоего Антонио Веккио с лагун?
   - Синьор, я узнал его хорошо лишь недавно и очень сожалею,  что  не  знал
раньше.
   - Ты знаешь также, что его тело нашли в заливе? Якопо  вздрогнул  и  лишь
утвердительно  кивнул.  Младший  член  Совета,  пораженный  этим  безмолвным
признанием браво, повернулся к своим коллегам те важно  склонили  головы  в
ответ, и немой разговор прекратился.
   - Его смерть была причиной большого волнения среди  рыбаков  и  привлекла
пристальное внимание Совета.
   - Смерть  последнего  бедняка  в  Венеции  должна  заботить  властителей,
синьор!
   - Знаешь ли ты, Якопо, что тебя обвиняют в убийстве рыбака? - Да, синьор.
   - Говорят, ты участвовал в последних гонках и, если  бы  не  этот  старый
рыбак, взял бы первый приз?
   - Все это так и было, синьор, - Значит,  ты  не  отрицаешь  обвинения?  -
спросил секретарь, не скрывая удивления.
   - Ясно одно если бы не старик, я бы стал победителем.
   - И ты этого хотел, Якопо?
   - Очень, синьор, от всего сердца, - ответил обвиняемый, впервые  проявляя
волнение. - Мои товарищи отреклись от меня, а ведь умение владеть  веслом  -
моя гордость с самого детства и до сего дня.
   Молодой сенатор снова невольным движением выдал свой интерес и удивление.
   - Сознаешься ли ты в совершенном преступлении?
   Якопо насмешливо улыбнулся.
   - Если присутствующие тут сенаторы снимут маски, я смогу ответить на этот
вопрос с большей откровенностью, - сказал он.
   - " - Твое условие дерзко и незаконно! Никто не может знать имен тех, кто
вершит судьбы государства. Итак, признаешь ли ты свою вину?
   Но тут в зал поспешно вошел служащий сената, передал сановнику в  красной
мантии  какую-то  бумагу  и  удалился.  После  небольшой  паузы   стражникам
приказали увести подсудимого.
   - Благородные сенаторы, - сказал вдруг Якопо, порывисто подходя к  столу,
словно стремясь не упустить случая и высказать все, что его мучило, -  прошу
милосердия! Позвольте мне навестить одного  заключенного,  который  сидит  в
камере под свинцовой крышей! У меня есть для этого серьезная  причина.  И  я
прошу вас как людей, как отцов разрешить мне это!
   Двое сенаторов, совещавшихся по поводу  полученного  донесения,  даже  не
слышали, о чем просил Якопо. Третий - это был  Соранцо  -  подошел  ближе  к
лампе, желая как следует рассмотреть человека,  пользующегося  столь  дурной
славой, и пристально  глядел  на  выразительное  лицо  браво.  Тронутый  его
взволнованным голосом и приятно удивленный выражением  лица  Якопо,  сенатор
приказал исполнить его просьбу.
   - Сделайте то, о чем он просит, - сказал Соранцо стражникам, - но  будьте
готовы привести его обратно в любую минуту.
   Якопо взглядом поблагодарил его и, боясь вмешательства  остальных  членов
Совета, поспешно вышел. Маленькая процессия, следовавшая из зала  инквизиции
в  летние  камеры  ее  жертв,  печально  характеризовала   этот   дворец   и
правительство Венеции.
   Они шли по темным потайным  коридорам,  скрытым  от  посторонних  глаз  и
отделенным от покоев дожа лишь  тонкой  стеной,  которая,  подобно  показной
стороне государства, за внешней пышностью и великолепием скрывала  убожество
и  нищету.  Дойдя  до  тюремных  камер,  расположенных  под  крышей,   Якопо
повернулся к стражникам:
   - Если вы люди, снимите с меня на минуту эти лязгающие цепи!
   Стражники удивленно переглянулись, но ни один не решился оказать ему  эту
милость.
   - Я иду сейчас, должно быть, в последний раз к едва живому... - продолжал
Якопо, - к умирающему отцу...
