х как знаки запрещения
трогать, прикасаться).

Следовательно, необходимо предположить, что одна особь "принуждала" другую
к выполнению чего-то противоречащего (противоположного) сигналам,
подсказанным ее сенсорной сферой: в противном случае, в возникновении этого
механизма не было бы никакого биологического смысла.

Даже столь беглый и поверхностный обзор показывает, насколько поршневский
подход к анализу зарождения "социальности" богаче и перспективней, чем
традиционные рассуждения о "совместной трудовой деятельности". Как будто
пчелы или бобры "трудятся" не "совместно".

Только с появлением речи, языка можно говорить о появлении человека (и
человеческого труда). Поршнев доказал, что в библейском "в начале было
слово" куда больше материализма (и марксизма), чем в ссылках на "труд",
"коллективную охоту" и т.п. Однако то "слово", которое, действительно, было
"в начале", являлось носителем принуждения, а не смысла, не обозначения.

Проанализировав огромный массив исследований отечественных и зарубежных
специалистов, изучавших различные аспекты человеческой речи (второй
сигнальной системы, по Павлову), Поршнев констатирует, что общее развитие
науки вплотную подошло к решению вопроса о том, чем "труд" животного
отличается от человеческого труда:

"Ключевым явлением человеческого труда выступает подчинение воли
работающего как закону определенной сознательной цели. На языке современной
психологии это может быть экстероинструкцией (командой) или аутоинструкцией
(намерением, замыслом)".

Труд в строгом человеческом смысле предполагает нечто большее, чем
"совместность" действий, он предполагает принуждение одного другим. Что в
ходе развития интериоризуется в "самопринуждение" и т.д. Исходная
биологическая ситуация, обусловившая выдвижение принуждения на передний
план, порождена дивергенцией предкового вида, о чем сказано выше.

Правда, здесь опять начинает "попахивать" марксизмом, эксплуатацией,
прибавочной стоимостью... Подробнее об этом см. ниже в разделе
Экономические науки.

Все дальнейшее развитие речевого общения состояло в освоении все более
сложных инструментов защиты от необходимости автоматически выполнять
"команду", с одной стороны, и инструментов слома такой защиты . Об этом
пойдет речь в следующих разделах настоящего обзора.

В лингвистике произошло почти то же, что и в антропологии: Поршнева
практически не вспоминают (за немногими исключениями ), дальнейшей
разработкой поршневской парадигмы в явном виде никто не занимается, однако
в неявном виде основные выводы Поршнева большинством лингвистов сегодня
фактически признаны.

V. Физиология высшей нервной
деятельности

Вторым важнейшим "вторжением" Поршнева в смежные науки были его
исследования в области физиологии высшей нервной деятельности.

1. Высшая форма торможения позвоночных

Обратившись к классическим исследованиям Павлова и Ухтомского, Поршнев
поставил точку в их едва ли не забытом сегодня многолетнем споре о том, как
работает центр, "управляющий" поведением животного. Суть осуществленного
Поршневым "синтеза" состояла в предложении "бидоминантной модели" :

"В каждый данный момент жизнедеятельности организма, как правило, налицо
два центра (две группы, констелляции центров на разных этажах), работающих
по противоположным принципам: один - "по Павлову", по принципу безусловных
и условных рефлексов, другой - "по Ухтомскому", по принципу доминанты. Один
- полюс возбуждения, другой - полюс торможения. Один внешне проявляется в
поведении, в каком-либо действии организма, другой внешне не проявляется,
скрыт, невидим, так как он угашен притекающими к нему многочисленными
бессвязными, или диффузными, возбуждениями. Однако при всем их антагонизме
на первом полюсе [...] в подчиненной форме тоже проявляется принцип
доминанты, а на втором опять-таки в подчиненной форме проявляется принцип
безусловных и условных рефлексов" .