   Он не знает, что со мной случилось... И вы хотите, чтобы он увидел меня в
кандалах?
   Голос Якопо, полный страдания, подействовал на стражников больше, чем его
слова. Один из них  снял  с  него  цепи  и  знаком  пригласил  идти  дальше.
Осторожно ступая, Якопо прошел в конец коридора и вошел в камеру,  никем  не
сопровождаемый, потому что стражникам было  неинтересно  присутствовать  при
свидании браво с его отцом, происходившем к  тому  же  в  нестерпимо  душном
помещении, под раскаленной свинцовой  крышей.  Дверь  за  ним  закрылась,  и
камера снова погрузилась в темноту.
   Несмотря на свою напускную твердость, Якопо вдруг растерялся,  неожиданно
очутившись в страшном обиталище несчастного  узника.  По  тяжелому  дыханию,
донесшемуся до него, Якопо определил, где лежит старик: массивные  стены  со
стороны коридора не пропускали в камеру свет.
   - Отец! - нежно позвал Якопо, Ответа не было.
   - Отец! - произнес он громче.
   Тяжелое дыхание усилилось, потом заключенный за говорил.
   - Дева Мария услыхала мои молитвы! - слабо произнес он. - Бог послал тебя
закрыть мне глаза...
   - Ты ослабел, отец?
   - Очень... Мой час настал... Я все надеялся снова увидеть  дневной  свет,
благословить твою мать и сестру, Да будет воля божья!
   - Мать и сестра молятся за нас обоих, отец. Они уже вне власти сената!
   - Якопо... Я не понимаю, что ты говоришь!
   - Моя мать и сестра умерли, отец!
   Старик застонал, ибо узы, связывавшие его с землей, еще не были  порваны.
Якопо услышал, как отец стал шептать молитву, и опустился  на  колени  перед
его ложем.
   - Я не ожидал этого удара,  -  прошептал  старик.  -  Значит,  мы  вместе
покидаем землю.."
   - Они уже давно умерли, отец!
   - Почему ты тогда же не сказал мне об этом, Якопо?
   - Ты и без того много страдал, отец, - А как же ты?..  Останешься  совсем
один... Дай мне твою руку, мой бедный Якопо...
   Браво взял дрожащую руку отца рука была холодная и влажная.
   - Якопо, - сказал старик, чья душа еще  не  покинула  тело,  -  я  трижды
молился за этот час: первый раз - за (рою душу, второй  раз  -  за  мать,  а
третий - за тебя!
   - Благослови тебя бог, отец!
   - Я просил у бога милости к тебе. Я все думал о твоей любви и  заботе,  о
твоей преданности старому  страдальцу.  А  когда  ты  был  ребенком,  Якопо,
нежность к тебе.., толкала меня на недостойные  дела...  И  я  боялся,  что,
когда ты станешь мужчиной, ты упрекнешь меня в этом... Ты не испытал тревоги
родителя за свое дитя... Но ты сторицей вознаградил меня за все... Стань  на
колени, Якопо, я еще раз попрошу бога не оставить тебя своей милостью!
   - Я здесь, отец.
   Старик поднял дрожащую руку и голосом, который на мгновение  вновь  обрел
силу, горячо произнес торжественные слова благословения.
   - Благословение умирающего отца скрасит твою жизнь, Якопо, -  добавил  он
после короткого молчания, - и прольет мир на твои последние минуты.
   - Так и будет, отец.
   Грубый стук в дверь прервал их прощание.
   - Выходи, Якопо, - послышался голос стражника. - Совет требует тебя!
   Якопо почувствовал, как вздрогнул отец, и ничего но ответил.
   - Может быть, они позволят тебе побыть со мной еще немного,  -  прошептал
старик. - Я не задержу тебя долго.
   Дверь отворилась, и свет  лампы  озарил  фигуры  отца  и  сына.  Стражник
сжалился и закрыл дверь, снова погрузив все во тьму. Якопо успел в последний
раз взглянуть на отца. Смерть уже