Принцип доминанты реализуется полностью лишь на полюсе торможения, то есть
в качестве тормозной доминанты. Но при этом сохраняется возможность
инверсии этих центров, возможность "инверсии тормозной доминанты".

Все внешние стимулы, попадая в сенсорную сферу животного, дифференцируются
на "относящиеся к делу" и "не относящиеся к делу". Первые направляются в
"центр Павлова", вторые - в "центр Ухтомского". В соответствии с принципом
доминанты этот второй центр быстро "переполняется" и переходит в фазу
торможения. Иначе говоря, все, что может помешать нужному действию,
собирается в одном месте и решительно тормозится. Тем самым "центр
Ухтомского" обеспечивает возможность "центру Павлова" выстраивать сложные
цепи рефлекторных связей (первая сигнальная система) для осуществления
биологически необходимого животному "дела" без помех:

"Согласно предлагаемому взгляду, всякому возбужденному центру (будем
условно для простоты так выражаться), доминантному в данный момент в сфере
возбуждения, сопряженно соответствует какой-то другой, в этот же момент
пребывающий в состоянии торможения. Иначе говоря, с осуществляющимся в
данный момент поведенческим актом соотнесен другой определенный
поведенческий акт, который преимущественно и заторможен" .

Именно такие скрытые "поведенческие акты", полезные животному лишь своей
"притягательной" для всего ненужного силой, и обнаруживаются
физиологом-экспериментатором в так называемой "ультрапарадоксальной" фазе в
виде "неадекватного рефлекса": животное вместо того, чтобы пить, вдруг
начинает "чесаться" и т.п.

Этот "спаренный" механизм "Павлова-Ухтомского" таит в себе целый переворот
в животном мире, ибо открывает возможность одному животному вторгаться в
"действия" другого. Ведь если удается перевести в активную форму
заторможенное действие, то парализованным оказывается сопряженное с ним,
биологически полезное в данный момент для животного "действие", ибо уже
центр, обеспечивавший последнее "по Павлову", переходит в режим работы "по
Ухтомскому". Для того, чтобы на основе такой "инверсии тормозной доминанты"
возникла система дистантного взаимодействия, необходимо еще одно звено -
имитация, подражание : активная сторона взаимодействия осуществляет некое
действие, которое, будучи "сымитированным" пассивной стороной,
автоматически тормозит действие, осуществляемое последней:

"Соединение этих двух физиологических агентов - тормозной доминанты и
имитативности - и дало новое качество, а именно возможность, провоцируя
подражание, вызывать к жизни "антидействие" на любое действие, то есть
тормозить у другого индивида любое действие без помощи положительного или
отрицательного подкрепления и на дистанции" .

Такое дистантное (опосредованное имитативным рефлексом) нейросигнальное
воздействие одной особи на другую Поршнев назвал "интердикцией". Вот
приведенный Поршневым пример "оборонительной" интердикции в стаде:

"Какой-то главарь, пытающийся дать команду, вдруг принужден прервать ее:
члены стада срывают этот акт тем, что в решающий момент дистантно вызывают
у него, скажем, почесывание в затылке или зевание, или засыпание, или еще
какую-либо реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию
тормозной доминанты) закон имитации" .

Таким примером Поршнев иллюстрирует необходимые условия появления
интердикции. Она появляется именно тогда, когда человеческому предку,
обладающему сильно развитым имитативным рефлексом, в силу меняющейся
экологической среды все чаще приходилось скапливаться во все более
многочисленные и случайные по составу группы, где такой рефлекс не просто
становился опасным - его неодолимая сила уже грозила "биологической
катастрофой" . Интердикция, одолевая неодолимую (ничем иным) силу имитации,
как раз и предотвращает эту угрозу.

Таким образом имитация играет в становлении интердикции двоякую роль. С
одной стороны, развитый имитативный рефлекс предоставляет канал для
передачи самого интердиктивного сигнала. С другой, этот же развитый
имитативный рефлекс превращает интердиктивное сигнальное воздействие в
необходимое условие выживания данного вида.

Интердикция - пишет Поршнев - "составляет высшую форму торможения в
деятельности центральной нервной системы позвоночных" .

Анализ имеющихся данных об экологических нишах, в которых на разных этапах
приходилось "бороться за существование" предку человека, об эволюции его
головного мозга, о беспрецедентно тесных отношениях с огромным числом
других животных приводит Поршнева к двоякому выводу :

* у человеческого предка были все анатомические и физиологические
предпосылки для освоения интердикции;

* без освоения подобных инструментов человеческий предок был обречен на
вымирание.

"Открыв" для себя интердикцию в качестве способа сигнального воздействия на
себе подобных, человеческий предок немедленно приступил к распространению
этой практики по отношению ко всем остальным животным. Исследования
Поршнева привели его к выводу, что человеческий предок "практиковал"
интердикцию в самых широких масштабах, по отношению ко множеству самых
разных млекопитающих - хищников и травоядных - и даже птиц.

Освоение интердикции позволило предку человека занять совершенно уникальную
экологическую нишу, выстроить невиданные до него в животном мире
симбиотические отношения.

2. От интердикции к суггестии

Спокойная и комфортная жизнь продолжалась, однако, не вечно. Постепенно
созрел очередной экологический кризис (тот самый, выходом из которого
оказалась дивергенция).

Этот кризис настолько глубоко затронул экологическую нишу палеоантропа, что
даже те почти "предельные" в животном мире инструменты адаптации, которые
он успел приобрести, проходя через предыдущие кризисы, не гарантировали его
от неумолимо надвигающейся очередной угрозы вымирания.

Непреодолимые трудности жизни в условиях кризиса вновь вынуждали
палеоантропа к энергичному поиску новых, выходящих за рамки прежнего опыта,
путей адаптации (то есть палеоантроп занялся делом, до боли знакомым
современному российскому "неоантропу").

И дело пошло, когда палеоантроп, основательно отшлифовавший на других
животных свое мастерство в области интердикции, вознамерился применить этот
мощный инструмент к себе подобным, к другим палеоантропам. Таким образом,
круг, пройденный интердикцией, замкнулся: возникшая внутри больших
скоплений палеоантропов и адаптированная для применения исключительно по
отношению к другим животным интердикция вернулась во внутренние отношения
палеоантропов между собой. Но задача, которую она решала теперь, была
другая: нейтрализовать действие не имитативного рефлекса, как в начале
пути, а рефлекса, запрещавшего убивать. Это и вывело палеоантропа на тропу
дивергенции - "выращивания" нового вида, особо податливого на интердикцию.

Жизнь, однако, быстро подсказала, что верхние лобные доли, надежно
обеспечивающие податливость на интердикцию, в случае, если начать
практиковать интердикцию уже внутри собственно "большелобых", способны
предоставлять такие инструменты сопротивления ей, которые остальным
животным принципиально недоступны. Таким образом, "выведя" полезную для
себя породу - неоантропов, палеоантропы вышли на совершенно не приемлемый
для животного мира "побочный" результат: они вытолкнули неоантропа из
зоологического режима развития в социальный.

Дальше совсем коротко. Поршнев реконструирует три ступени развития
нейросигнального дистантного взаимодействия : интердикция I (на пороге
дивергенции, описана выше), интердикция II (разгар дивергенции, торможение
интердикции I, или "самооборона") и интердикция III, или "суггестия"
(перенесение отношений дивергенции в мир самих неоантропов). Суггестия -
это уже порог собственно человеческой речи. "Полная зрелость суггестии", -
пишет Поршнев, - "отвечает завершению дивергенции" . Соотношение между
тремя этими ступенями - поясняет Поршнев - можно условно сравнить с
соотношением "нельзя" - "можно" - "должно".

Переход со ступени на ступень происходил, естественно, не без естественного
отбора из многочисленных мутаций, масштаб и разнообразие которых были
спровоцированы кризисом, а значит, и не без множества неустойчивых
переходных форм. И только у одной из мутаций - неоантропа - третья ступень
(суггестия) этим отбором была надежно и навсегда закреплена. Выше было
показано, что от такого закрепления биологическую пользу извлек вначале
вовсе не сам неоантроп. Последнему еще много предстояло потрудиться для
того, чтобы обернуть вредное приобретение себе на пользу.

Первыми шагами такого развития, выходящими за рамки биологической эволюции,
то есть не требовавшими уже изменения анатомии и физиологии нового
животного, стало возникновение "контрсуггестии" - инструмента сопротивления
суггестии - и "контрконтрсуггестии" - инструмента подавления, преодоления
этого сопротивления. В свою очередь, возникновение пары "контрсуггестия -
контрконтрсуггестия", с одной стороны, выталкивало неоантропа в бесконечный
процесс усовершенствования форм того и другого , а с другой, делало
возможной и необходимой интериоризацию внешнего взаимодействия во
внутренний диалог. Но это случилось уже много позже...

Сказанное - лишь самый беглый обзор исследований Поршнева физиологии высшей
нервной деятельности. Многое, очень многое пришлось опустить, многое -
предельно упростить. Но и этого обзора достаточно, чтобы показать, что
сделанное Поршневым в этой науке отнюдь не ограничивается мелочами. Он
посягнул на фундаментальные вещи.

Как же отреагировала профессиональная физиология?

Положение здесь, насколько мне известно, еще хуже, чем собственно в
антропологии. Результаты исследований Поршнева в области физиологии даже и
не пытались опровергать. Их просто игнорировали. Мне неизвестно ни одного
отклика на поршневский анализ со стороны профессиональных физиологов. Это
тоже форма описанной Поршневым "контрсуггестии", причем наиболее
примитивная:

"Пожалуй, самая первичная из них в восходящем ряду - уклониться от слышания
и видения того или тех, кто формирует суггестию в межиндивидуальном
общении" .

Лет десять назад один пожилой ленинградский физиолог в частной беседе
объяснил сложившуюся ситуацию следующим образом: современными физиологами
признается только то, что является результатом использования микроскопа,
скальпеля, химического анализа и т.п. Все остальное - "философия".

Тем не менее, рискну высказать уверенность, что потребность физиологов в
"философии" в духе Павлова, Ухтомского и Поршнева исчезла не навсегда. Она
еще вернется.

[Опущены следующие главы, в которых, в основном, приводится изложение
соответствующих тем из книги Поршнева "О начале человеческой истории":

II. Философская антропология
III. Зоология
IV. Лингвистика
V. Физиология высшей нервной деятельности
VI. Психологические науки

]

VII. Культурология

Исследования Поршнева, затрагивающие культуру, касаются, главным образом,
ее происхождения, нейрофизиологических, зоологических, а также
социально-психологических предпосылок ее различных проявлений. Поэтому
большая часть результатов исследований Поршнева, которые можно было бы
провести по ведомству "культурология", фактически уже изложены выше, в
предыдущих разделах настоящей статьи.

Здесь следует затронуть еще несколько важных тем, которые оставались до сих
пор за рамками нашего изложения.

1. Этика и эстетика

В поршневском анализе главного этического вопроса "что такое хорошо и что
такое плохо?" отмечу три взаимосвязанных аспекта.

* С одной стороны, это исследование происхождения самой оппозиции "плохого"
и "хорошего".

Из предыдущего изложения должно быть ясно, что "плохим", "некрасивым" в
конечном счете оказывается все, что прямо относится к поведению
палеоантропа времен дивергенции, что хотя бы отдаленно напоминает такое
поведение, наконец, все то, что можно интерпретировать как "соучастие" в
его грязных делах, как "попустительство" ему, "соглашательство" с ним и т.п.

Характерно, что всевозможные этические своды разработаны в части "что такое
плохо?" всегда гораздо подробнее, детальнее, ярче, чем в части "что такое
хорошо?". "Хорошо" - это все, что не "плохо". Поэтому, хотя большинство
сравнительно-исторических исследований по этике и эстетике занимается почти
исключительно представлениями о "хорошем" и "красивом", с точки зрения
Поршнева, напротив, наиболее интересными были бы исследования именно того,
что в разные эпохи у разных народов считалось "плохим" и "некрасивым".

* С другой стороны, это исследование самого физиологического и
психологического механизма осуществления запрета - запрета делать что-либо
"плохое". Поршнев так описывает общую "формулу" любого запрета - "нельзя,
кроме как в случае...":

"Все запреты, царящие в мире людей, сопряжены хоть с каким-нибудь, хоть с
малейшим или редчайшим исключением. Человек не должен убивать человека,
"кроме как врага на войне". Отношения полов запрещены, "кроме как в браке",
и т.п. Пользование чужим имуществом запрещено, "кроме как при дарении,
угощении, сделке" и т.п. Совокупность таких примеров охватывает буквально
всю человеческую культуру. Складывается впечатление", - осторожно
продолжает Поршнев, - "что чем глубже в первобытность, тем однозначнее и
выпуклее эти редчайшие разрешения, с помощью которых психологически
конструируется само запрещение. Нечто является "табу", "грехом" именно
потому, что оно разрешено при некоторых строго определенных условиях. Это -
запрещение через исключение. По-видимому, при этом в обозримой истории
культуры представления о "табу", "грехе", "неприкосновенном", "сакральном""
и т.п. мало-помалу утрачивают свою генерализованность в противоположность
чему-то, что можно и должно. Происходит расщепление на много конкретных
"нельзя". Достаточно наглядно это видно в том, как в христианстве или в
исламе усложняется классификация "грехов" не только по содержанию, но и по
степени важности" .

Какова же природа такого специфического "конструирования" запрета?

Отвечая на этот вопрос, Поршнев ссылается среди прочего и на "философию
имени", разработанную Лосевым:

"Расчленяя в слове как бы ряд логических слоев или оболочек, Лосев особое
внимание уделил тому содержанию слова, которое он назвал "меоном": в слове
невидимо негативно подразумевается все то, что не входит в его собственное
значение. Это как бы окружающая его гигантская сфера всех отрицаемых им
иных слов, иных имен, иных смыслов. Если перевести эту абстракцию на язык
опыта, можно сказать, что слово, в самом деле, выступает как сигнал
торможения всех других действий и представлений кроме одного-единственного"
.

Происхождение специфической формулы культурных запретов - запретов через
исключение - лежит в физиологической природе суггестии. Резюмируя долгий
эволюционный путь от интердикции к суггестии, Поршнев пишет:

"Но, в конце концов, возникают, с одной стороны, такие сигналы, которые
являются стоп-сигналом по отношению не к какому-либо определенному
действию, а к любому протекающему в данный момент (интердикция ); с другой
стороны, развиваются способы торможения не данной деятельности, а
деятельности вообще; последнее достижимо лишь посредством резервирования
какого-то узкого единственного канала, по которому деятельность может и
должна прорваться. Последнее уже есть суггестия" .

Возникнув в качестве инструмента торможения всего, кроме чего-то одного,
суггестия породила два различных социальных феномена: слово человеческой
речи, в которой доминирующим стало "можно только это", то есть "должно", и
культурную норму, в которой, наоборот, доминирующим стало "нельзя все
остальное".

* Наконец, Поршнев специально анализирует наиболее древние запреты, выделяя
три их важнейшие группы.

К первой группе он относит запреты убивать себе подобного, то есть
ограничение сформированного в ходе дивергенции фундаментальной
биологической особенности человека, о чем уже шла речь